Юрий Бабин

Лёнька. Рассказ

Foto 5

 

Родился в 1985 году. Окончил Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского. Живет во Владимире. Работает в НИИ. Под псевдонимом Юрий Перевалов публиковался в журнале «Топос».

 

Собственно, вся его жизнь состояла из трех частей, трех затихающих нот, трех шагов – каждый короче прежнего.

Шаг первый: что было до тюрьмы. Луга, что быстро отцветают за короткое, торопливое лето в этом северном краю. Деревянный дом на окраине большого села. Отец – угрюмый и озлобленный пропойца. Младший брат и старшая сестра.

Его отец надолго залег в больницу и так оттуда и не вернулся.

Брат лет на пять застрял в начальных классах. За это его отправили доучиваться еще дальше в специальное заведение для слабонервных – туда, где царит смертная тоска, а сама школа напоминает преддверье ада.

Его мать была заведенная и быстрая, с грубыми, избитыми работой руками, с морщинистым, изможденным лицом. Она умерла очень рано. Она исчерпала свой ресурс, как машина.

Старшая сестра, красивая и высокая, улыбалась дерзко и смеялась громко и весело. Она была не под стать всей его семье, и она гордо несла свою голову до тех пор, пока не пошла по рукам.

Лёнька сказал ей однажды:

– Ты шлюха.

Сестра рассмеялась и ушла из дома. Вскоре она уехала жить подальше – туда, где пошумнее. Сбежала в бетонный дымный город, где работал ее сто сорок пятый избранник.

Шаг второй: тюрьма за идиотский проступок. Если бы это преступление рассматривалось людьми, а не судом, его участников стоило бы просто выпороть, отпустить на все четыре стороны и вообще забыть об этом недоразумении. Но дело рассматривалось судом. Там фигурировала частная собственность, дважды сворованная у государства, и его посадили.

Лёнька был прямой и честный, и вся суть его характера находилась на пересечении тех свойств сознания, которые эти два слова обозначают.

В тюрьме он неизбежно приобрел определенное видение мира: о нем ему поведали сидевшие там зеки. Хотя в большинстве своем они были просто измученными, исхудалыми людьми в нелепой черной форме с номерами, а не теми героями, за кого они себя выдавали. Один из них, недавно приведенный в длинный барак, здоровый мужичина со ртом, как у лягушки, и плоской лысиной, стал орать и бросаться на всех, призывая бунтовать и перетряхивать сложную иерархию колонии. Лёньке понравился его напор, и он поддался вместе со всеми. Их отряд забунтовал и не стал дежурить. Они не выходили на работу в понедельник. Не выходили и во вторник.

В среду их навестила охрана.

Зачинщика непокорности так отделали дубинками за бараком, что он обделался и визжал как поросенок. Лёньку бить не стали. Швырнули в карцер. В одиноком заточении он приобрел в себе лед и камень. Он был в том героическом юном возрасте, когда человека еще так трудно сломать и все ему нипочем.

Шаг третий: он вышел на свободу. Тихий поселок и зона в сосновом лесу. Песчаные дороги. Тишина и одинокий ястреб, кружащий в небе. Лёнька смотрел в землю, пряча взгляд от июльского солнца.

На старом автобусе с пыльными окнами, в компании двух сонных пассажиров, он доехал до своего села. Пришел на окраину, туда, где стоял его дом. Ограда выше крыши заросла малиной и крапивой. Вокруг – наглухо заросший пустырь. В провалившейся крыше – черная рваная дыра. Если б Лёнька умел перетаскивать свои чувства в слова, тогда бы он сказал, что окна у дома были серые и страшные. Но он просто ощутил, как подступают слезы и давит черная тревога, и побрел прочь.

Пришел к бабке на соседнюю улицу, всю в колдобинах и ямах. Бабка не удивилась ему. Сказала, что дни считала до той даты, когда он выйдет. Дни считала, отмечала на календаре.

Бабка носила ему передачи. Ходила по соседям, всем говорила, потому что только это ей и осталось: «Вот, внуку своему, Лёньке, гостинец понесу». Соседи, в основном старики, смущались таких разговоров из-за врожденной ханжеской морали. Они молча и вежливо слушали ее причитания, с нетерпением дожидаясь, когда же эта грузная старуха с громкой одышкой и хриплым басовым голосом уйдет прочь.

Бабка сказала Леньке, что не пошла его встречать, потому что у нее ноги не ходят. И стала говорить. Она долго и спокойно вещала, ее речь походила на волхования. С ее густым голосом, который Лёнька поначалу с приятным ощущением слушал, навсегда улетала прочь и растворялась в воздухе его прошлая жизнь. Бабка почти ослепла за последние годы. Она задирала кверху серое лицо и, шумно и влажно дыша, басила из своей темной комнаты с низким потолком.

Бабка держала гусей. Отчего-то очень медленные и пыльные, они бродили по ухабистой дороге перед домом. Лёнька вышел из дома и сел на крыльцо. Он пристально следил за этими гусями, их простой животной жизнью, и она была ему крайне интересна, потому что четыре года он не видел ничего похожего. И двигаться ему не хотелось, будто он много и хорошо поработал.

Немолодая соседка сказала, приподнимая занавеску на окне:

– Тюрьма его сломала.

Откуда она стащила эту фразу, она бы и сама не вспомнила. Глупая мысль показалась ей всеобъясняющей правдой. Словно Лёнька был деревом, а тюрьма – лесорубом. Но можно ли сказать, к примеру, что зима портит деревья? Ничего подобного, просто он изменился. Хотелось ему размахнуться и ударить кого-то или жахнуть из дальнобойной пушки. Его стойкость и готовность ко всему стали резким и озлобленным порохом.

Он жил у бабки почти неделю. Вскоре ему надоело слушать ее бесконечные речи, и он ушел.

В центре села стояли ветхие двухэтажки. Их окна были узки и темны, в форточках этих окон сидели драные коты, а на подоконниках стояли засохшие растения.

Лёнька вошел в полутемный подъезд и забарабанил кулаком в дверь: пришло время вернуть моральный долг. Хотя он так не думал, он хотел устроить грандиозную драку.

Дверь открыли Федун и Боц.

Боц назывался Боцом оттого, что как-то утром с похмелья засунул два пальца в патрон без лампочки, собираясь таким образом проверить, есть ли в доме свет. Раздался хлопок, Боц получил удар током и упал в обморок, и звукоподражание этому хлопку впоследствии стало его именем. Федун же звался Федуном просто так.

Они воровали вместе с Лёнькой, но у Федуна чудесным образом нашлись расторопные родственники. Они его откупили.

– Мыслимое ли дело сидеть пятерку за такую-то дурь! – мудро заключила его добрая тетушка.

А Боца вообще сажать было смешно. Он числился у них в ведомстве ненормальным дураком. Боца и так отпустили, сказали, что после отправят в место похуже. А для того, чтоб все вышло чисто и гладко, Лёньку уговорили взять вину на себя. Жуткая банальщина, но для него это звучало как музыка, и за это он получил прекрасную наколку на свое худое плечо.

– Мы знали. Ты придешь, – многозначительно сказал Федун и ослепительно улыбнулся.

Боц маячил за его плечом и хлопал испуганными глазами.

Неудачливые Карлеоне.

Лёнька размахнулся и ударил Федуна. С рыком кинулся в квартиру и принялся лупить Боца. Тот не смел сопротивляться: присел и закрылся руками. Дюжий Федун крепко обнял Лёньку и приподнял, не давая размахивать кулаками, подержал так несколько минут, пока его друг не успокоился.

Лёнька уселся за стол в пустой грязной квартире. Друзья старались: поили его до полусмерти и угощали с трудом раздобытой травой, которая только трещала, разбрасывала искры и производила чрезвычайно густой дым.

Он очнулся дня через три на раскладушке, в комнате с ободранными обоями, где, несмотря на открытые окна, стоял удушливый запах.

Боц и Федун куда-то собирались.

– Куда? – спросил он.

– Работать пора. Денег нет, – сказали они и ушли, оставив ему от квартиры ключ.

Ему захотелось есть, и он вернулся к бабке. Та услышала, что он пришел, и завелась, как граммофон, закашляла и заговорила. Лёнька пошатался по дому. Заварил себе крепкого чаю. Пил его, глядя в окно на гусей, на железную телегу от трактора, вросшую по самые оси в землю.

Он стал целыми днями, не торопясь, работать около дома, что-то перебирать, что-то выкидывать, чинить мостки, ведущие с улицы к двери.

Соседка снова выглянула в окно.

– Тюрьма его сломала. Но он будет жить, – сказала она уверенно.

Ему хотелось курить, а денег не было. Бабка на сигареты ему не дала. Она сказала со своего ложа:

– Лёнька, иди работай.

Он вернулся к Боцу и Федуну. Те сидели в квартире и перебирали прямо на полу какой-то металлический хлам. Когда он вошел, отперев дверь их же ключом, его приятели переполошились.

– Вы чего? – спросил он с усмешкой.

– У старика мотоцикл увели! – ответил Боц радостно.

– А, – отозвался он безразлично. – Пожрать у вас есть?

– Нету. У самих животы сводит.

– Закурить хоть дайте, крысы, – сказал он брезгливо и спросил: – Володя принимает еще?

– Володя? – удивился Боц. – Володя принимает. Работать хочешь?

– Вы сами-то, чушки, как жизнь делаете? – спросил он.

– А у нас самый сезон! – расхохотался Боц и переглянулся с Федуном.

 

***

В руки Лёньке дали топор. Отвезли на машине в лес с бригадой лесорубов.

Тюрьма дарит Mycobacterium tuberculosis. Из-за этого микроба он быстро уставал, садился на бревно около трактора с блестящими гусеницами кашлял и сплевывал. От шума у него болела голова. Хотелось пить. С непривычки от тяжелой работы дрожали руки. Вокруг гудели облаком комары, разбуженные криками и работой.

Трелевочник таскал деревья с обрубленными ветвями. Стволы крутились, кору с них обдирало. На развороченной дороге торчали из теплой и жирной земли сучья и ветки. Гора срубленных берез и кран с растопыренной железной лапой высились на краю вырубленной делянки. Злились пилы на разные голоса: одна ближе, другая дальше, третья вступала где-то совсем рядом, визгливая стерва, и в перерывах, когда все они как по команде замолкали, по дереву шлепал топор и зычно в резко наступившей и непривычной тишине перекрикивались мужики. Вдруг дерево валилось с нарастающим шумом и треском, подпрыгивало, оттолкнувшись от земли ветвями, и внезапно и мощно вращалось.

В бригаде работал дурной парень громадного роста и дикой силы по имени Лександр – так его называл на какой-то древний манер его отец, бородатый молчаливый старик, работавший тут же. Мужики не связывались с Лександром. Он весь день с ожесточением хлестал топором, как будто боролся с кем-то или убивал кого-то без пощады. Вечером он хлестал стаканы в местном кабаке и после бил всех встречных на улице, кто бы ему под руку не попадался.

Обрубив сучья с еще одного ствола, Лёнька снова присел у трактора. Он был как вытащенный на воздух житель тухлого подвала: слишком много свежести и красок. Перед глазами у него мельтешило, голова кружилась.

Кто-то рывком сдернул его за шиворот с места и с силой швырнул на землю – это Лександру не понравилось, что он часто отдыхает.

Лёнька подобрал топор и спокойно уселся обратно, даже не взглянув на обидчика.

– Зека! – гавкнул Лександр с ударением на второй слог. – Пошла работать!

Он расхохотался: ему очень понравилось называть Лёньку «зека» и склонять это прозвище в женском роде.

Когда ехали обратно в фургоне, и их болтало на развороченной дороге, Лександр повторял:

– Зека! Мало работала! – и снова хохотал.

Лександр однообразно издевался над ним целыми днями, и остальные, заметив, что Лёнька не огрызается, стали посмеиваться и подзуживать.

Лёнька не боялся Лександра. Но странное оцепенение не давало ему реагировать живо. Он мечтал, какой будет устраивать погром, когда выйдет. Однако сейчас ему так не хотелось отвечать на слова обидчика, точно с такой же силой, с какой, как он думал, он будет резко и вызывающе вести себя на воле. Но Лександр был нечеловечески упертый, и к концу недели его издевательства Лёньке надоели.

Работяги собирались в подобии ночного увеселительного заведения с тусклыми лампами и деревянными столами, где до полуночи продавали разбавленный спирт и закуски.

Лександр заорал, когда Лёнька вошел туда вечером:

– Зека пришла! Смотри, зека! – он показывал на него своим товарищам рукой с зажатой между пальцев дымящейся сигаретой.

Лёнька шел мимо их стола, но вдруг бросился на хохотавшего Лександра и стал молотить его по лицу кулаками. Лександр пытался сорвать с себя этого диковатого парня, вцепившегося в него, будто кошка. Огромный, он поднялся из-за стола, обвешанный своими приятелями, пытавшимися прекратить драку, и понес их всех на себе до двери, рассыпая по дороге.

На улице они безжалостно дрались, и могучий Лександр раз пять сбивал Лёньку на землю, отвешивал ему пинков и орал:

– Все, падла?! Понял?!

Но его тщедушный противник вставал после каждого падения и снова шел вперед. Лександр испугался этого, но еще несколько раз он с легкостью сшибал Лёньку с ног и вопил:

– Понял?! Вот так! Понял, тварь?!

Но кричал он уже испуганно, и казалось, будто он уговаривал своего противника не вставать.

Лёнька поднялся и подобрал с земли обломок кирпича. Это было то, что он усвоил себе крепче всего, и если б его тезка, древний царь, увидел его в этот миг, он бы этот поступок непременно одобрил. Лёнька кашлял и ничего не различал перед собой, кроме лучистого света из открытой двери кабака и расплывчатых силуэтов. Лександр устал его бить и перепугался, и наблюдавшие за схваткой мужики, с опаской и непониманием поглядывая на худого парня с залитым кровью лицом, который никак не желал сдаваться, увели Лександра, дюжего и запыхавшегося, в кабак.

Лёнька остался один в темноте, швырнул кирпич в лужу.

После он долго отлеживался в квартире у приятелей. Боц и Федун таскали домой самый разный хлам, подолгу перебирали добычу и все время хохотали – видимо, им везло.

– Чаю покрепче заварите, – говорил друзьям Лёнька.

Он лежал на раскладушке, слушая редкие звуки за окном. Иногда вставал и, хромая по квартире, бил мух свернутой газетой.

Однажды его сознание блуждало в полудреме, перебирало все, что попадалось в памяти, в основном обиды, связанные с тюрьмой, или его нелепые, наивные мечты. Оно наткнулось на давний случай, произошедший, когда ему было лет десять. Лёнька с друзьями ловил воробьев в простые коробки-ловушки с приманкой. Воробьев они поймали, наверное, целую сотню. И вот ему попалась совершенно случайно необычная птица, пестрая, крупная, прилетевшая из леса. Он с жутким восторгом крепко схватил птицу. Ему запомнились ее испуганные черные глаза и открытый крепкий клюв с острым язычком. Он вдруг прижал невиданную добычу к лицу и понюхал, и птица царапала сильными лапами ему ладони.

– Пацаны, помните, как воробьев ловили? – сказал он друзьям.

Те вспомнили, загоготали. И вдруг стали мерзко шутить о чем-то другом. И его воспоминание тут же потухло. Он разозлился и грязно обматерил их, сам не поняв отчего, ведь они всегда так шутили, и он смеялся вместе с ними.

Когда он выздоровел и вернулся к бабке, она строго приказала из своей комнаты:

– Ну-ка, Лёнька, покажись.

Увидела его с побоями на лице.

– Опять в тюрьму попадешься, – сказала бабка.

– Лёнька, оступись, – повторяла она целый день с непередаваемой интонацией старушечьей мудрости.

Он иногда дерзил ей.

– Поговори мне, – отвечала бабка. – Жись знаю. Оступись, тебе говорят.

Он стал перебирать крышу в ограде, балдея от солнечных лучей, лежащих косыми полосами на земле там, где он выломал доски. Поливал и ковырял сухой и пыльный огород.

Соседка сидела у окна.

– Из него еще выйдет толк, – сказала она уверенно.

 

***

Лександр затаил на Лёньку злобу за то, что тот напугал его. Никто не знал, что этот могучий и безумный парень дрался из-за своей врожденной трусости. Он перекрикивал свою трусость, кидался на своих противников и побеждал, внушая страх своими кулачищами и атлетическим телосложением. Страх людей, на которых он бросался, оказывался сильнее, и они сдавались.

Все произошло вечером в той же забегаловке. За прилавком потасканная женщина с белыми волосами и мертвецки синими, накрашенными веками резала колбасу. Когда она отвернулась, чтоб пересчитать в ящиках товар, Лександр взял с прилавка длинный источенный нож. Он сунул его в карман штанов, лезвием кверху, и пошел к выходу. На пороге он запнулся, нож выпал у него из кармана, Лександр сцапал оружие с пола и оглянулся. В кабаке стоял гомон, и никто ничего не заметил.

Вскоре Лёнька вышел на улицу покурить.

Этот парень походил на человека, с самого начала жизни попавшего в узкое ущелье. И он думал, что существуют лишь неприступные стены и узкая опасная тропа. Но сейчас ему вдруг стало светло и спокойно, и он почувствовал, что каменная кладка внутри него вдруг просела, размокла и зашаталась.

Лександр подошел к Лёньке вплотную, навалился на него плечом и сунул нож ему в живот. Совершив это, Лександр испугался и побежал неестественно быстро за угол кабака.

– Чего ты побежал, а? Чего побежал, говорю! – крикнул Лёнька.       Он не понял, что произошло. Почиркал зажигалкой и прикурил. В животе стало тепло. Ему захотелось прилечь, и он сел на корточки. Он докурил горькую сигарету и после мягко, по стене, завалился на бок.

Федун и Боц скоро его нашли. Стали толкать Леньку и шутить:

– Салабон наш Лёньчик. Нажрался, как сволочь, и до дверей не дошел! Салабон!

Подняли. Одежда на Лёньке промокла, и в свете тусклого фонаря там, где он лежал, блестела от влаги земля.

Друзья дотащили его до больницы.

Медсестра вызвала из дома врача. Тот, небритый и сонный, обследовал пациента, недовольно щурясь от яркой лампы, – исход этого случая ему и так был понятен. Федун и Боц торчали рядом, перепуганные и трезвые, как никогда. Врач велел медсестре обработать рану и поставить капельницу. Он выгнал дружков пациента и позвонил в район, хотя точно знал, что машина не успеет.

Медсестра все сделала и ушла дремать в дежурку, под желтую лампу к телефону. Врач остался в палате с Лёнькой. Он достал из стеклянного шкафчика с дребезжащими дверками склянку и вколол шприцом себе в вену вторую за день дозу спирта, который, при таком способе употребления, делал его глупым и беззаботным до последней степени. Так сидел пожилой доктор, неплохой в общем-то человек, и качался на стуле, пьяно мотая головой, и спирт терзал его мозг, а он смеялся. Лет тридцать назад он бросил аспирантуру. Тогда он великолепно шутил и был любимцем глупеньких медсестер. Теперь же, враз опьянев от дозы, он мог только мычать и разговаривать сам с собой. Вскоре он крепко уснул.

В больнице стояла тишина. В палате у стены белела дровяная печь. Шуршали худые больничные крысы под деревянным полом. В три часа утра доктор внезапно проснулся, оттого что сердце его заплясало. Он привычно испугался и схватил себя за запястье, считая удары. После с трусливой радостью успокоился и взял за руку пациента.

Светало. Тут быстрый рассвет в июле. И ночи похожи на белые. Из окна больницы виднелась пойма мелкой реки. Там поднимался из тумана, как остров, березняк на заливном лугу. Теплело. Туман жался к земле и быстро таял.

Молодое избитое тело двадцати лет, с побелевшим, изменившимся лицом, лежало на застиранной, дырявой простыне и торопливо отдавало свое тепло, с таким трудом собранное и так зверски оберегаемое, в мир, согреваемый солнцем.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера