Время камней

У меня всe…

 

у моей звезды позади рассвет
у моей весны на столе портрет
у моей земли пол-лица в слезах
у моих небес полетал-слезай

 

у моих ворот разводили грязь
от моих щедрот умирал не раз
забежав на час голословно мой
у моих стишков не один герой

 

за мою судьбу мне давали грош
на мое уйду доставали нож
на моем пути разливали мед
на мое прости выставляли счет

 

по моей вине замерзала кровь

на моей войне наломали дров

о мое хочу разбивали лоб

про мое лечу говорили треп

 

на моих часах ликовала медь
куковала смерть блефовала месть
на моих глазах стекленел зрачок
у моей любви и никто не мог

 

на моей душе укачать беду
за моим плечом отвечать суду
за моей спиной не хочу смотреть
за моей стеной навсегда и впредь

 

навсегда и впредь все мое твое
небеса и твердь и житье-бытье
между днем и сном между там и здесь
ты мне свет и дом у меня все есть

 

 

Июльский триллер

А дождь, обещанный в четверг,
приперся в пятницу, однако.
Цветы облапал и поверг,
а маки выпорол со смаком.

 

Плевал в открытое окно,
и барабанил по закрытым,
глумясь, устроил заодно
из крыш дырявое корыто.

 

Он бесновался, одержим
молниеносностью погрома,
авторитарный свой режим
провозглашая. Сизым комом

 

катилось небо вдоль дорог
и бормотало "Боже-где-я?"
В момент поставлен на поток
и расползался по хайвею

 

стихийный ужас. Город сник.
Раздутым мусорным пакетом
летели планы на пикник
и на интрижку с голым летом.

 

Час мокробесия всех сил,

враз мегаполис сбивший с ритма,

фотоотчетов наплодил

с венецианским колоритом.

 

Дождь, превратившийся в напасть,

был трусоват, в каком-то смысле.

Накувыркавшись в лужах всласть,

он покуражился и смылся.

 

За лесом, протрезвев едва,

всем обсыхающим на зависть,

вдруг вытащил из рукава

двойную радугу, мерзавец.

 

 

 

Одной строкой

Здесь мы живем… тревожно замираю,
так время ждет и ходит взад-вперед,
а где-то — за горами, за морями
былое я, безумствуя, живет.

Не чуя дыр в подогнанном футляре,
не видя дна в пустопорожнем дне,
плывет на свет из морока и хмари,
поет в огне и плачет в полусне.

Там все не так, и наврано безбожно,

но не изъять ни слова из вранья,

там все нельзя, но остальное можно,

и нет числа единственному я.

 

Мы жили там, спалив в одно дыханье

тысячелетье, сгинув без следа.

Та наша жизнь короче, чем лехаим,

вместила взлет и вылет в Никогда.

 

Здесь мы живем, а там мы забывали
Дышать и жить, весь год — в один глоток,
чтоб целый век отпущенной печали
не знать, не ждать, но видеть между строк.

 

Сейчас и здесь мы есть, и мы конечны.
Благодари за все и всем владей!
Вернуть долги и некогда и нечем,
избыток слов — отсутствие детей.

 

Иуды мы, избранники-изгои,

нет никого, в ком отразимся мы.

Так и уйдем с тобой одной строкою

в то без конца любимое былое

через пробел не пройденной зимы.

 

 

Затмение

когда падаешь выжатый 
но заснуть не можешь хоть вой 
к ночи как-нибудь выживший 
а по сути едва живой
на бегу наблюдаешься
здесь и там и черт знает где
отработанный давешний
абсолютно не помня день
в доме шастает выживший
из ума но пока не ты
материшься возвышенно
и вжимаешь башку в кусты
то есть попросту прячешься
ожидая как пулю звук
с идиотским ребячеством
предвкушая тот самый вдруг
на душе все затмения
на тебя накативших лун
по утрам тем не менее 
всем обязан силен и юн
ты стреножишь эмоции
и поганый при них язык
ты сражаешься с монстрами
там внутри победив на миг
но потом расслабляешься
наоравшись опять ревешь
твой удел не петля еще
а беззубый кухонный нож
ускользаешь из вечных стен
на минуту увидеть свет
отвязавшись от нечистей
убедиться что смерти нет
в передышке украденной
к небесам устремляешь взляд
всю неделю старательно 
поливался забытый сад
вот умытые свежие
дети солнца живой земли
ты подумаешь где же я
ну пожил а теперь пошли
этой помощью вышнею
будешь тронут и возвращен
ты не как-нибудь выживший
и вот так поживешь еще

 

Наследство

 

От бабушки по линии отца

осталось только имя без лица.

Ни фото, ни открытки, ни письма,

лишь память, ненадежная весьма,

как пух цыплячьих лет и все потуги

набиться, курам на смех, к ним в подруги,

как дух печной лоскутных покрывал,

как обещанье взять на сеновал

того, чьи руки и смешливый взгляд

боготворила много лет назад…

 

Там — две косички, ставшие косой,

и след ступни исколотой босой,

невидимый в перестоявших травах,

и навсегда утраченное право

быть Лягушонком, Кнопкой, Васильком,

сидеть на шее, и нестись верхом

от душных снов, пугающих возвратом

к тоске недетской, к утренним курантам,

и к поцелую, ставшему кошмаром

для нежности, убитой перегаром…

 

Сквозь сны и годы списанных долгов

смотрю на дали скошенных лугов,

хмелею вновь от счастья, на вершине

копны под небом васильково синим.

Владею миром, сидя на подводе,

а солнце медлит, нехотя заходит,

увековечив эту пастораль...

Меня возносит дивная печаль,

коня ведет отец, и, неземная,

я им любуюсь и запоминаю…

 

 

Время камней

 

Весна развевалась над нами, как знамя,
на лаврах сирени Творец почивал,
в охотку работал над вещими снами,
а твари слетались к нему косяками,

уставший от исков и богоисканий,
Он преподавал им рассветный вокал.

 

Любовь по весне обрастала крылами,

Безумных страстей вызывая накал.

Дуреть и смотреть на сиреневый пламень,

в настое душистого времени плавать,

внутри ощущать сладострастную лаву –

ночами и камень об этом мечтал.

 

И вдруг, как всегда, мимо дома с песнями –
Завидная жизнь — да из грязи на бал!
Ее провожала толпа "ктонеснами"
плевками, усмешками и матюгами,
а кто-то заметил увесистый камень,
не время мечтать — собирайся! — сказал.

 

Давай, поживее — не тряпка какая,
на то ты и камень, чтоб взял и попал,
что толку лежать на душе, намекая –
твоя-то мол жизнь далеко не такая,
а там просвистишь, горизонт рассекая,

глядишь и сгодился, хотя б на фингал.

 

Над черной толпой и цветными полями,
тот камень летел и бесплодно мечтал
вернуться домой и заняться делами,
где он никакой не запущенный камень,
и мог возвышаться, красуясь веками,
в своем огороде устроив привал.

 

Теплынь распускалась и май балаганил,

а Глаз вездесущий недоумевал –

земля расцветает у вас под ногами,

и купол небесный давно досягаем…

Какого рожна, господа с батогами,

Я вам тут прекрасное насоздавал?

 

 

 

 

Паровоз

 

Страна толкала в гору паровоз,
забив на все окольные пути.
Там верилось и бредилось всерьез,
и легче было спиться, чем сойти.

 

Бравурный марш буксующих колес,
в вагоне общем мне всегда везло,
возвышенно мечталось и спалось,
на третьей полке жестко, но тепло.

 

Та жизнь была вольна и широка,
и на пустых полях передовиц
всходили строчки школьного стишка
под гром оваций вышколенных лиц.

 

Поглядывая в мутное окно,
искала куст ракиты над рекой,
смакуя бесконечное кино
со сладкой и безвыходной тоской.

 

Забитость и забытость с этих пор
уютнее, чем место за столом.
Страна летит с горы во весь опор,
наш паровоз спихнув в металлолом.

 

А я все еду, не решаясь слезть,
мелькают годы, горы, города.
Билет без места, медленная месть -
та кость ракиты в горле... навсегда.

 

Снисхождение

 

Ночное снисхождение воды,
жара с утра попридержала жало,
парная влага пала на сады,
и зажила душа, и задышала.

 

Дышала мятой, скошенной травой,
к ней припадали флоксы и левкои,
отвесных капель теплый и живой
струился звук. И чистого покоя

 

в ней отзывался дивный камертон
на дальний рокот сгинувшего грома,
и забывался вымученный сон,
ей было странно вольно, невесомо.

 

И с каждой новой каплей на листве,
напитываясь магией небесной,
она смотрела светлая на свет
и проступала явственно из бездны.

 

 

***

Речушки заблудившейся подкова
заброшена в траве, едва видна
и тонет в какофонии смычковой.
Тем травам и не снилась тишина.

Там — кузнецы соломенного счастья,
там мед и синь запилены до дыр.
Но, знаешь, там не принято случаться
тому, что омрачает этот мир.

Приходишь, разуваешься, ложишься,
и прячешься, покуда не нашли,
в открытой безопасной и душистой
ладони понимающей земли.

 

Мизантропический экспромт

 

Спроси меня, мой старый друг,

как мне живется в новом свете?

Здесь солнечный рисуют круг

инакомыслящие дети,

а инородство тут в чести

и служит мерой благородства,

и, кстати, сложно не найти

совковый инструмент по росту.

Но политический подтекст

мне, как и прежде, фиолетов,

мой подсознательный протест –

невразумительного цвета.

Я приживусь в любой среде,

пока она не лезет в душу.

Здесь улыбаются везде,

дороги — шире, реки — уже.

Но если не ходить в народ,

я не любитель, ты же помнишь,

то, в целом, — тот же огород,

а я в нем — перезрелый овощ.

Да, за плетнем их жизнь — ключом:

взасос братаются меньшинства,

до пены спорит ни о чем,

неубедительно ершиста,

феминистическая фря

с консервативным ренегатом.

Все то же, честно говоря,

дурь на сюжеты не богата.

А люди тут и люди там

всегда по-своему несносны.

Здесь сладко дышится цветам,

и спится облакам на соснах.

Чудит непуганая дичь,

и точно так же в жизни этой

всегда найдется тот кирпич,

что не добил в тебе поэта.

 

 

***

 

Я ж тебя не выбирала, ты меня подобрала
и на дурочке сыграла, надарила барахла:

косы, ломкие запястья, сердца мякиш, воли пшик,
глаз обманное ненастье и ледышку под язык.

Сбросила, не доносила на отеческом плече,
шарик выдала красивый и сиреньку в кумаче.

Не оставила без крова, дотянула до звонка,
став священною коровой и проклятьем на века.

Возносила ввысь стократно, но не забывала там,
если сразу непонятно, то качелькой — по зубам.

Коллективную упорно прививала мне любовь
краткой азбукой заборных, бесконечно емких слов.

Под одежкой на тесемке все болтаешься ключом,
тянешь в душные потемки, пахнешь маминым борщом.

Там не сладко, но надежно, и за пазухой твоей
тесно мне, но не безбожно и не стыдно за людей.

До сих пор тебя желаю, не жалея, не скуля.
Ты же милая, не злая! Но какая дура, бля!

Без страховки бесполезной, потешая подлецов,
балансируешь над бездной на резинке от трусов.

Я по хлипкому настилу снов кочую с мая в май.
Ты ж меня не отпустила… Потроши и отпускай!