Люблю тебя, обворожитель мой

Жилинская Татьяна Геннадьевна — поэтесса, актриса, бард, режиссер. Лауреат международной литературной премии им. Николая Гоголя «Триумф» и многих других. Публиковалась во многих журналах. Автор нескольких поэтических сборников. Член Союза писателей Белоруссии и Союза писателей Союзного государства, почетный член Союза русскоязычных писателей Болгарии. Член редколлегии журнала «Новая Немига литературная».

 

 

                       * * *

 

Люблю тебя, обворожитель мой,

И ты теперь люби меня такой.

С моей тоской и вечной кутерьмой,

С большой котомкой за больной спиной.

Я твой укор, твой ропот и венец,

Ты искуситель, зрячий и слепец.

Не объяснить такое никому...

Быть может, мы разгадываем тьму

Простой любовью без постылых фраз.

И кто-то вечность вымолит за нас.

Пусть будет наш порыв необратим...

Мы не умрем...

Мы, может быть, взлетим...

 

                       * * *

 

А время — да... Оно неумолимо...

Уничтожает ласточкины гнезда.

Колдует, ворожит, что слишком поздно...

И это поздно в нем неистребимо.

А прошлое — не более, чем воздух.

Но вот сегодня, шепотом ранимым,

Хрустальный блик и трепетность ресницы,

Неровность рифмы, избранность петлицы

Пытаются строкой неуловимой

Мне подсказать, что время — умолимо...

И я пытаюсь...

Умоляю время...

Я на секунду время — умоляю

застыть на этом времени. Желая,

Застыв, сейчас сказать: «Ты просто верь мне...»

...сказать сейчас... Назвать тебя «Любимый»,

...назвав сегодня именем «Любимый»,

...сегодня имя дать тебе, любимый,

...и задыхаясь, выдохнуть: «Любимый...».

Пусть будет так — замрут сегодня будни,

Ты говорил, что свечи любишь,— будут,

Ты любишь мягкость губ — и это будет,

И время лишь затем тебя разбудит,

Чтобы опять сказать тебе: «Любимый...»

 

                        ПАМЯТЬ

 

Вот и все. Концерт окончен. Зачехлен гитарный трепет.

Дом бездомных престарелых вспомнил звук аплодисментов.

Мне теперь — к себе подобным, все сутулей и нелепей,

К премиальным, подработкам, бестолковым документам...

 

Там они теряли память, находя ориентиры

В птичках, ноликах и точках, в звуках разных славных песен.

Снег все таял. Таял. Таял. Из простуженной квартиры

Чей-то пес устало лаял. Бисер плел лукавый Гессе.

 

А они теряли память. Птички зыркали проворно:

Может — крошка, может — кошка, где спасение найдется?

Точки в нолики стремились, и царапались повторно

Вверх по клеткам, по ступенькам, к самым классным старым теткам.

 

Теток больше выживало. К ним терпимей бег по кругу.

Жаль, что дядьки, кошки, память — исчезали в мир прочтений.

Оставались звуки песен и, скажу тебе, как другу,

Оставались в результате очень многих предпочтений.

 

И желтели и жевались, и скрипели по линейкам...

Разлетались в пух и перья и потом взлетать боялись.

Тетки долго не сдавались, распевались на скамейках,

На кроватях, на кушетках, в майках, тапках, одеяле...

 

Это — орден, это — сила.

Это — круг «к себе терпимых».

Это — синтез состояний, класс игры в «себе подобных».

Иллюстрация идеи, сопряженность одержимых,

Что теряли тихо память, извиняюсь за подробность.

 

Птички, нолики и точки помогали... и не очень.

Все же, память уходила к дядькам, кошкам и, прощайте...

Что-то с этим надо делать?

Черкать лист поближе к ночи?

Но мы видим, даже песни

не дают больших гарантий.

 

Да, мы знаем — даже песни. Даже нолики и точки.

Что-то с этим надо делать. Что-то я сейчас устала

Размышлять о том, что память нужно сматывать в моточки.

Тает снег, надела тапки, завернулась в одеяло...

 

Понимаю, что исчезну, принимаю, что возможно

Задержусь на этой грани, между кошкою и птицей.

На границе, там, где память правит правдою и ложью,

Между ноликом и точкой на истерзанной странице.

 

Извини, сентиментально рассказать не получилось.

И детали не надежны, и сюжета нет местами.

Дом бездомных престарелых — суетится чья-то милость.

Между возрастом и песней — там, где все теряют память.

 

                      ПРУЖИНЫ

 

Пружины стонали, пружины скрипели,

А там, за окном, бушевали метели,

А здесь, на заводе, в таинственной дали,

Пружины в тепло и ватин одевали.

Сшивали обивку, вбивали заклепки,

Чтоб было приятно и кошкам, и попкам.

Скрипели пружины чуть сентиментально,

Казалось, в их звуках скрывается тайна.

Казалось, так просто — приляг на подушку,

И что-то такое откроют на ушко.

О смысле и месте, о прочих порывах,

Доступных, прекрасных, наивных, игривых!

И день наступил, прозвучало: «Обсудим.

Добротный диван пусть понравится людям!»

И сладко стонали пружины, ох, сладко!

И стоном любви заполнялась тетрадка

Одной поэтессы с глазами газели...

Опять за окном пролетали метели.

Сплетались тела, юность правила миром

В отдельно счастливой, с диваном, квартире. 

Там были две кошки, собачка, соседи...

А скоро в подушках заплакали дети.

Потом засмеялись, потом заскучали...

Скрипели пружины, качали, качали.

И так день за днем, за неделей неделя

Скрипели пружины, летели метели...

И столько печалей, и столько секретов

Узнали пружины о том и об этом.

О тех и об этих так много узнали,

Что стали скрипеть и в любви, и в печали

Так громко, с опорой на нижние звуки.

Не в радость для кошек и попок, а в муки.

И время со скрипом решило задачу:

«Устал наш диван. Пусть поедет на дачу».

...Сбегает слезинка... Тихонько, украдкой,

Листаю года в потемневшей тетрадке.

Сама — потемневшая серая птица...

Что в памяти? Дети, любимые лица,

Ромашки в кувшинах, тепло и метели...

Еще что? Пружины... Стонали, скрипели...

 

                             * * *

 

Сердобольные, отстаньте от меня.

У меня теперь не кожа, а броня.

От такой отрикошетит на авось,

И молитесь, чтобы мимо пронеслось.

У меня теперь не сердце, а гранит.

Не жалеет, не рыдает, не болит.

Не зовет, не проклинает, а взамен

Нет напрасных слов и несуразных сцен.

У меня теперь не нервы, а канат.

Наплевать на то, кто прав, кто виноват.

И на мщение-прощенье наплевать.

У меня теперь что слово, то печать.

Припечатаю и знаю — я права.

У меня теперь не чувства, а права.

Столько лет себя теряла, вот нашла...

Даже радуюсь, что молодость прошла...

 

                             * * *

 

Я дикая... Но мне с тобой тепло.

И я тебе к лицу. И это дико...

Еще раз на вспотевшее стекло

Взглянуть глазами мертвой Эвридики...

И оживать...

Листая нотный стан,

И стаи слов, надмирных и свободных.

И принимать из множества пространств

Единственно возможное сегодня.

И приручаться, следом в след, таясь,

Страшась окликнуть, но желая света.

Веди меня, узнавший слово «страсть»

В гортанном крике павшего Поэта.

Вот руки, вот душа... В душе дыра...

Огромная... В ней демона пытали...

Я дикая, веди меня, пора...

В рассвет веди, а прочее — детали.

Не оглянись.

Я — месть, я — крик, я — жгут,

Я — «Посторонняя» Жан-Поля Сартра...

Я дикая... Но я с тобой дышу,

И забываю, что не верю в завтра...

 

                             КРУЖКА

 

Из-под сколов и обломков время вылезло наружу.

Беспокойной мелкой дрожью память ежилась, ворчала.

Я всего лишь чищу кружку, я всего лишь мою кружку,

Допотопную жестянку, у которой нет начала.

 

Кем, когда, зачем, и сколько — где ответы на вопросы?

Чем измазан бок: перловкой или... да, кусочком сала.

Чем пахнуло: чаем, водкой, может, медным купоросом?

И кого она от пули скользким краешком спасала?

 

Что с нее мне? Память детства, пальцы бабушки и мамы.

Пар, нависший над землею, злость воды, в огонь попавшей.

И колодец по соседству, самый чистый, самый-самый...

Сок березовый, слезою на кривое днище павший.

 

Миг игры, в которой мячик должен ей сказать спасибо.

И костер с гитарой юной, и поэт, влюбленный в мяту.

И советские поездки — стройотряды по Турксибу.

И рюкзак простого кроя, в сколиозе виноватый.

 

Белый цвет под запах хлора, полувнятные улыбки,

И зубовный гадкий скрежет о края моей бедняжки.

Шум в ракушке, бриз, «Боржоми». «Не скучай» —

                                                                                с морской открытки.

Позабытый после детства, добрый дух молочной кашки.

 

Я ее отчищу, все же, подождет посуды племя,

Вид для свалки, он абсурден в современной амплитуде.

Ведь по сколотой каемке здесь мое застыло время.

Я не знаю про начало, но при мне — конца не будет.