Невероятное происшествие в городе Юго-Камске

– Анна, слушай внимательно, – закуривая московскую «Яву», степенно начал майор Лунин. – Разговор промеж нами состоится серьёзный, так что ты свои штучки ко мне применять и в мыслях не держи, всё быльём поросло. Ты…

Тут майор заметил, что известная всем в маленьком Юго-Камске разбитная Анюта выглядит из рук вонплохо: глаза красные, нарёванные, с лица похудела, ненакрашена, бледна, одета и причёсана небрежно.

«Чего это она так убивается? – подумал Лунин. – Неужто роман у неё с постояльцем был? А что ж, доктор с фельдшером, когда в морг увозили, оба сказали, что покойному года тридцать два-тридцать три. Почему бы Анюте шашни не развести… Мужик пришлый, не знает, какая Анька… неустойчивая на это дело. В одной квартире, как ни крути, жили».

Анюта действительно была слаба на передок, но это странным образом сочеталось у неё с необыкновенной набожностью: она истово соблюдала все церковные предписания. Отец Никифор хоть и привечал её за усердие в вере, но читал долгие нотации, накладывал жёсткие епитимьи, полагая душу не пропащей, а обращать внимание на слухи и сплетни считал недостойным сана.

Майор, когда-то раз и навсегда решивший, что знает женскую душу гораздо лучше, чем психологию вора в законе, подумал, что надо бы смягчить тон.

– Ты мне о постояльце своём расскажи, Анюта, – немедленно претворяя в жизнь пришедшую мысль, произнёс он задушевно. – Как на духу расскажи, не для протокола, для совести. Мы ведь с батей твоим кореша были, да и помнишь небось, что промеж нами случилось однажды. – Лунин, сказав это, смутился то ли от стыда, то ли от удовольствия. – Да, много времени с тех пор пролетело, прошумело крылами, как говорится. Но скажи мне, Анна, – голос майора нарочито посуровел, – ты… это… амуры, что ль, крутила с постояльцем-то?

– Да какие амуры, Саш, – уныло проговорила Анюта, – он же не в себе был, малахольный. Я ему залу сдавала, а сама в двух смежных комнатах жила. Он меня к себе не звал, но и не запирался никогда. Картины рисовал. У меня не столовался, сколько нипредлагала, сам в магазин ходил. А потом… – Анькины глаза наполнились слезами.

– Ты, Анют, подробности припомни, – Лунин неожиданно для себя погладил женщину по волосам, но сразу же отдёрнул руку, даже спрятал за спину. – Тут мелочи важны всякие. Человек всё ж таки помер, надо до причин докопаться.

– Не знаю, – всхлипнула Анюта. – Он чужой в городе и знакомств ни с кем не водил, шастал туда-сюда: магазин – комната. Ну, в сортир ещё, – Анька покраснела.

– А ты расскажи мне, чего в показаниях не написала, – Лунин снова смягчил голос до замечательной бархатности, – ну, что важным не считаешь или утаила просто. Ведь утаила, знаю.

– Дак мелочи всякие, кому оно надобно…

– Ежели прошу, Анют, то надобно, – со значением произнёс Лунин. – Так что?

– Ну, – с вызовом сказала Анька. – Не всё написала, да. В дурдом кому хочется? - а протокол – бумага официальная, важная. А тебе расскажу, если записывать не будешь.

– Святой истинный крест, – Лунин хотел перекреститься, но подумал, что не стоит. – Слушаю, – майор запер дверь, достал из тумбы стола початый коньяк «Дербент» и два гранёных стакана. – Это чтоб глазки твои заблестели, – неожиданно игриво подмигнул он Анюте. – «А хороша была, чертовка…» – майор напрягся и не позволил себе додумать мысль.

Анька проглотила коньяк, наморщила лоб, старательно припоминая.

– Он пришёл в среду вечером, как сейчас помню… Я никого не ждала, удивилась; позвонил коротко так, нерешительно. Я открыла – чего мне бояться. Сказал, что зовут его Игорь и… ну, посоветовали ему добрые люди у меня комнату снять. А я обрадовалась: всем деньги надобны, да и мужиков я домой не вожу, чай, помнишь. Я обозначила ему три тыщи, ну в комнату пригласила сперва, показала. Он задумался, растерялся как будто, потом достаёт из кармана мешочек холщовый, развязал и горсть монет мне даёт – я и не видывала таких: тусклые, поистёртые, тонкие какие-то. Я было возмутилась, но смотрю – монеты пропали, а он пятитысячную протягивает. Я хотела расписку написать, да он только рукой махнул. «Бери, – говорит, – вижу, не обманешь меня, не такая ты».

– Ну, – заинтересованно проговорил Лунин, – а дальше что?

– Да ничего, – Анька пожала плечами. – Я редко его видела. А, вот что: исчезал он иногда. То на час, то на три. В комнате шорохи, ходит, слышу, загляну – а там никого. А минут через десять смотрю – в ванную идёт.

– А как одевался?

– Да как все. Джинса варёная, рубашки в клетку… шло ему, худой был, высокий. Бородёнка, хоть и жидкая, волосы немытые вечно, а черты красивые. Всё вместе смотрелось здорово, по-городскому. Была б моложе, запросто влюбилась бы, – Анька снова всхлипнула, – мальчонка ведь совсем. Непьющий… И что ему в голову стукнуло.

– Знать бы, – вздохнул Лунин. – Ну а ещё что вспомнишь? Неужто не говорили вы совсем?

– Почему, говорили иногда. Чай изредка пили на кухне, ему чай нравился, иной раз по семь чашек выпивал, будто не пробовал никогда. А так… Рисовал он, в основном, картины и маленькие совсем, и побольше. Сцены из Нового Завета, ещё святых, но не иконы. Я однажды спросила: для кого он рисует, продаёт, что ли? Дак он ответил, что для людей, потому как глухи к слову люди стали, а вот если нарисовать, то и задумается кто, глядишь. У человека внутри образ отпечатается, он и задумается, а слова теперь только вокруг летают, в душу если и попадут, то не останутся в ней, зацепиться им не за что. Он для меня святую Улиту, покровительницу женщин, нарисовал и подарил.

– А ведь ни одной не нашли, – задумчиво протянул Лунин, пропустив про Улиту.– Ящик только с красками да кисти.

– Я батюшке Никифору его картины отвозила, – неожиданно сказала Анька.

– Да ну? – закуривая очередную «Яву», удивился Лунин. – Зачем?

– Игорь сам попросил. Отвези, говорит, к батюшке, я слышал, храм сейчас ремонтируют, может, в храме и повесит, а нет, так хоть дома. Я, говорит, с батюшкой не знаком, опасаюсь, не примет моего дара, а ты человек воцерковленный, тебе не откажет. Скажи только, что тебе неизвестный принёс, не говори, что от раба Божьего Игоря.

– И что? – заинтересованно спросил Лунин.

– Не спрашивай, – махнула рукой Анька. – Батюшка, ты его доброту знаешь, дар принял, какие-то в доме повесил, а некоторые для храма припрятал. А потом…

– Ну!

– Позвонил мне батюшка через несколько дней, ну, после того, как я картины ему привезла,строгим таким голосом, я даже не слышала никогда, чтоб он так говорил, повелел явиться утром назавтра. Я поехала, опоздала немного. К заборчику подошла, смотрю: батюшка в церковном облачении костёр у дома складывает, поленьев из сарая принёс и складывает. Меня увидел, крестом себя осенил. «Глянь, что ты привезла мне, раба Божья!» – сурово так говорит, но в гневной его речи ехидство слышится, слаб человек-то, даже сан принявший. Я посмотрела на картины – он их из дома вынес и у костра кучей сложил. Гляжу – Гефсиманский сад нарисован: вроде, всё правильно, оливы, храм, народу толпа, а каждый винтовку со штыком или автомат держит. Все как один в форме: кто в военной, но больше в милицейской, а Иуда сбоку, в тени. Пиджак на нём малиновый и галстук цветастый. А на толстой оливе справа – табличка: «Парк культуры и отдыха имени Горького». На другой картине – офис, вроде, или контора, в кресле кожаном Пилат сидит. Ноги на стол положил, подошвы рифлёные крупно так, чётко прорисованы. Христос спиной к нему, а у Пилата, как в комиксе детском, изо рта надпись пузырём: «Почём есть Истина?» Ещё одну посмотрела: толпа народа, все в одежде разной, бабы в купальниках, лица злые, на заднем плане машина какая-то с ракетами, в небе самолёты летают, горит что-то, а перед толпой в пыли мальчишка лежит, чернявый такой, чечен или армянец, что ли. И по всей картине буковки разноцветные разбросаны – смотришь на них, а они во фразу «кто без греха?» сами собой и складываются. Ещё Христос в пустыне – вылитый Игорь, в джинсах, на капоте джипа сидит, с голыми плечами, в татуировках весь, а на майке написано… – Анька зарделась и замолчала.

– Что ж такое написано?

– «Fuck for funny» написано, я этот стишок со школы запомнила, хоть по-английски не бельмеса. Нас мальчишки дразнили.

– А ещё что видела? – не уточняя перевода, спросил Лунин.

– Ещё одну разглядела: Игорь, голый почти, в венце терновом, только вместо шипов – пальцы человеческие с ногтями острыми, тонкими. Несёт крест по Красной площади, мимо Мавзолея, зимой, через каток, по льду прямо, а вокруг люди катаются, и детишки, и взрослые. А его никто и не замечает, будто и нет на холсте.

– Ты ж говорила, что другие картины он рисовал…

– Дак в том и дело, что другие, другие и возила, а как в эти превратились – не ведаю. Батюшка сказал, что нам обоим искушение послано.

– Чем же отца-то Никифора искусить можно? – спросил майор насмешливо. – И почему вас на пару?

– Не сказал он. Только плеснул на дрова бензин из канистры, костёр запалил и говорит: «Ты мне эту ересь привезла, ты её и жги». И стала я в костёр их кидать, а огонь-то тухнет. Батюшка ещё бензина подлил, снова занялось, потом огонь пропал, дым валит, разноцветный, переливается, в нём вроде лики даже виднеются. Два часа мучились, насилу попалили.

– И что же ты Игорю сказала?

– Как было, так и сказала.

– А он?

– Дак что он… Улыбнулся и говорит: род лукавый и прелюбодейный ищет знамения.

– Загадочно…

– Ещё добавил, что время любить и время ненавидеть давно кануло, не знают люди слов этих. Один жир прогорклый повсюду.

– Ну и что же дальше было?

– Дальше ты знаешь. Я написала в показаниях.

– Ладно, – вздохнул Лунин. – Иди, что ли. Надо будет – вызову.

– Саш, я тебе всё рассказала, скажи и ты мне... Ведь знаешь, что молчать буду. Могила.

– Что же сказать тебе, Анюта, красавица моя?

– Зачем ты меня расспрашивал? Что, мало у нас, что ли, вешаются... Алкашнякругом… Закрыли дело… и привет.

Лунин вздохнул.

– Ладно, скажу. Тело твоего Игоря исчезло.

– Как исчезло?

– Когда врач Васильев и фельдшер Сатин приехали в морг, они не обнаружили на носилках тела. И никто не знает, где оно. Не могло же выпасть из «скорой» на ходу. И записку твой Игорь оставил… вот, прочти.

Майор вынул из ящика стола листок в клеточку, вырванный из школьной тетрадки. Анька развернула и прочитала: «Мир исчерпал себя и подобен высохшему морю, я убедился в этом. Ложь стала правдой, правда – тяжкими оковами, и нет в подлунном мире больше любви, фарисейство одно. Судьба моя – содеять грех, ибо исправить жертвой ничего нельзя, их не замечают. А грех притягателен. Таков теперь мир, таковы человеки».

Врач Васильев и фельдшер Сатин распивали после смены ритуальный пузырь.

– За здоровье, – дежурно произнёс Васильев.

– За то, чтобы вызовов не было, а зарплату платили, – хохотнул Сатин, вылив в горло полстакана водки и смачно закусив свежим, с больничного огорода, огурцом. – Кстати, док, ты помнишь того удавленника у твоей бывшей пассии? Ну, который пропал.

– Помню, конечно. А ничего ещё Анютка, да?

– Не об этом я, – отмахнулся Сатин. – Я всё время о нём думаю. Во-первых, куда он мог исчезнуть?..

– Какая разница? Смерть мы констатировали, остальное не наше дело. Пусть милиция ищет. Ну, то есть полиция.

– Док… – задумчиво сказал Сатин, наливая. – Лунин тело ведь не осматривал, протокол наваял только, а ты с Анькой трепался, утешал всё, вообще не подошёл.

– А ты б не утешал, что ли?

– Дак не об этом я... – снова махнул рукой Сатин.

– Дак о чём? Достал ты меня, можно сказать, бесповоротно.

– Я не первый день об этом думаю. Странностей много. Лицо хоть и синюшное было, но не отёчное, склеры без кровоизлияний…

– Ну, это возможно, если смерть быстрая. Смотря как петлялеглаи насколько верёвка жёсткая. Тебе любой судмедэксперт скажет.

– А, – хитро улыбнулся Сатин, – но кто мне скажет, почему я не нашёл у него странгуляционной борозды, а провисел он часа четыре. Вот не было её, хоть тресни.

– А что было? – равнодушно спросил Васильев.

– Аккуратное пулевое отверстие на затылке, будто с близкого расстояния стреляли, ну как в кино показывают: контрольный выстрел в голову. При таком выстреле лицо всегда поуродовано до неузнаваемости, сам знаешь. А у него – нет. Вообще. Будто неизвестным науке оружием воспользовались. Так не бывает.

– Лунину сообщил?

– На фиг надо. Я решил – пусть сами разбираются. А им и разбираться не пришлось. Вот такие дела, док.

Оболенский Андрей Николаевич, год рождения 1960. Родился и живу в Москве. Прозаик. Более пятидесяти журнальныхпубликаций в России, Дании, Германии, США, Финляндии. Винтернете не публикуюсь. Ни одной публикации за собственные средства. Ссылка на Журнальный зал –http://magazines.russ.ru/authors/o/obolenskij. Ссылка на Читальный зал–http://reading-hall.ru/autor.php?id=3048.Два рассказа вошли в шорт-лист Волошинского Конкурса 2014. ПризерЧетвертого Конкурса им. В.Г. Короленко Санкт-Петербургского союзалитераторов.Окончил 2 Московский МедицинскийИнститут, практикующий врач, MD. Пишу и публикуюсь с 2009 года.