Так начинался вальс

В АККО

Наполеон свою карьеру ставил нá кон – 
просторы Индии мерещились во сне. 
Но на пути в Константинополь храбрый Акко 
служил защитникам и маленькой стране. 
Смотрю с моста в защитный ров, второй и третий, 
взбираюсь каменной тропой для колесниц. 
Наполеона в восемнадцатом столетье 
здесь обезглавили, как гидру. Пали ниц 
амбиций скопища и слава Бонапарта. 
А малый Акко, не захваченный, живой, 
смотрел с надеждой в отвоёванное завтра, 
оставив пушки, словно рухлядь, под горой. 
Смотрю на порт морской, на камень тесных улиц, 
вдыхаю запах из харчевен и кафе – 
во мне видения имперские проснулись 
(жаль, не надела треуголку с галифе).

БАХАИ

Снимите обувь, проходя в покои храма, – 
в бахайский храм Бахауллы и в мавзолей. 
Здесь христианства, иудеев и ислама  
объединение религий всех мастей. 
А рядом парк, где единение растений 
с глубоким небом, красным камнем и травой, 
и единение военных поколений 
страны чудесной со столицей мировой. 
Я здесь дышу озоном веры и свободы 
и обувать босые ноги не хочу. 
И моему многострадальному народу 
в бахайском храме освятила бы свечу... 
Снимите обувь, отпустите зло и козни 
в саду бахайском, – погулять и поумнеть, 
чтоб в этом мире, что озлоблен и разрознен, 
бахайский храм остановил войну и смерть.

ВАЛЬС. РАВЕЛЬ

Я задумал это произведение как своего рода апофеоз венского вальса, впечатление от кружения которого фантастично и фатально. Я поместил этот вальс в обстановку императорского дворца, приблизительно около 1855 года.  

                                                                                 Морис Равель, 1928 г.

Так начинался вальс.* В холёной Вене 
сгущались облака. Звучат фаготы.
У Габсбургов сумбурно представленье 
о будущем династии. А боты, 
накидки и плащи, и скрип кареты – 
преддверие к несмелым звукам вальса... 
И вот он начинается. В просветах – 
голубизна. Особо удавался
вальсирующим парам бег по залам, 
по анфиладе комнат, до балконов! 
Звучала музыка, влюбляла и взывала 
всё к новым реверансам и поклонам!
Но что это: затишье перед бурей 
иль «танец на вулкане» войн грядущих? 
Уже – камланья разъярённых гурий 
и обречённость армий, в смерть идущих!
Так не похож на вальс финал и крики 
в агонии всплакнувших инструментов! 
Поёт обрывки вальса соло скрипки, 
утраченного мира монументом.
И – замирает притча венской были, 
и притча миру, павшему в руинах, – 
теперь лишь вспоминать, как нежно плыли 
в том вальсе пары, слившись воедино... 

* На всем «Вальсе» лежит зловещий отпечаток призрачности. Кружение вальса в «Вальсе» Равеля оборачивается крушением целой эпохи. И, быть может, здесь существует особый подтекст: не так ли и война стала крушением иллюзий довоенной, проходившей под знаком романтизма эпохи?

БАРТОКУ

После прослушивания сонаты для двух
фортепиано и ударных инструментов Бэлы Бартока

Возьми меня, возьми меня в страну 
чистейших рек от горного истока – 
я проплыла по жизни не одну 
пучину вод, пришедши издалёка.
Я тоже понимаю речь лесов, 
скрывающих в себе разбой и святость! 
Я упиваюсь музыкой басов 
твоей сонаты, что плывёт, на радостьЮ
над головами слушающих жизнь, 
вцепившихся в сиденья от волнений... 
В штормах гармоний ветренных – держись, 
мой бунтовщик, мой музыкальный гений!
Приговори меня к ударам в гонг, 
спаси меня в бурлящих фуг потоках, 
духовной власти музыкальный бог, 
верховный жрец и плачущее око.
Тебе – хранить пассаж душевных мук, 
мне – уходить с душою потрясённой! 
Кружит под потолком последний звук, 
незримым ветром кверху унесённый...

БЫЛ МОЛОД БРАМС

Был молод Брамс, и молода Земля, 
юна Европа, необъятны шири. 
Цвели сады, поляны и поля, 
и запахи весны над миром плыли! 
Черты рапсодий будущих и тем 
на Интермеццо молодого Брамса
ложились радостью разгорячённых тел 
и жаром будущих его «Венгерских танцев».
Печаль светла. И вторит ей, круша 
аккордом светлым грустную репризу, 
альтистка. Благодарная душа 
с цыганским пафосом танцует Zingareze. 
А в клавишных штормах фортепиан 
поют, смеются, плачут тоны скрипки! 
И замер зал, той молодостью пьян, 
каскады слёз меняя на улыбки.

ВИВАЛЬДИ В ЯФФО

Я задыхаюсь! Музыка Вивальди 
проникла в стены храма. Скрипачами 
взлелеянные звуки – служат морю, 
что за окошками колышется лениво... 
Я пробиралась к вам, гармоний ради, 
обычным жарким днём. А на причале 
стояли рыбаки. И, ветру вторя, 
колокола звонили в церкви у обрыва.
Нас собрала здесь доля иль случайность – 
две сотни обезличенных и сирых, 
в сравненье с музыкой, в такую мощь и святость 
нас вовлекающей, что арки заструились 
и задрожали! Нераскрытость тайны 
Антонио Вивальди. Блеск и сила 
старинных скрипок. И шероховатость 
плит под ногами – воедино слились.
Служенью музыке, как Яффо – морю служит, 
век обучались музыканты в чёрном. 
Помеченные грифом, станом нотным, 
они уходят с зачехлёнными смычками, 
оставив тень Вивальди... Долго кружит 
его концерт, в часовню заточённый... 
Наружу – к морю! Тель-авивский потный 
субботний вечер разливается над нами! 

ИЕРУСАЛИМСКИЙ БЛЮЗ

В истоках улицы оставлена машина, 
по обе стороны – кафе и рестораны. 
Иду по улице, то людной, то пустынной, 
и мой приезд сюда уже не мнится странным. 

Здесь близко к небу и к земле довольно близко, 
здесь свежей выпечкой благоухают бары. 
Ползут по стенам неуёмным тамариском, 
текут столетия в песочные амбары...
И, опасаясь быть подверженной синдрому – 
бежать в пустыню и плести канву религий, – 
я обминаю, как минуют квест огромный,
одетых в чёрное, несущих, как вериги, 
свою приверженность, предвзятость – местных снобов. 
Иду по городу, имея адрес точный. 
Вбираю в лёгкие отстоянный, особый 
благославенный воздух святости бессрочной.