За школой начинались пустыри

*  *  *

За школой начинались пустыри,
где вы играли в «море раз-два-три, 
замри, умри, убейся, успокойся». 
Ты точно помнишь: первым замер Костик 
с членистоногой немочью внутри. 
Наташа вышла замуж, вышла в сад
в предместье Карфагена или Сард. 
Сама не знает, что случилось с нею, 
каким маршрутом двигаться назад;
где муж её, и что так тянет слева. 
Наташи нет. Она лежит пластом 
в реанимационном. Море, стоп! 
Не слушается, едет автостопом 
перед глазами Толика, он столько
на свадьбе выпил, что покинул строй. 
Все замерли. Остался ты один. 
Лес изваяний толиков и дим, 
наташ и надь в кольцо тебя берёт и, 
прорвав его, ты едешь на работу
под детский крик: «Води, Вадим, води!»

*  *  *

Герои не выходят из игры. 
Они сидят на кончике иглы
среди садов и прочих декораций,
кто голый, кто в хитоне, кто в пальто, 
поглаживая ляжки (или что) 
валькирий, одалисок или граций.

Герои не уходят на покой. 
Они стоят над Летою-рекой, 
любуются водой её салатной.
В Валгалле промерзают до костей, 
зато в Геенне тёплая постель
героев ждёт. И это всё бесплатно.

И это всё.

«В огне или в снегу –
я выдохся, я больше не могу
внушать героям, что они бессмертны», –
бормочет престарелый демиург, 
и из его полупрозрачных рук 
выскальзывают дроны и ракеты.

*  *  *

Динозавры уходят, и мы остаёмся одни. 
С перекрёстков времён отбывающим ящерам машем. 
Посмотри, как взлетают тяжёлые их корабли, 
как мерцают огни, опоясав крылатые башни. 
Посмотри и запомни, в дневник запиши, зарисуй
расставанье с богами, ночное плато космодрома. 
Вот последний корабль, лунный мяч повертев на носу, 
исчезает из виду. Стрекочут кузнечики дронов, 
превращаются в точки, и это действительно всё. 
Остаются лишь статуи: нюйвы, себеки, горгоны... 
И ничто, понимаешь, ничто нас теперь не спасёт –
мы сверкаем клыками, друг другу впиваемся в горло.

*  *  *

Если прогноз мой верен, скоро наступит Лета. 
Ящеры Атлантиды выйдут в открытый космос. 
Ты шевельнешь хвостом, и вот он я в колбе света;
сквозь голубую кожу видно резные кости, 
не говоря о большем – заиндевевших звёздах, 
гранях жилых кристаллов, синей подкладке парка... 
Сумрачный мегаполис напоминает остов
Левиафана. Скоро выпадет дождь из кварков, 
если прогноз мой верен. Ты шевелишь хвостом, и
над толчеей кристаллов множатся вспышки – это
ящеры Атлантиды в небо уходят строем. 
Ты говоришь: «Останься, скоро наступит Лета».

*  *  *

Счастлив тот, кто, открывая рот, 
производит что-то вроде звуков. 
Голосом закадровым поёт 
зрителям от века безъязыким, 
что пора завязывать с кино, 
выходить на воздух, если есть он. 
Зрители выходят – никого;
ливень, декорации предместий.
Пустырей проплешины вокруг. 
Города, оставленные в спешке. 
Группы трупов вместо киногрупп
или однояйцевые пешки
вместо лиц с необщим выраже...

Да и тех зацапали уже
многоножки и антропоежки.

*  *  *

А жили мы, как смертным не жить пристало. 
А был у нас просторный дом из кристаллов, 
дворецкий-голем, годящийся нам в отцы... 
Я был вервольфом, сестра – роковою ведьмой. 
А жили мы на том и на этом свете, 
ведь оба света – зеркальные близнецы. 
Да мы и сами с сестрой-то, считай, двойняшки.
Творец Вселенной читает нам по бумажке 
«Столбцы» Платона и гегелевский «Ашрам». 
Дворецкий-голем блуждает, убитый горем,
по коридорам безлюдным, сырым и голым. 
И чёрным вихрем проносятся по дворам
такие твари, что лучше давай забудем... 
Сестра хохочет (я вижу, как ходят груди), 
потом вздыхает, и я за флажки качусь. 
И оба света становятся заодно, и
что тот, что этот уходят на дно глазное, 
сливаясь с тьмою, пока не лишатся чувств.

*  *  *

Существа то летели, то шли. 
Уставая, ползли. Отставая, 
цепенели, лишались души;
у одних она словно стальная, 
у других – серебристый комок, 
а у третьих навроде окошка, 
за которым удушливый смог 
в позу лотоса сел на дорожку. 
Шёл и ты среди тысяч существ –
краснокрылый и голубокожий. 
Постепенно отстал и исчез, 
и очнулся приматом Серёжей 
на далёкой планете смешной, 
в блочном доме на севере Энска, 
не имея гроша за душой;
у приматов она, как известно, 
что-то среднее между зверьком
и вдохнувшим огонь серафимом...
Выйдешь ты покурить на балкон, 
после выпьешь воды из графина. 
На тахте распластаешься – что
это было и правда ли было? 
И приснится тебе существо, 
краснокоже и голубокрыло.

*  *  *

Женщина говорит, что уедет в город, 
если каким-то чудом достанет денег;
что из бывших её только Тристан и Говард 
стоят упоминания, да и те нет. 
Сын уже великан, а дочка, закончив колледж, 
водит во сне экскурсии по Непалу. 
Женщина говорит: если вырвать корни, 
небо поёт под крыльями – слышишь, парень? 
«Парню» все шестьдесят.
«Парень» любит виски, 
покер, бейсбол и (как там в Торе?) перси. 
«Парню» что по-китайски, что по-английски... 
Муторно, брат! Зря он сидит на месте, 
слушает эту женщину, эту шлюху.
Всем же дала в Догвилле и Твин Пиксе. 
С бледных ланит сыплется штукатурка. 
Вместо морщин видишь на лбу три икса.
Что это, а? Пить надо меньше или
больше, чтоб не болтать по ночам с покойной...

Милая, я люблю тебя не за крылья. 
Милая, я и в небе держусь за корни.

*  *  *

Сэм вспомнил, как в одном из воплощений 
дремал в непритязательной пещере;
был ящером с зелёной головой, 
увенчанной большим бордовым гребнем. 
Сэм вспомнил, как он лазал по деревьям, 
ел кроликов, дружил с крылатым львом.

Эх, были дни: свобода, самки, пища! 
Сэм вспомнил, как он бегал за винищем
(но это не отсюда вроде как). 
Сэм вспомнил всё, и грустно Сэму стало. 
Сидит теперь задумчивый и старый
с продолговатой рыбиной в руках.

В окне – луна, на ней ракеты НАСА. 
Шлют делегатов внеземные расы –
летят гонцы во все концы Земли. 
Мерцает рыба. Пальцы холодеют.
И остаётся максимум неделя 
до наступленья ядерной зимы.