Витюша. Рассказ

 

Выпускница сценарно-киноведческого факультета ВГИК 2015 г., редактор, журналист, сценарист. Участница семинара прозы Совещания молодых писателей Москвы (2017).

 

 

Мы опять собирали вещи. Мама бегала по квартире, запихивая в пакеты и большие клетчатые сумки все, что под руку попадалось. Я не очень понял, почему нам опять надо переезжать. Только кончился мой первый класс. И у меня уже почти появились друзья. Но они-то жили в одном дворе, а я, как обычно, далеко от всех. Там, куда никто не ездит в гости, и где никто не гуляет во дворе. Мы тогда жили на даче у маминых знакомых, далековато от города. И мама говорила, что будет лето и будет не скучно. А потом созреют клубника, крыжовник и яблоки.

Но мы снова переезжали.

И мама говорила, что будет новый дом. И новая школа. И новые друзья. Новый двор, все новое. Но я-то прекрасно знал, что все это новое на самом деле уже чье-то бывшее. Ни разу не было так, что мы купили что-то большое и это, правда, принадлежало бы только нам. Все квартиры были старыми, там стояли чьи-то бывшие кровати, и мы варили суп в чьих-то кастрюлях, ели из чьих-то тарелок, смотрели чужой телевизор, открывали двери чужими ключами. И когда мама говорила «новый дом» – это значило, что одни чужие вещи мы будем менять на другие, непривычные и еще более чужие. Мы будем привыкать.

Я не люблю привыкать и переезжать в «новый дом». Все там первое время кажется мертвым. Долго бывает неуютно спать, неприятно есть, и мама бесконечно все отмывает и чистит, прежде чем мне можно что-то трогать, или где-то сидеть, лежать или играть.

Я собирал свои игрушки. Любимый робот. Зеленый, как гусеница, которая…

– Так, Сема! Хватит копаться! Я тебя просила игрушки собрать, а не играть в них! Ну! Шевелись-шевелись, ну, пожалуйста!

Я шевелился. Мама нервничала. Ей все не нравилось. Всегда, когда мы переезжали, она злилась на меня, торопила, иногда кричала.

Я не был тупым или медленным. Я просто не хотел переезжать. На этот раз это было совсем неприятно. Это значило, что я опять буду один. Только я и мои игрушки.

Я носил легкие пакеты в машину. Мама бегала в два раза быстрее и носила пакеты в два раза больше. Все время подгоняла и торопила. Неужели ей, правда, непонятно, что я просто не хочу? Не хочу никуда ехать, шевелиться и бежать, не хочу ничего собирать и носить в машину. Не хочу.

 

И вот мы все собрали и засунули в машину. Хотя на самом деле не все. Я знал, что мама оставила свою любимую кружку, и еще черный пакет с какими-то бумагами за диваном, и коробку от телефона, и черную сумку с объективами – без них она никуда. Она у меня фотограф. Я думаю – это повод вернуться. И может – повод остаться. Но пусть она вспомнит про это сама. И, может быть, мы развернемся и поедем назад, но пока я пристегнулся, и машина завелась.

Я любил малиновую мамину машину. Любил, потому что внутри она пахла ее духами, там всегда лежала огромная карта в бардачке, а еще по карманам сидений были рассованы леденцы, влажные салфетки, ручки и фломастеры, бумага, да куча всего!

Мы тронулись. Я на заднем сиденье был почти по уши завален коробками и пакетами.

Мама включила музыку, и стало казаться, что мы в каком-то фильме, где герои спасаются от погони и уезжают куда-то в темноту.

Она вытащила из кармана свой телефон:

– Да, Свет, да еду. Да нашла. Забрала сегодня ключи. Не то, чтоб очень. Что было…. Под снос. Да…

Темнело. Начинался дождь. Это был первый месяц лета – впереди были долгие одинокие каникулы. Я уже знал, что будет именно так. Деревья были совсем зелеными, и когда дождь смывал с листьев дорожную пыль, они становились такого ядовитого цвета, будто были нарисованы фломастерами. Но сейчас этого не было видно. Солнце село, и сумерки с дождем все это размазали по стеклу.

Я смотрел на маму в зеркало. Я помню этот ее образ очень хорошо. Она всегда была очень худой. Сейчас на ней было вязаное темно-красное платье, на коленях лежал потертый замшевый пиджак, волосы были убраны в кривой некрасивый хвост.

– Мам, а там, правда нормальная квартира или как в прошлый раз?

Она посмотрела на меня в зеркало:

– Как в прошлый раз… Но мы же сейчас с тобой там подправим, здесь подкрасим… Тебе же нравилась наша старая квартира?

– Ну, да.

– Ну, вот. Эта такая же будет. И потом мы там ненадолго. Мы перекантуемся лето и найдем получше. А пока у нас будет квартира необычная… Не как у всех…

Я молчал и думал, что хочу, чтобы была обычная, как у всех. Но я знал, что ей этого говорить нельзя.

 

Я слегка касался щекой шуршащего желтого пакета, мое мокрое отражение в стекле повторяло эти движения, почти одновременно со мной. Тот Зеркальный Я прикладывался щекой к пакету и быстро отстранял лицо и вглядывался в меня. Я прикладывался к пакету быстрее, и быстрее отстранялся, и смотрел на Зеркального Меня – я хотел застать его врасплох, мне казалось – он не успевает за мной, я был быстрее!

– Сема! Хватит! Прекрати шуршать! Ты специально?

Я не знал, что сказать. Специально ли я что? Я проиграл, я первым сдался, и Зеркальный Я за стеклом успокоился довольный. Откинулся на спинку и притих. Но я дал ему выиграть из-за мамы. А ему там никто не кричал: «Сема, прекрати!». Но мы еще проиграем и как-нибудь я докажу, что быстрей его.

Ветер за окном трепал мокрые ветки. Мы свернули с большой дороги, и поехали куда-то вглубь двора. И чем дальше продвигались, тем становилось темнее. Как в лесу. Дождь уже лил вовсю.

Дорога стала неровной, я старался не двигаться, но все равно то и дело тыкался лицом то в один пакет, то в другой, и они шуршали, заваливались на бок, и мне стало нестерпимо душно. Я хотел выйти, мне казалось, меня сейчас завалит вещами, я никогда не выберусь и вместо меня в «новый дом» переедет тот Зеркальный Я. И может быть, так будет даже лучше. А я вместо него поживу там, с той стороны стекла. Буду все время ездить в маминой машине, и все ее пассажиры будут моими гостями…

– Сема, ты что, заснул? Выходи уже, я одна буду все перетаскивать, или все-таки поможешь?

Я не заметил, как мы приехали. Я выбрался из-под пакетов наружу. Воздух пах мокрой пылью. А дождь перестал лить и словно поредел – капли шлепали редко, но метко, прямо по носу, по уху, по щеке. Дождь как будто проводил нас до места и уходил. Все. Теперь сами.

– Сем? Ты как?

Мама стояла, уперев руки в бока, и смотрела наверх.

– Нормально, – сказал я и тоже посмотрел наверх.

Захотелось плакать. Конечно, мне не было нормально. Но это ничего не меняло.

За мокрыми верхушками деревьев, которые ходуном ходили от ветра, было видно верхние этажи «нового дома». Это был самый старый из всех «новых домов», куда мы с мамой когда-либо переезжали.

С угла дома, как разрубленный на куски червяк спускалась ржавая металлическая труба. Бесцветные пыльные окна, как провалы глаз, черными дырами смотрели в темноту. Кое-где виднелись занавески, похожие на грязные старушечьи платки или выцветшие флаги в брошенном военном городке. Я посмотрел ниже. Едва выглядывая из-под земли, осторожно изучали меня черные глубокие окна. Они наполовину уходили в землю – как будто заживо похороненные люди, которые проснулись в своих гробах, а сил и жизни у них хватило, чтоб выбраться ровно наполовину. Я сделал усилие, чтоб эта картинка перед глазами исчезла. Но в реальности все примерно так и было. Дом частично ушел в землю, так, что страшные половинки застекленных оконных рам выглядывали из черной ямы. Дом был как чья-то огромная мертвая голова, закопанная в грязный песок по глаза. И все они сейчас были открыты и смотрели прямо на меня.

Меня пошатнуло, и в грязных стеклах так же задвигались в сторону ноги Зеркального Меня. Как будто чуть замедленно Зеркальный Я повторил все движения. Значит, он не остался в машине. Он пошел со мной в «новый дом». От ветра снова зашелестели листья, и я поднял голову. Где-то там, в невидимом небе носились мелкие визгливые птички. Я чувствовал кожей, как их резкий свист тревожно разливается в воздухе и расплывается по всему двору.

– Стрижи, – сказала мама и пошла к машине.

Резкий хлопок как будто выдернул меня из сна.

– Семён!

Я повернулся. Это в руках у мамы лопнула картонная коробка. Из нее посыпались на мокрую траву мои игрушки.

Я подбежал, попытался удержать коробку, мама подпирала ее согнутым коленом. Я ловил игрушки на лету, но их было слишком много, из рук они выпрыгивали прямо на траву. Неважное начало новой жизни. Они явно не хотели в «новый дом» и все делали, чтобы там не оказаться.

– В машине пакет. Принеси!

Я не спешил. Я знал, что торопиться некуда. Все. Мы приехали.

Я вернулся к маме с пакетом. Груда моих игрушек лежала на траве. Они выглядели как чужие, как будто не мои вовсе, как будто двор уже решил забрать их себе. И я был готов их отдать, пусть только он нас отпустит. Прямо сейчас, пусть забирает все, а мы уедем…

– Собирай пока все в пакет. Я пойду носить в дом вещи.

Я стоял посреди двора с пустым пакетом в руках. Из «живого» здесь была только наша машина. Унылая песочница с побитыми бортиками и старым серым песком в кусте сирени, как родимое пятно на мертвом теле двора. И только деревья шелестели где-то наверху, как легкие огромной умирающей собаки, внутри которых все еще стоит воздух, в котором свистят стрижи.

 

Мне стало страшно, как бывает в кошмарном сне, когда на секунду вдруг понимаешь, что спишь и хочешь проснуться, но тут же соскальзываешь обратно в реальность сна.

– Сема! Ну что ты встал?!

Мама вернулась за новыми коробками.

–Мам, тут кто-нибудь живет?

Она шуршала в машине пакетами, и голос ее был таким беззаботно фальшивым, как чистое вранье.

– Наверно. Не знаю. Думаю, да... Похоже, тут практически никого нет. Но зато должно быть спокойно…

Я понял, что она наугад произносит разные фразы, какие только приходят в голову, надеясь, что какая-нибудь меня успокоит.

– Давай, бери, что-нибудь, помоги мне. Я открыла там дверь в квартиру.

– Но что я тут буду делать все лето? Один…

Она вытащила небольшую коробку и пошла к подъезду.

– Почему один, мы вместе будем… Играть…

Вход в подъезд был похож на беззубую пасть, дверь стояла рядом, как будто побитая, никому не нужная и обиженная.

Мама быстро скрылась в темноте подъезда. Я почти побежал за ней, стараясь не упустить из виду хоть какую-то ее часть – хвостик, подол платья, отблеск от коробки, голос, дыхание.

– Ну, ничего-ничего, пойдешь осенью в школу, будут у тебя новые друзья!

Было ощущение, что если я не схвачусь хоть за что-то взглядом –я потеряю ее в этом подъезде навсегда.

 Света не было, пахло сырой плесенью. Она резко остановилась, и я с размаха уткнулся носом ей в спину.

– Ну, Сема!!!

 

* * *

Я тогда долго еще тупил, как говорила мама. Я еле-еле заставил себя собрать игрушки с травы, но не смог ничего не оставить. Пустой двор как будто требовал дань, говорил: «Оставь, оставь все и уходи». Я оставил там белый игрушечный боинг. Самый любимый. Мне казалось, что если отдать свою лучшую игрушку, то можно откупиться и он не заберет у меня что-то другое, то, что дороже боинга.

Я сел на корточки, наклонился к самой земле и навсегда «посадил» свой белый самолет в блестящую мокрую траву. Сквозь металлический блеск моего боинга я увидел там, вдалеке, рядом с песочницей, у куста сирени какой-то силуэт. Я знал, что я здесь один, а это блестят мокрые листья. А может, и нет. Я слишком устал, чтобы всерьез испугаться или что-то про это подумать. Я закончил «посадку» и быстро встал во весь рост. В кустах что-то дернулось, а может – это просто дрогнула реальность в моих глазах. Реальность, которую я не хотел видеть. Мама называет это – «показалось».

Я оставил самолет в траве и ушел.

И сегодня, в первое утро в моем «новом доме», я вдруг как опомнился. Я лежал в теплой постели, посреди заваленной коробками и пакетами полутемной мрачной комнаты. Я глядел на облупившийся потолок, засаленные обои, сколотые плинтуса у стен и старый грязный паркет. Я смотрел в окно – окно, которое только верхней частью выходило на улицу. Другая нижняя половина была заложена серым кирпичом.

Я спрыгнул с кровати и пошел к окну. Между ссохшимися рыхлыми рамами – пыль, пожухлые листья, паутина, синяя пластиковая пробка, скомканные бумажки...

– Так это были наши окна, там, в земле…

Я видел только асфальт и маленькие зеленые пятна – листья тополей – там вдалеке.

– Сема!! Ты почему без тапок по грязному полу! Ну, что такое! Быстро надень тапки, и носки! Заболей мне еще. Иди завтракать.

Мама отдраила часть кухни и повесила занавески на окна. День был ясным и теплым, и мне показалось, что там, во дворе, все не так уж и плохо. И что попозже я обязательно пойду осмотреться на улице и заберу свой боинг обратно.

Я пил чай из своей кружки, мы забрали ее из прошлого дома, это была кружка, историю которой я хоть чуть-чуть знал, и это было приятно.

– Я пока пойду аптеку здесь где-нибудь поищу и магазин. Тут ни в коридоре, ни в туалете, ни одна лампочка не работает. Ничего не трогай – это все мыть надо... Сём?! Ты слышишь меня вообще?!

Я задумался про самолет, про ночь, про Зеркального Я.

Я ее слышал, но не понимал. Я покивал головой.

 

Дверь за мамой закрылась, а я сел на пол в комнате, вытащил из пакета свои игрушки, выстроил в ряд небольших роботов из лего. Прошелся одним из них по деревянной тумбе, и за ним потянулась еле заметная полоска следов в пыли. Мой робот изучал комнату: прыгал с пустого деревянного стеллажа на продырявленный прямо посередине соломенный стул, потом на пол, на связанный из лоскутов круглый цветной коврик, на темно-зеленый диван, он даже "прополз" по полу под тумбочку.

 Большая старая колонка с почерневшим "окошком" посередине, отбитая когда-то синяя плитка на стенах, завитушки отсыревших у потолка обоев. На кухне были такие же окна, наполовину торчащие над землей, прикрытые свежими шторами с недостоверно радостным узором из фальшивых ягод и фруктов.

Отблеск света проскочил по стеклу за занавеской. Я чуть-чуть приоткрыл штору.

Там, за шелестом листьев, за тонкими стволами куста сирени, сидел на траве темноволосый мальчик и держал в руках мой самолет.

Он то поднимал его в небо, то опускал на землю и блики серебристых крыльев пускали солнечные отблески мне в глаза, я заморгал и сощурился, потер глаза и быстро полез на подоконник, но во дворе уже никого не было. Зато вот они – мамины ноги. Ее тонкие щиколотки, черные балетки, полиэтиленовый пакет в руке.

 

Ключ в замке повернулся, и я побежал в комнату, молниеносно натянул шерстяные носки и тапки, чтобы, как она сама говорила не «нервировать» маму.

Она вытащила из пакета тряпки, бутылки с какой-то химией для мытья всего на свете, лампочки и лекарства.

Я вертелся на кухне и во всем мешал, мама покрикивала на меня, и это было как раз то, что надо. У меня была идея. Я заглядывалв проемы между шторами то на кухне, то в комнате, чтобы увидеть, есть ли кто во дворе. Но там было пусто.

 

Неудобно стоя на табурете, мама мыла окна. Тряпка оставляла грязные разводы на мутном стекле. Комната уже выглядела светлой, на диване кремовое покрывало, на столе скатерть из прежнего дома, на стене фотографии в рамах, на полках мамины коробочки, возле стола коробки с игрушками, можно было бы подумать, что все не так уж и плохо. Но мне было некогда. Меня занимал только мальчик. Спросить о нем у мамы было страшно – может, и не было никакого мальчика, но лучше уж выяснить это самому.

 

* * *

– Только надень свитер, я тебя прошу! И не собирай там всю грязь, ладно?

 Мой план сработал. Я наконец-то допек маму и собирался во двор.

– Выйти с тобой? Хочешь, вместе погуляем?

– Не, один лучше пойду.

Я посмотрел в посветлевший квадрат стекла на пустую улицу. Двор просматривался из комнаты, ну разве что песочница в сирени не особо, и то, что дальше.

– Окно открыто, если что, зови меня!

Я вышел из подъезда. Около двери, прислоненной к стене, стояла металлическая, как будто из фольги, миска с рыбьими костями. Двор был пуст, и я отошел чуть вглубь – посмотреть на дом издалека.

Из уходившего в землю окна махала рукой мама. Я помахал в ответ. Казалось, что если она сейчас встанет на подоконник, то спокойно вылезет из окна на улицу, как из неглубокой ямы.

Я обошел ближайшие к песочнице деревья, прошел около сломанной лавки и дальше – за кусты сирени. Отсюда уже не было видно окон. Если посмотреть еще дальше, за песочницу – там тополя, заросли крапивы, еще дальше заброшенная спортивная площадка с ржавыми турниками, между которыми натянуты веревки для сушки белья, и совсем уже далеко видны большие мусорные баки. Я вернулся к разбитой песочнице в центре двора и снова посмотрел на дом. А он, как мифическая многоглазка, посмотрел на меня одновременно всеми своими десятками пар немигающих окон-глаз. Одно окно на первом этаже заклеено газетой, на мутном стекле второго – длинная трещина...

Я наступил на что-то твердое и опустил глаза. Под носком ботинка блестело крыло моего любимого белого боинга.

Я сел на корточки, чтобы поднять его. Но он был не один. Рядом в траве стояла когда-то золотистого цвета, но запачканная и выцветшая коробочка-шкатулка. Я взял ее в руки. Тяжелая.

Я сел в траву и открыл коробку. Расчистил кусок пыльной земли, чтобы высыпать и рассмотреть все содержимое. Цветные стекляшки: темно-зеленый осколок бутылки, ярко-синий кусочек хрустальной вазы с каким-то узором, осколок темно-коричневого стекла, прозрачная ампула от какого-то лекарства; гайка, несколько винных пробок с какими-то надписями, колесико, две пуговицы – плоская белая, и золотистая на "ножке" с выпуклым рисунком, кусочек резинки, один тяжелый большой патрон.

Я сразу понял, что это он. Это тот самый мальчик, что с утра играл с моим самолетом. Это он составил мне свой подарок, значит, он меня тоже видел.

– Сёма! Я тебя не вижу!

Я вскочил и побежал, как будто меня застукали за каким-то страшным делом. Казалось, что мама звала меня, потому что услышала мои мысли и хотела разобраться.

Я бежал в сторону дома и будто трогал взглядом окружающее пространство. Я пытался почуять его следы. Где он? Кто он? Почему его нет здесь сейчас? Когда он выйдет? Откуда? Было чувство, что этот двор знает ответы на все эти вопросы. Но вокруг никого не было. И никаких подсказок. Я засунул коробочку с «сокровищами» в карман.

– Я тут, мам!

В квартире горел свет, в полураскрытом окне мама:

– Суп сварился, иди есть.

В тот день я забрал свой боинг и коробку неизвестного мальчика, а взамен там же в траве около песочницы оставил своего зеленого робота из «Истории игрушек». Я ждал каких-нибудь знаков весь вечер. Но ничего не дождался. Ни в этот день, ни на следующий.

 

* * *

– Мам, а почему тут никого все время нет. Тут что, вообще никакие люди не живут?

– Ну… По-моему, я видела одну бабульку – она кошек кормит. Этот дом собираются сносить, все, кто мог, отсюда уже съехали.

Опять все не как у людей. Не знаю, где и от кого я слышал эту фразу, но она подходила ко всей нашей жизни с мамой.

– А почему все отсюда съехали, а мы въехали?

– Потому что у нас сейчас такая ситуация. Мы не можем въехать куда-то еще. Мы не можем больше заплатить.

Я только собрался спросить, почему мы не можем, но вспомнил, чем обычно заканчиваются такие разговоры. Мама расстраивается, или злится или просто гонит меня играть, спать или есть.

– Зато тут две комнаты. Ну, вторая, конечно, совсем без окон, она пока как подвал. Но для меня это даже лучше – из нее можно сделать отличную студию, а не платить, чуть что, за аренду. У меня как раз хороший заказ, так что пойдем сейчас студию из подвала сооружать.

Не думаю, что я сильно помог, но студия все-таки получилась. Мама снимала то конфеты, то пуговицы, то украшения, для этого ей нужно было совершенно темное помещение, где она устанавливала свой свет, как она говорила «чтобы предметы играли». На этот раз «играть» должны были какие-то камни, которые надо было забрать в ювелирном доме. Помощь моя заключалась в «принеси-подай», и меня жутко напрягало, что в этой будущей студии не было ни одного окна. А я все-таки надеялся когда-нибудь увидеть того мальчика и не хотел пропустить его из-за какой-нибудь ерунды.

 

* * *

– Сёма, только так гуляй, чтобы я тебя видела! Вон туда после тополей не заходи!

Я уселся на корточки, заглянул в окно. Мама собиралась работать. Это значило, что ее нельзя отвлекать, и она тоже не станет отвлекать меня очень долго. Когда мама работала – она даже иногда забывала меня покормить, но я-то, конечно, всегда знал, где спрятаны конфеты и был не в обиде.

– Ладно-ладно...

Я направился в сторону песочницы не в самом хорошем настроении. Загадочный мальчик не составлял никаких следов, и я уже стал сомневаться, что правда его видел. Я тащился к песочнице с любимым боингом и с пожарной машиной под мышкой, просто потому что тут некуда было больше пойти. Я уселся на траву и стал расчищать песок от палок, листьев, мусора, делал песочные бордюры, прокладывал дорожки и основательно ушел в себя. Не очень понимая, что именно я строю и для чего, в своих мыслях я все дальше уносился из этого двора куда-то в свои мечты.

– Будет гараш?

Я услышал приглушенный низкий голос откуда-то из-за спины. И даже не сразу сообразил повернуться. Я замер и сидел, как истукан несколько секунд. Потом быстро закивал, потому что понял, что это он.

– Гараж и еще заправка рядом, а сзади железная дорога! – затараторил я и быстро повернулся.

 Он стоял позади меня, совсем рядом, чуть ли, не касаясь меня рукавом. Непонятно как он сумел подойти ко мне так незаметно и так близко. Я посмотрел в его лицо. Он, не шевелясь, молча разглядывал мое песочное строительство.

Я так увлекся, что не заметил, как понастроил дорог и домиков, проложил песочных магистралей и мостов. И совсем было не понятно, как давно он пришел, как долго стоял позади меня.

 

Он рассматривал песок, я рассматривал его. У него была непропорционально крупная относительно тела голова, глаза большие черные, грустные, с чуть опущенными внешними уголками, отчего он был похож на обиженного щенка.

Я встал. Оказалось – он на голову выше и скорее всего на несколько лет старше меня. Я протянул ему машину.

– Вот. Это "мерседес"...

Он тут же сделал большой шаг назад.

Он, не шевелясь, молча смотрел на меня. А я смотрел на него. Я понял, что машину он не возьмет, положил ее на землю, сделал шаг назад и снова сел на корточки.

– А тут еще можно остановку автобуса построить...

Я повернулся. Он по-прежнему стоял молча и смотрел на меня, не отрываясь.

Я не знал, что дальше делать, и стал расчищать руками серый песок:

– И водители еще будут есть в кафе, когда проголодаются, так что еще надо кафе построить или ресторан...

Я снова повернулся, но его уже не было.

Я огляделся. Вокруг пустой двор, только шумят деревья, а на земле – "мерседес".

– Сёма, ты здесь? Ты не замерз? Ты меня слышишь?

От резкого маминого голоса я вздрогнул, как от неожиданного прикосновения. Господи, мама! Ну почему надо все испортить?

Я побежал к дому, с криками:

– Нет, мам! Все нормально.

Дошел до окна:

– А дай мне еще машинку мою зеленую и грузовик – там под столом.

Мама протянула мне игрушки в окно, и я помчался обратно к песочнице. Может быть, его впечатлит грузовик?

Рядом с моими постройками и двумя бесформенными кучками песка на расчищенной "площадке" лежали какие-то вещи. Кегля от кукольного домика, микроскопический чайник от игрушечной «посудки», кусок плотного полиэтилена, моток рыжей металлической проволоки, зеленые ветки, десяток сухих палок одинаковой длины... Я потянулся за проволокой, чтобы рассмотреть ее поближе.

– Мошно делать фонари на дороге... И даше провода есть, делать линии электропередач.

Этот глуховатый и суховатый голос был неожиданным, но почему-то не пугал. Я будто и не ждал, и одновременно ожидал услышать. Он был особенным этот голос, мальчик сильно шепелявил, от чего говорил, как Каа из «Маугли».

Он сел на корточки рядом и принялся разгребать песок. Мы построили большую горку, в ней продырявили широкий проход – так, что туда спокойно входил мой "мерседес".

– Еще надо для пожарной машины большой ангар, – опять как-то неестественно бодро сказал я.

– А ты… Тебя как зовут? Меня – Сёма.

Он продолжал возиться с песком, не поднимая на меня глаз:

– Я снаю.

Пауза затянулась. Было ясно, что он слышал мой вопрос и переспрашивать глупо, но и молчать тоже было не очень. Но мы молчали, продолжая разгребать песок, и делали это так слаженно, как будто знали какой-то план, по которому пойдет дальнейшее строительство, хотя, конечно, никакого плана не было.

– И пусть еще объезд будет вокруг заправки, – сказал я, чтобы удостовериться, что мы строим одно и то же.

– А я – Витюша.

Он ловко накручивал проволоку на палочки так, что получалась целая цепочка. Он устанавливал ее, втыкая палочки по одной стороне "дороги", потом по другой. И вот я уже "еду" своим "мерседесом" мимо только что сделанных «фонарей»:

– А ты в этом доме живешь?

Витюша молчал. Он продолжал накручивать проволоку на палки. Я пытался закатить пожарную машину в песочный вход "ангара", но проход оказался маловат, и мы в четыре руки расширяли его, освобождая от песка.

 

Скоро я привык к тому, что Витюша не сразу отвечает на вопросы. То ли ему требовалось время подумать, то ли его время текло медленнее, чем мое… Возможно и то, и другое, но я быстро подстроился и чувствовал, на какой именно вопрос отвечает Витюша, даже если он начинал говорить невпопад и совершенно не про то, о чем шла речь прямо сейчас. Позже я научился держать в голове все неотвеченные вопросы и сразу понимал, на какой из них Витюша решил ответить, даже если этот вопрос я задал несколько дней назад. Это было совсем не сложно. Но сначала мне было нужно привыкнуть.

– А моя мама фотограф. Она дома снимает разные предметы. Я люблю, когда она конфеты снимает, их потом у нее назад не забирают, и можно их есть. А твоя?

Витюша молча устанавливал "фонари". Он будто меня не слышал – брал зеленые ветки и втыкал в песок недалеко от «фонарей»:

– Это дерефья. Когда шофер едет, он витит их за окном.

– А я помню, мы, когда сюда ехали, за окном еще была река. А через нее мост! Надо сделать реку. Давай длинную ямку прокопаем, поперек дороги и нальем воды, я сейчас домой сбегаю за водой!

Витюша замер. Он перестал втыкать в песок "деревья".

– Не надо хотить домой.

– Почему?

Витюша аккуратно поправил песочную крышу ангара:

– Она тебя потом не выпустит.

– Ты что! Моя мама? Она знаешь какая! Выпустит и воды даст мне целую бутылку, она мне разрешает играть во всё, на каникулах можно сколько угодно!

Я говорил и видел, что Витюшу никак не впечатляют мои слова. Мне стало понятно, если сейчас я уйду, мама и правда не пустит меня назад. Но я так бодро начал, что мне уже стало неловко. И не понятно было, какиз этого выпутаться, разве что пойти домой и вернуться с водой.

– Я сейчас! Вот увидишь!

Я вскочил, чтобы бежать к дому, но резким движением Витюша схватил меня за штанину:

– Только не гофори ей.

Я посмотрел сверху вниз на его большую черную голову.

– Что не говорить?

Витюша отпустил мою штанину.

– Про меня не гофори.

– Но почему?

Голос мамы как будто вырвал меня из одной реальности и перенес в другую.

– Семён!

Я подорвался и побежал в сторону дома, оборачиваясь к Витюше.

– Я сейчас! Только не уходи!

 

Я упрашивал, умолял, капризничал и хныкал. Главное было вернуться пока Витюша еще там, главное было сдержать слово. И я б смог объяснить ему… или договориться на завтра…Но мама в этот день на улицу меня не пустила.

 

– Посмотри, ты весь в песке! Семен!!!

Я знал, что это плохой знак. Обычно мама зовет меня просто Сема, когда она говорит «Семен» – значит, все, она будет непреклонно гнуть свою линию, и, скорее всего, меня победит.

Я так разнервничался, что почти плакал.

– Ну, мам, ну пожалуйста, я еще чуть-чуть поиграю и приду, точно-точно! Ну, маааам...

Я всматривался в окно. Но уже темнело и мне мешали мои слезы – двор было плохо видно. Я понимал, что это катастрофа.

 

* * *

На следующий день я с утра выскочил во двор с двухлитровым баллоном воды. Хотя понимал, что уже поздно.

Около песочницы никого не было. На следующий день тоже.

 Бесформенные кучки песка – недоделанные "заправка" и "кафе", большая дорога с «фонарями» и «деревьями»... Все это было очень здорово, но бессмысленно.

 Я лил воду в импровизированное русло реки. Вода быстро впитывалась в песок, и от нее оставался только мокрый след. Больше ничего.

Так безучастно и безрадостно я проторчал во дворе несколько дней.

Пожарная машина и "мерседес" оставались в своих "ангарах". Я знал, что Витюши здесь нет. Еще только входя из дома, я знал, что его не будет. И что наверно, он не вернется и завтра. Я понимал это каким-то чутьем, которого раньше у меня никогда не было. Ни о ком из своих прошлых друзей, приятелей или знакомых, и даже о маме я никогда не мог сказать ничего определенного. Но про Витюшу я точно знал. Я знал про него что-то важное так же хорошо и точно, как про себя самого. И это мне стало понятно сразу. В самый первый день нашего знакомства.

Около подъезда седая старушка в красном халате, сгорбившись, кормила кошек, высыпая им на газеты какие-то объедки. В металлической миске белело молоко.

– Здравствуйте.

Старушка посмотрела на меня чуть-чуть безумным почти прозрачным взглядом и ничего не ответила.

 

* * *

Сегодня мама была особенно красивой, как всегда, когда она собиралась забирать или отдавать заказ или ехать куда-то по работе. В такие дни она обычно распускает волосы, красит глаза и губы – не ярко, но заметно. Она пшикается духами и уходит, а аромат остаётся еще надолго и можно встать на то место, где стояла она и почувствовать себя внутри ее тепла.

Она быстро передвигалась по квартире, хватала то одну, то другую вещь. Потом еще раз посмотрела на себя в маленькое зеркало в прихожей.

– А! Ключи от машины! Всё, зайчик, я побежала, буду прям через полчаса, только заберу заказ, и все! Там блины в тарелке под полотенцем и чай на столе. Так, что я забыла? Что я забыла?..

 

Я вылезаю из-под одеяла, смотрю в половинку окна, вижу, как пробегают мимо мамины ноги в черных остроносых туфлях на каблуках. Потом бегу в прихожую и стою в облаке ее духов. Я так делаю, сколько себя помню. Потом – на кухню. Не умываясь и не думая даже чистить зубы, снимаю с тарелки махровое синее полотенце, беру двумя руками сладкий еще теплый блин и ем стоя, запихивая в рот по полблина за раз. И тут я вдруг вспоминаю про шкатулку. Где-то там, в комнате в большой цветной коробке с игрушками спрятана эта шкатулка с «сокровищами». Я нашел и спрятал ее в тот день, когда впервые вышел гулять во двор. Я достал шкатулку, принес в кухню и высыпал все на стол.

Темно-зеленый осколок бутылки, ярко-синий кусочек хрустальной вазы, осколок темно-коричневого стекла, прозрачную ампулу. Патрон. Я подставил его под лучи солнца, достающие до кухонного стола, как будто солнце пролезло через верхнюю часть окна и протянуло свои длинные горячие руки к столу, чтобы выхватить мамины блины прямо из тарелки. Да, их стоило попробовать – ничего не помню вкуснее этих блинов.

В комнате что-то стукнуло. Будто легкий камешек ударился о стекло. Я вбежал в комнату, подставил к окну стул и залез на него и увидел прямо перед собой, как медленно и вальяжно с самодовольным видом проходит за стеклом черно-белая кошка.

– Кис-кис-кис... Мура, Мурочка, иди сюда...

У нас никогда не было зверей. Мне нельзя было кошку, нельзя собаку, хомячка, свинку, крысу, рыбку – никого. Мы переезжали все время и отовсюду и, конечно, не могли «таскать за собой зверей». Это был еще один существенный минус нашей кочевой жизни. И, конечно, мне страсть как хотелось своего зверя. Любого. Хоть какого-нибудь.

Кошка остановилась, села прямо передо мной на асфальт, положив хвост на лапы. Морда у нее была презанятная, одно черное пятно располагалось на ней так, будто она неаккуратно ела гуталин.

– Мурочка, хочешь блинчик?

Я собрался было отправиться за блином, но тут перед кошкой появилось маленькое пятнышко света. Она попыталась схватить его лапкой, потом двумя. Солнечный зайчик двигался все быстрее, кошка носилась за ним, распушила хвост, прыгала, как заводная, бросалась, но не могла ухватить. И тут зайчик ускакал из поля зрения, и кошка умчалась за ним.

 

Я посмотрел во двор. Там за кустом сирени стоял Витюша. Он посмотрел на меня и еле заметно пошевелил рукой, и тут же на моем окне появился маленький световой блик.

– Витюша!!!

Тут же, откуда ни возьмись, выпрыгнула кошка, и попыталась поймать «зайчика». От неожиданности я чуть не упал со стула. Я забрался на подоконник и помахал Витюше.

Он помахал мне в ответ осколком зеркала. Солнечный зайчик опять задергался, а за ним заметалась кошка. Мы смеялись. Я не слышал никогда, как он смеется. Но я знал.

Солнечный зайчик исчез. Кошка посмотрела куда-то наверх. Я тоже. Но увидел я только мамины ноги. И вот уже слышно, как поворачивается в двери ключ.

– Привет! Ты еще не одевался? А чай пил?

– Мама, там такая смешная кошка, она гонялась за солнечным зайчиком. Ее Витюша гонял туда-сюда, туда-сюда...

Мама поставила на пол черную сумку:

– Какой Витюша?

Я знал, что нельзя проговориться. Я очень старался. Но я не заметил, как.

– А… Кошка, просто бегала туда-сюда за зайчиком. Она...

Мама посмотрела на стол. Там рядом с тарелкой блинов и нетронутой кружкой чая лежала старая замусоленная шкатулка, а рядом все наши «сокровища». Мама взяла патрон.

– Откуда это здесь? Это чье?

Сколько ушло изворотливости, сил и слез, чтобы доказать маме, что это все и правда мое. Я думал, это никогда не кончится. Особенно, конечно, маму растревожил патрон.

Я описал все «сокровища» показал, как смотреть через стекла, которые делают мир цветным. Но мама все не унималась.

Я уже измотанный, повторением одного и того же твердил:

– Это я все сам нашел, мам... Просто нашел во дворе…

 

* * *

Тем летом я был счастливее, чем за всю мою предыдущую жизнь. Я словно купался в счастье, как если б мне его кто-то задолжал, а потом отдал все сразу.

Мы играли в песочнице. Длинная извилистая дорога с мостами, "ангары", "кафе", "заправка" из песка.

– Надо еще «Скорую помощь». Шалко, што нет.

Я «подрезал» пожарную машину "мерседесом":

– Зачем?

– Если афария на дороге, то кто-то мошет умереть, если не приедет «Скорая помощь».

–А что будет, если умереть?

Я в то лето узнал о смерти больше, чем за всю последующую жизнь. От него.

И больше, чем истории о смерти, меня поражало то, что ее нет.

Маленькая сестричка Витюши умерла от какой-то, не помню, болезни крови. Ее лечили так, как будто пытали, и собирались не вылечить, а убить. Она становилась все меньше и легче, постоянно лежала и плакала, еле-еле открывал глаза и однажды просто не проснулась. А потом Витюша рассказывал, как они играли. Она стала приходить к нему на следующий день после смерти – веселая, здоровая, с длинными волосами, все время смеялась и пела. Витюша говорил, она приходит к нему до сих пор, и даже обещал позвать ее к нам в песочницу. Но не успел.

 

Витюши не было уже четыре дня. Но я уже привык к тому, что он часто и внезапно пропадает и потом никогда не рассказывает, где был. Без него все дни были на одно лицо. Чтобы хоть как-то их заполнить я доставал маму. Иногда она со мной играла. Но чаще отмахивалась или заводила какое-нибудь свое занудство про изучение цифр и чтение книг. Читать-то я уже умел. Но это было невероятно скучно по сравнению с тем, что можно было делать в Витюшей, что можно было от него узнать и в какие истории попасть. Это была жизнь, не то, что книжки.

 

За окном было темно, мама выключила верхний свет. Она спала на диване близко к окну.

– Мам, а правда, что люди, когда умирают, могут приходить домой, и их никто не видит. И они могут летать, где захотят, и уже не могут порезаться или удариться?

Мама села на край кровати. Я не видел ее лица. Но знал: она смотрела на меня, потом устало сказала:

– Ну... Я не знаю... А почему ты спрашиваешь?

– Один мой большой друг рассказывал, что его… собака, после того, как умерла, приходила с ним играть. Но ее никто не видел... Кроме него...

– Какой друг?

Я запнулся. Я опять сказал лишнего.

– Ну... просто один мой друг. Обычный. Не важно.

– А что еще сказал твой друг?

Лицо у меня горело огнем, но было темно, и об этом знал только я. Надо было срочно выкручиваться.

– Просто он сказал, что видит иногда мертвых людей и у них можно что-нибудь спросить, и они скажут, где, например, клад закопан, или ты вот забыл, где твоя игрушка лежит, можно спросить, и они говорят...

– Кто они?

Я сел на кровати от недоумения – ну как можно так туго соображать!

– Мертвые люди.

– А как твоего друга зовут?

Нет-нет, надо остановиться. Надо срочно что-то выдумать.

– Никак. Просто Друг.

За окном разворачивалась машина, и свет фар на мгновение разрезал темноту комнаты. Я увидел в этом проблеске света мамино лицо. Боже! Она теперь от меня не отстанет. Я знаю это выражение. Надо было что-то срочно придумать. Обморок? Как он делается, я не знал. Кашель? Температура? Надо было как-то отвлечь ее. Я уже не первый раз проговаривался про друга. Но раньше как-то выпутывался.

– Это тебе Славик Ванюшин рассказывал?

– Да нет же... Это не Славик!

Мама встала, подошла к окну:

– А кто?

Она смотрела в окно через штору:

– Странно... Кто-то ночью на машине прямо к нашему дому подъехал. А кто, Сёма? Кто тебе это сказал?

Я укрылся с головой одеялом:

– Никто. Это мой друг – никто.

 

Прежде чем дело дошло до детского психолога, я так прокололся еще раз пять. На самом деле мне страшно хотелось рассказать маме про Витюшу. Мама была со мной всегда, и будет всегда и не поделиться с ней таким – это было невыносимо! Но я обещал Витюше, что никогда не расскажу маме о нем. Я знал, что так надо, хоть и не понимал почему. Но я не мог нарушить своего обещания. Не мог и не хотел, хотя был уверен, что мама меня поймет, будет рада и сама полюбит Витюшу так же, как я. Потому что не полюбить его невозможно!

Так или иначе, рассказанные Витюшей истории проникали через меня наружу, но Витюшу я обычно именовал «одним другом», и вроде как мама к этому даже привыкла. Но это мне только казалось.

Это выяснилось, когда однажды утром мы отправились в торговый центр за «скорой помощью», которую я просил давно, потому что обещал Витюше. В нашем песочном городе мы построили больницу, и Витюша даже принес настоящие таблетки и шприцы – не было только «скорой». Но мы пошли не в магазин с машинками. Мы пошли на прием к Марине Ивановне.

 

Нет, мы для отвода глаз прогулялись по магазинам, но «скорую помощь» оказалось не так-то просто найти. Я нервничал.

Продавщицы только улыбались со словами:

– "Скорая помощь" не самая популярная машина. Может, посмотрите бульдозер или грузовик?..

Я тянул маму за руку, канючил, ныл, ходил кругами вокруг нее. Наконец мы нашли что надо. Но порадоваться я не успел.

– Так, уже три почти. Еще одно дело. Тебе надо поговорить с доктором.

– Что? С каким доктором?

– Не переживай – это тети Светина подруга. Она психотерапевт.

– Но я не могу! Мне надо домой! Мы договорились. Я должен пойти сегодня гулять! Обязательно!

– Хорошо, после доктора, поешь и гуляй до вечера.

Мне казалось, что уже вечер. Мне казалось, что все вокруг хотят украсть мое время. Наше с Витюшей время. Какой еще доктор?!

 

В большой светлой комнате меня посадили в кресло. Напротив – через стол, в белом халате сидела коротко стриженая женщина-врач с большими карими глазами и длиннющими ненастоящими ресницами. Она хлопала ими как кукла или даже как персонаж из мультиков. Как Поночка из «Скруджа МакДака»:

– А скажи Семен, а он как к тебе относится?

Я блуждал глазами по комнате. Блокнот на столе перед Поночкой, подставка с карандашами, шкафчик со стеклянными дверями – за ними разноцветные игрушки.

– Митька со мной тоже дружил. Но перемены короткие, нормально не успеешь поиграть... А теперь вообще в другую школу придется идти…

 

Я нес всякую чепуху. Но я знал, что получается складно. Я не выдам Витюшу. Хоть пытайте. Я не очень понимал для чего и зачем существуют детские психологи, но я чувствовал, что явно дело нечистое и из меня хотят втянуть что-то важное, чтоб потом использовать против меня. Или против него. Не понятно кому и зачем это нужно. Но от меня они ничего не дождутся.

В шкафчике на противоположной            стене я заметил самолетик на подставке, который будто завис в воздухе.

– Тебе что-нибудь достать из шкафа? Что-то понравилось?

– Да нет. Просто посмотрел…

Было видно, что Поночке совершенно не интересно все, что она спрашивает:

– А кроме друзей по школе, еще какие-то друзья есть, или, может, игрушки, которые ты очень-очень сильно любишь, к которым ты по-особенному относишься?

Я поднял глаза наверх, как бы вспоминая:

Она меня перебила. Ясное дело – ей не интересно про ковбоя Вуди, ей интересно про Витюшу. Ну уж нет.

– А с кем ты играешь, когда остаешься один? Сейчас же каникулы. Ты с кем-то играешь во дворе?

–Робот-джедай. Я его всегда с собой беру.

Поночка похлопала ресницами:

– И все?

Я пожал плечами. Или она похожа на Мальвину из старого фильма про золотой Ключик…

– И тебе не скучно? Может, ты кого-то представляешь себе?

– Ну, как будто мы с роботом-джедаем летим на самолете спасать мир, туда в космос. Там в ракете нас уже ждет Майк Вазовски… И наш самолет проходит через стратосферу…

 

Я несся со всех ног во двор, пока бежал, два раза уронил «Скорую помощь». Я так хотел показать ее Витюше. Песочная больница была под завязку набита всем необходимым. Не хватало только ее.

– Вот это лекарства нушные. Все, штобы не умереть, – говорил Витюша, и мы наполнили «скорую помощь» красивыми таблетками. Я читал их названия вслух и отдавал Витюше.

– «Первитин», «Кетамин», «Паркопан», «Циклодол», «Димедрол», «Тайленол», «Тирозин», «Промедол», «Декседрин», «Бензедрин», «Метедрин».

Я умел читать, а Витюша – не знаю.

– Нушен склад для лекарстф, секретный, штоб никто никогда не нашел. Про него никому говорить нелься.

Он посмотрел на меня пристально:

– И про меня тоше – никому нелься...

– Почему?

Я знал, что он не ответит. Витюша раскопал большую яму в песке, дно застелил полиэтиленовым пакетом, туда сложил шприцы и ампулы.

– Это будет тайный склад, если будет война и много шертв. Пусть работает робот-врач.

 

Мама явно с утра была не в духе. Носилась по квартире, перекладывала вещи с места на место. В чем дело – было точно не понятно.

– Ну что за отношение, Сёма! Ну, нельзя, что ли, вещи в одно место складывать… Игрушки валяются. Сложи все в одно место, я прошу!

На минуту мама замолчала, и я даже успел погрузиться в свои мысли – но мамин голос, а точнее тон быстро заставил меня выплыть наружу.

– Сема, что это?

Мама кричала из кухни. Я поднялся с кровати и медленно поплелся к ней. Она держала в руке мою «Скорую помощь» и кричала. Я сначала не понял, в чем дело. И тут, как в замедленной съемке, я увидел, как она трясет машиной, а на пол из нее высыпаются блистеры с цветными таблетками.

 

Я хлопал глазами, хныкал, рыдал. Мама трясла меня и кричала.

– Мы, там... Я нашел во дворе...

Я начал заикаться от неожиданности.

Мама внезапно успокоилась. Стала гладить меня по голове, от чего мне становилось только хуже и страшнее.

– Ну, все, все. Прости меня, прости, я просто испугалась. Ты знаешь, что это за лекарства?

Я продолжал всхлипывать:

–Это просто таблетки. Чтобы не умереть.

 

Я был немножко не в себе после странного разговора с мамой. После того, как она выпотрошила «скорую» и оставила нашу больницу без лекарств. Я не знал, что сказать Витюше. Я сидел на краю песочницы. Я знал, что он придет. Но он все равно появился незаметно и внезапно.

 

В руках у него была охапка сломанных зеленых веток. Он осмотрел все, что было построено в песочнице. Картина достойная и внушительная. Он бросил ветки рядом с песочницей в траву:

– Все. С этим сакончили. Новый план.

Я тогда еще не знал, что мы никогда не будем играть в то, к чему долго готовимся. Нет игры в песочную магистраль – есть игра в то, как ее построить. Как только что-то было создано и закончено– оно переставало существовать для Витюши. Это нечто как будто умирало, и он терял к этому всякий интерес.

– Какой, план?

Витюша взглядом показал на ветки в траве:

– Надо много феток. Будет шалаш. Наш дом. Только наш. Все будет по-нашему. И сокровища будут.

Мы разбежались по двору в разные стороны и жадно обрывали кусты и деревья, докуда могли достать. Шалаш!

 

Мы построили его за кустом сирени. Снаружи он был похож на груду веток и ничем не напоминал даже подобие шалаша. Но каким он был внутри!

Листья и ветки, из которых он был сделан, все время шевелились, от чего реальность съезжала куда-то набекрень. Когда Витюша залезал внутрь и высовывал голову из дыры между ветками, казалось, что он гигантская грустная зеленая улитка с черной головой, а на нем его большой лиственный домик. Я смеялся. Он вертел головой вправо, влево, вверх, и шалаш «ездил» туда-сюда. Внутри можно было при желании вместить кого-то третьего. Нам было просторно и удобно сидеть друг напротив друга. Витюша привязал веревочкой к крыше серебристый «Боинг», и он повис в воздухе, покачивая крыльями. Он летел. А мы, как два бога, как два создателя внутри шалашного мира охраняли его полет и берегли. И с ним, поэтому ничего не могло случиться.

Витюша достал из кармана жилетки сверток из носового платка.

– Давай спрячем куда-нибудь…

Это были новые сокровища. Я даже взвизгнул.

– И нарисуем карту сокровищ! Там отметим наши тайники.

Витюша насупился:

– И о них бутем снать только мы. Никто больше.

Витюша развернул сверток, внутри был целый кокосовый орех.

– Ух ты! Настоящий! Откуда ты его взял? Родители купили?

Витюша молча достал из кармана еще один сверток – протянул мне. Там оказалась горсть морских ракушек – совсем целых, настоящих. Когда-то они лежали у моря. А сейчас у меня в руке. Это было чудо. Я завязал их обратно в платок и сунул в карман.

– Надо найти место.

Мы вылезли из шалаша, изучили окрестности. Прятать сокровища надо было, когда стемнеет. Я как раз успевал сбегать домой – подготовить нужную бумагу и карандаши для карты сокровищ.

Но в этот день обратно во двор я не вернулся.

 

Дома я получил за то, что «изгваздался как свинья». Мама заставила переодеваться, и тут случилось непоправимое. Когда она несла мои штаны в стирку, из кармана, звякая об пол, как когда-то мамины бусы, посыпались морские ракушки.

– Это тебе твой новый друг дал? Это он сегодня играл с тобой во дворе?

У меня все сжалось внутри.

– Что? Ммм... Нет.

– Я вас видела в окно, это он был? Сём. Как его зовут?

 

Это был страшный разговор. Я все рассказал ей про Витюшу.

– Это клад. Его надо закопать, понимаешь? Это тайна, – закончил я

И мама понимала. Она не ругалась.

– Почему ты так долго ничего не рассказал мне? Ты мне раньше все секреты доверял. Разве я когда-нибудь нарушала тайну? Закапывай, конечно. Это же ваш клад. У меня такого друга нет, как у тебя, и не было никогда…

Я молчал.

– Я всегда думала, что это ты мой самый большой друг.

– Мам, ну я обещал. Обещал не рассказывать. Я дал слово. Понимаешь?

По моим щекам покатились слезы, хотя я и не хотел плакать.

– Не плачь, я никому не буду рассказывать. Точно-точно.

Я нервно всхлипнул:

– Пообещай!

– Сёма, я обещаю, что никому не расскажу о твоем друге.

Я вытер слезы:

– Он очень хороший. Ты не представляешь! Он сказал, что может на дороге что-нибудь случиться, и поэтому нам нужна «Скорая помощь», чтобы спасать людей! А вообще он как я. Точно такой же. Мы еще такой придумали с ним план, что будем закапывать сокровища во дворе, и делать карту. Только мы будем знать, что там лежит и где. Он еще… Еще мы…. Мы построили шалаш… Там, за кустами. Там так круто, мама!!!

Я рассказал все.

– Значит, Витя.

– Нет! Я же сказал –Витюша.

– Хорошо,– мама кивнула, – Витюша, я поняла. Сём, а познакомь меня с ним.

Я был в ужасе.

– Ты что?! Нет! Он не будет. Он не будет с тобой знакомиться. Ни за что на свете!

– Почему?

Мама задавала глупые, дурацкие вопросы. Это же понятно, само собой. Но это было понятно только мне. Ей я не мог объяснить. Я и себе не мог объяснить. Но я понимал.

– Не знаю. Но он точно не согласится.

– Сёма, если ты нас не познакомишь, то я тебе не смогу разрешить больше с ним гулять. Я не знаю, что это за мальчик. Я за тебя беспокоюсь. Что в этом такого? Просто познакомь нас и все.

– Ну, мам, ну зачем? Все ведь было так хорошо…

– Сёма, я сказала, иначе я тебя больше не выпущу.

– Он не согласится. Ни за что не согласится.

 

На следующий день я вышел во двор, и уже подходя к песочнице понял – что-то случилось. Все было на месте. Но все было не так. Внутри «больничного склада» все было раскурочено, один ангар развалился, повалились набок «фонари». Я побежал к шалашу. Все было на месте, кроме боинга. Я знал, что Витюша больше не придет. Я сидел в пустом шалаше один. Я его предал.

Ночью у меня поднялась температура. Мне стало плохо, все лицо покрылось красными пятнами. Я бредил и плакал:

– Он все чувствует, понимаешь?

Мама кивала, мерила температуру, поила какой-то гадостью.

– Он поэтому и не пришел! Я обещал… Ты понимаешь, это я виноват!

Мама говорила так спокойно, как будто ее поставили на замедленный режим:

– Просто он мог заболеть, или его родители не отпустили. Мало ли… Завтра придет.

Я заходился слезами:

– Не придет! Он теперь больше никогда не придет! Из-за тебя… Из-за меня! Я знал, что не надо рассказывать…

Мама гладила меня по голове.

– Успокойся, он придет завтра. Обязательно. Вот увидишь.

 

Витюша не появлялся долго. Но все-таки пришел. Он разговаривал со мной как обычно. Но он все знал. И я это чувствовал.

– Никто не долшен быть здесь. Это только наше место. Никто не долшен был снать.

Мы сидели у засохшего сломанного шалаша. Витюша был расстроен.

Я знаю, что был о-о-очень убедителен. Но Витюша, казалось, меня не слышал.

– Мама... Она у меня такая хорошая, она добрая, она тебе понравится. Я вас познакомлю и…

– Нет.

– Но она не такая как все. Она фотографом работает! Она…

– Нет. Это невозмошно. Она не долшна была снать.

Витюша собирал ветки, полиэтиленовые свертки, палочки, проволочки, явно собираясь уходить. Он нервничал, искал что-то глазами в траве. Потом замер и резко повернулся. Я повернулся за ним.

Позади нас стояла моя мама. Витюша смотрел на нее в упор и не двигался. Она посмотрела на меня, потом на Витюшу:

– Привет… Я шла в магазин, хотела спросить, как у вас дела?

Витюша молча опустил глаза.

– Все нормально, мам.

Мама рассматривала Витюшу так, что мне хотелось его защитить. Она присела на корточки, как будто пытаясь найти на земле его упавший взгляд:

– Я тетя Лена. А ты Витюша, да?

Витюша молчал, не поднимая глаз.

Я понял, что надо что-то говорить, надо отвлечь ее внимание на себя. Казалось, от ее взгляда Витюша вот-вот начнет таять, как Снегурочка.

– Мам, у нас пропал самолет. Мы не можем все утро его найти. Мы его обыскались.

– Хотите я вам помогу?

Она посмотрела на Витюшу и повторила:

– Я тетя Лена. Сёмина мама.

Витюша стоял столбом, не шевелясь.

Я старался встать между ним и мамой:

– Мы все-все обыскали уже сто раз. Ты лучше иди, а мы еще поищем…

 Мама опять обратилась к Витюше:

– А в сирени вы смотрели? Или вон там, за кустом?

Витюша не отвечал.

– Пойдемте вон туда, посмотрим.

Мама сделала рукой движение по направлению к Витюше, как будто собиралась взять его за руку:

У меня похолодела спина. Мне было понятно, что нельзя, ни за что нельзя так делать!

Он сжался в большой нервный комок и не двигался с места.

Мама пошла в сторону кустов. Замешкалась.

– Давайте, я сама посмотрю.

Витюша так и стоял столбом, неподвижно, уставившись в землю.

Я не успел ничего сообразить или сказать, а мама уже вернулась к песочнице:

– А может, его собаки унесли?

Витюша пробубнил, не поднимая глаз:

– Это невозмошно. Сдесь нет собак. Только кошки.

Мама принялась рассматривать «песочную магистраль». Она явно не собиралась уходить. Она, похоже, решила испортить все наверняка:

– А куда ведет эта дорога?

Витюша проскользнул взглядом к магистрали

– Это трасса. Она идет в другой город.

– А это что?

Витюша посмотрел, куда показывала мама, и снова опустил глаза:

– Больница. И склад. Там«Скорая помощь». Она фсех спасает. Она быстрей фсех.

Я тут же достал из ангара «Скорую помощь», изображая сирену, как ненормальный повез ее по песочной дороге, вопя:

– Уиу-уиу-уиу-уиу!! Скорей, скорей на помощь!

Мама странно улыбнулась.

 

Потом мама часто выносила нам бутерброды и подолгу сидела с нами во дворе. Витюша нескоро перестал ее бояться. А может, и не перестал, но научился делать вид. Он стал изображать, что привык. Ради меня. Ради нашей с ним дружбы.

 

– Мам, а дай нам бумагу! Мы с Витюшей будем самолетики делать – он меня научит! Лучше белую! Нам надо много.

Она опять собиралась работать, а значит, не будет нас отвлекать еще долго.

В комнате-студии она с утра выложила из большой сумки коробочки и свертки с кольцами, цепочками и серьгами, с разноцветными блестящими камнями. Теперь она закроется с ними в комнате на полдня. А значит, можно будет уйти за пределы не только нашего, но и соседнего двора. Нам с Витюшей это удавалось, только когда она работала.

 

Мы сидели в траве с пачкой бумаги и делали самолеты. Боинг мы так и не нашли. Делать бумажные самолеты оказалось очень просто. Мы сложили огромное количество. Мы делали их, делали, делали, но не запускали. Мы складывали их на траве.

– Только я снаю, как туда попасть. Это место потойдет лучше фсего. Хватит! Идем!

 

Мы стояли на крыше дома. Мы как будто победили чудовище. Этот пустоглазый ночной дом-монстр днем был не так уж и страшен. Мы оседлали его, покорили и обуздали.

Мы перетаскали сюда все наши самолеты. Мы стояли на самом верху, как на хребте поверженного дракона, и хотели просигналить всему миру о нашей победе. С высоты четвертого этажа маленькими пучками травы казались кусты, а песочница, застроенная когда-то «дорогами» и «ангарами», походила на разрушенный лабиринт. Солнце слепило глаза.

Я впервые оказался на крыше дома. Это было самое прекрасное место, где я когда либо бывал в жизни.

Мы пускали их один за другим. Самолеты, медленно планируя, друг за другом мягко приземляясь на асфальт, на траву, на песок.

Ярко-желтые солнечные пятна ложились мелкими мазками на наши лица, волосы и глаза, и даже совсем глубоко, туда, внутрь зрачков.

Резко и пронзительно кричали стрижи.

Мы смотрели наверх. Со всех сторон нас обступало бесконечное синее небо с проблесками солнца. Мы, как и наши самолеты были окружены только небом, и были счастливы.

Мы пускали их снова и снова. А потом смотрели вниз. Трава, земля и асфальт у дома – все было усыпано белыми бумажными самолетами, как будто припорошено огромными снежинками. И по этому неправдоподобному, нереальному снегу, шла, подняв голову наверх, моя мама, и бумажные крылья хрустели у нее под ногами.

 

– Ты совсем, что ли, не соображаешь? Ты вообще думаешь своей головой или нет?!

Мама неистово орала. Она тогда первый раз меня била. И последний. Я не помню, как она стащила меня вниз с крыши. Не помню, куда делся Витюша. Не помню, как мы оказались в прихожей.

Я хотел провалиться сквозь землю или просто исчезнуть. Я закрывал руками лицо. Мне не было больно. Ну, разве совсем чуть-чуть. Но было обидно и стыдно. Мне не хотелось больше жить. И я не понимал почему.

Мама тогда сорвала голос.

– Посмотри на меня, я сказала! Ты понимаешь вообще? Ты понимаешь, что вы могли рухнуть оттуда, и никакая чертова скорая помощь бы вас не спасла? Слышишь меня? Скажи мне, ты это понимаешь? С сегодняшнего дня ты наказан. И во двор ты больше не ходишь. И с Витюшей ты больше не общаешься. Никогда. Понял?

 

Мама сделала все, как обещала. Я больше не выходил.

По телевизору целыми днями шли мультики. Я смотрел мимо телевизора. Я машинально ел, машинально говорил. А еще она придумала заставлять меня читать. Оооо… Я часами мог сидеть, уставившись в одну страницу. Это было самым удобным. Так было проще всего разговаривать с Витюшей.

Иногда он выводил из себя маму.

Иногда мне хотелось, чтобы он свел ее с ума.

Я знал, что это за странный глухой стук, похожий на удар легкого камешка о стекло. Она не знала.

Мама оборачивалась, искала источник звука. Она иногда выходила во двор. Но она бы ни за что не смогла увидеть там Витюшу. Потому что он приходил ко мне. Только ко мне.

 

Изредка мы вместе с мамой выходили во двор. Только так.

На месте нашей с Витюшей трассы, ангаров и больницы осталось бесформенное песочное месиво. Пока я был наказан, шли дожди, светило солнце, проходило лето. Я не знаю, сколько это длилось. По-моему – это называется вечность.

Мама была непреклонна. Она все время теперь была со мной. Я уже не обижался. Мне было все равно. Но я все-таки пробовал договориться.

Мы с мамой часто сидели на траве у песочницы, и разговор наш ходил по кругу:

– Пока ты здесь, он не придет. Ты же понимаешь? Он не придет ни за что.

– Сёма, мы это уже с тобой обсуждали. Нет и нет. Я больше не оставлю тебя с ним одного. Я тебе все объяснила, и я не уйду.

– Мам, а можно тогда… А если… Ну, например, он придет к нам в гости? Ну, если мы будем играть у нас дома, тогда можно?

– Можно. Как только я познакомлюсь с его родителями. Если они будут не против, тогда пожалуйста.

– Понятно. Я хочу домой.

– Уже? Может, поиграем во что-нибудь?

 

Часто, когда мама спит, я вижу, как по зашторенным темным окнам скользит с обратной стороны солнечный зайчик. Я слежу взглядом за гуляющим туда-сюда световым пятном. Я знаю, что будет, если резко отдернуть штору. Я знаю, что я увижу там, блестящие черные глаза Витюши. Но мне не надо подходить к окну и отдергивать штору. Я вижу их и так.

Я знаю, что увидит моя мама, если отодвинет штору. Она часто просыпается и ночью на цыпочках подходит к окну. Она боится его. Подолгу стоит босая у окна, потом резко отдернет штору. Ничего. Даже вплотную приблизив лицо к стеклу – она не видит за ним ничего. Но она чувствует, что он там.

 

Я уже видел родителей Витюши. Я долго смотрел в окно. Мама ушла по работе. И я прилип к стеклу в надежде его увидеть. Но в окне как обычно застыла фотография двора и не собиралась меняться, как и вчера и позавчера и в другие дни.

Но тут я увидел знакомый силуэт.

Потом в поле зрения появилась какая-то женщина. Витюша схватил ее за руку и потянул вперед. Она агрессивно отмахнулась. Немного шатаясь, постояла, озираясь по сторонам. Старые джинсы, бесформенный синий свитер, на голове второпях завязанный, съехавший на бок хвост. Она ждала мужчину. Краснолицый, с редкими седыми волосами, в растоптанных ботинках. Это были родители Витюши. И я надеялся, что мама никогда их не увидит.

 

Я сидел на полу один. Мама опять ушла по работе. По шторе пробежал солнечный «зайчик». Я распахнул шторы. Ночью я не мог так делать и днем, пока мама дома. Но сейчас рядом никого не было, и я подскочил и забрался на подоконник.

– Мама уехала на съемку, ее сегодня целый день не будет. Но мне все равно нельзя выходить!

– Ты мошешь выйти так, што она не уснает. На чуть-чуть.

Витюша внимательно рассматривал окно:

– Мошно вылести в окно, немного погулять и вернуться обратно. Никто не уснает. Мы так и не сакопали клад.

Витюша достал из кармана кокосовый орех, который мы вместе с ракушками собирались закопать, но не успели.

Я соскочил с подоконника и побежал на кухню. Я знал, что там, в самом дальнем углу шкафа, мама прятала за пароваркой мою шкатулку с «сокровищами» и сверток с ракушками. Я все обшарил. Ни шкатулки, ни ракушек не было.

Я не понимал, куда они делись и что делать.

Я побежал обратно в комнату, открыл окно.

– Я сейчас!

Я снова побежал на кухню.

Я не мог выйти к Витюше без сокровищ. Как же так? Почему? Куда она все дела? Я разозлился. Она взяла мои вещи. Почему? Ничего не сказала, не спросила? Что я теперь скажу? Какой буду прятать клад?

Я забежал в мамину студию. Украшения лежали на тумбе, покрытой черной тканью, в белых гладких коробочках с надписями.

Я сунул горсть блестящих штучек в карман и побежал в комнату, схватил бумагу, фломастер и вылез из окна на улицу. Ну, ничего, зато получится по правде. Настоящие сокровища, как в кино.

С неба был слышен писк стрижей. Они как будто сопровождал нас, подначивали и вопили: «Вперед! Вперед! Скорей! Скорей!».

В четыре руки мы быстро раскапывали землю. В одну ямку закопали кокос.

За домом под раскидистой акацией два маленьких красных камня. Я сделал все нужные пометки в карте. Под тополем закопали прозрачные камни. И все голубые на месте нашего шалаша, за песочницей, около сирени. Оставалась еще пара камней и колец.

Витюша показал рукой:

– Там еще есть такое место, никто не догадается, давай туда!

Мы все делали быстро. Это была какая-то особая миссия. Нам нельзя было не нарисовать карту, не закопать сокровища. Как будто мы для этого встретились.

Совсем скоро я был уже дома. Взъерошенный, красный, воодушевленный и довольный.

Мама пришла нескоро. Смотрела на меня пристально:

– Что случилось, рассказывай!

– Ничего. Все нормально.

Она заметила грязь под ногтями.

– Сём, что это у тебя? У тебя что, земля, что ли, под ногтями? Дай руку.

Я просто убежал в комнату.

– Сёма! Дай руку!

– Это не грязь… Это пластилин! Я лепил сегодня, пока тебя не было!

Мама схватила меня в проеме двери:

– А… Ну и что же ты слепил?

– Машину слепил, и робота, и трех солдат слепил.

 

* * *

– Сёма! Сёма, проснись!

Я спал, и мне снилось, что мы с Витюшей откапываем наши сокровища обратно. Я четко сверялся с картой, только вот находили мы почему-то не блестящие цветные камни… Мы откапывали картонные коробки, и в каждой лежало по мертвой кошке.

– Сёма!

Я приоткрыл глаза:

– У-у-у…. Что?

Мама посадила меня на кровати:

– Сёма, скажи, кто-то приходил сегодня? Кто-то был у нас дома?

– Нет. Никого.

– Так, Сёма, я тебе очень прошу, не ври мне.

– Я не вру…

Мама нервно и сильно тряхнула меня за плечи:

– Сёма, скажи, ты не знаешь, где украшения из черной комнаты, которые я снимала? Куда они делись? Камни, кольца, перстни. Сёма!!! Проснись уже, наконец! Господи! Надо милицию вызвать! Ты трогал украшения или нет? Сёма! Или кто-то был у нас дома? Сёма, они стоят целое состояние, это чужие вещи, и мне надо их вернуть!

Меня затрясло:

– Не было никого. Я не знал, что их нельзя трогать. Ты не говорила ничего про это...

 

Сонный и напуганный я потихоньку понимал, что-то произошло. Что-то чего нельзя уже отменить или сделать вид, что этого не было. Что-то сделал я сам, что-то, что меняет жизнь, что-то, что происходит после того, как осуществишь задуманное. Что-то, что происходит после того, как намерение воплощаешь в реальность. Это пришла пора отвечать. Мне было непонятно, в чем весь ужас, но ясно, что придется ответить.

Я рассказал, как мы закопали наши сокровища. И про карту, которая осталась у Витюши.

Была уже ночь, но мы с мамой вышли во двор и копали ложками во всех местах, где мне казалось, я помнил, мы делали ямки.

Но помнил я плохо. Спросонья, под крики мамы, под пеленой слез на глазах я ничего не мог найти и достоверно восстановить в памяти. А может и не хотел. Я все делал как надо. Как хотел. Как мог.

Потом приехала милиция. И я узнал, где живет Витюша.

В прихожей было темно, у стен навалены груды каких-то вещей, свертки, банки, тряпки. На полу полоса тусклого света из-под двери кухни.

Голоса, пьяный смех. На кухне вдоль стен пустые бутылки. На столе шприцы. Замызганная плита, заставленные грязной посудой стол и раковина. На полу на подушках, оставшихся когда-то от кресел, развалившиеся кривые фигуры. Как будто размазанные по сиденьям.

Старушка кошатница, в красном халате, с шапкой седых волос. Скрипучий ее сумасшедший смех и голос:

– Правильно! Притон этот прикройте! А дурачка их ненормального в дурдом!

Витюша сразу отдал карту – свернутый в трубочку лист бумаги, перевязанный толстой ниткой.

–Ты рисовал эту чертову карту?– орала мама. – Что где зарыто, это что за красный крестик?! Что?

– Я не помню… Я не знаю… Крестик – это… Это клад…

Мама с полицейскими прочесали каждый метр двора.

На улице было темно, ветер угрожающе шумел листьями и, наконец, влил дождь.

Они перекопали всю землю под каждым деревом и перевернули песочницу вверх дном. Никто ничего не нашел.

Они заставляли копать Витюшу. Он сказал, что помнит только одно место. Он копал медленно, слегка раскачиваясь, как в трансе. Мама помогала ему. Торопила:

– Что-то есть! Вытаскивай.

Достали из ямки внушительную синюю коробку из–под обуви. Мама быстро открыла ее. Я знал, что там нет камней. Она с криком отскочила.

– Господи! Что это?!

Полицейский тут же повел меня в дом. Я был закрыт там, когда Витюшу и его родителей увозили в полицейском уазике. Я не мог этого видеть и слышать. Но я знал.

 

Посередине комнаты стояла большая сумка. Мама не глядя бросала туда вещи. Около уха плечом она зажала телефонную трубку:

– Да, прямо сейчас! Хорошо, Светик. Мы буквально пару дней у тебя поживем, я даже вещи из машины доставать не буду. Надо срочно отсюда убраться. Да. Да. Пока.

Мама положила телефон на стол, продолжая бросать вещи в сумку.

Я как сомнамбула, ходил по квартире, совершенно ничего не понимая.

– Сёма, хватит шататься! Я кому сказала, собирай игрушки по коробкам быстро!

– Зачем... Мам, я не понимаю…. Куда мы собираемся?

Мама достала из-под кровати коробку, скинула туда книги, статуэтки с книжных полок, чашки из кухни.

– К тете Свете мы собираемся. Все, давай шевелись!

– А когда мы приедем обратно?

Мама быстро оттащила коробку в прихожую:

– Никогда мы не приедем обратно. Поживем у тети Светы, а потом новый дом найдем. Витюша тоже уезжает. Все уезжают. Так получилось.

Я перестал плакать и подошел к окну.

За окном гулял ветер и шумел дождь. В темноте почти не было видно двора, но чуть-чуть видно Зеркального Меня.

 

* * *

Он был страшен. Большая черная голова, блестяще болезненные глаза. Маниакально спокойный взгляд. Почти хладнокровный. Почти.

Все эти неприятности типа воображаемых друзей – Боже мой, это ерунда по сравнению с таким настоящим другом. Все эти секретики, коробочки, да, этого валом было и в моем детстве. Но патроны… Таблетки. Я потом узнала – наркотики. Нет, они только играли – Витюша таскал у родителей. Но не это пугало меня. Только он сам.

Впервые я увидела в окно, издалека, как сын играет с незнакомым мальчиком. И что? Ничего. Пока мальчик не поднялся с корточек и не повернулся. На голову выше Сёмы, грузный, сутулый, будто слегка припухший. Основательные, медленные движения, заторможенные реакции, странный, страшный взгляд. И голова. Большая черная голова, как будто морду взрослой собаки по ошибке приделали щенку. А та неистовость, с которой сын мне доказывал, что никакого мальчика нет... В чем же дело? Почему? Потом я поняла. С тех времен и до сих пор не было в моей жизни кошмара страшнее Витюши.

Однажды ночью, я проснулась от ощущения странного незримого присутствия в комнате. Открыла глаза. Это он, Витюша, стоял над кроватью моего сына и смотрел на него, пока тот спит. Я хотела закричать, броситься на него, закрыть Сёму от этого странного блестящего взгляда, но не могла пошевелиться, казалось, холод самого дома поднялся из-под земли, откуда-то с глубины и сковывал меня своими ледяными скользкими щупальцами. Я проснулась от собственного крика. Сёма спал. Мы были в комнате вдвоем, но… Ощущения его незримого присутствия с тех пор никто не отменял. Оно сопровождало меня всегда. Стоило мне отвернуться или уйти мыть голову, печь блины или отлучиться в мастерскую – я не могла быть спокойна. Я знала, что он словно материализуется в любой части дома, что он и есть его холодное дыхание. Как будто сам дом вдыхает и выдыхает его вместе с именем: «Ви-тю-ша».

Однажды я не выдержала и пошла ночью с фонарем по их чертовым лазейкам, по его следам. Я раскопала все «подвалы» в их песочных городах, раздербанила шалаш, забрала оттуда самолет. Тот боинг я подарила ему давно, но теперь, подвешенный на веревочке под крышей шалаша, это был не просто самолетик, это был сам Сёма внутри чудовищной конструкции по имени Витюша. Я забрала самолет и долго перепрятывала в разные места, потому что не могла найти в этом доме ни одного тайника, где он был бы правда надежно спрятан. Иногда я даже держала его в собственной сумочке, с документами и косметичкой, мне казалось, что так, Сёма ближе ко мне, чем к нему.

Когда я познакомилась с Витюшей, мне ни на миг не стало легче. Противостоять и потерять доверие ребенка или дружить, понимать, полюбить. Попробовать полюбить. Но полюбить Витюшу для меня было невозможно, как полюбить уродство, боль, тюрьму или страх. Полюбить страх – этого не удалось совсем. Но я очень старалась. Я делала все. Однажды мне приснилось, что Витюша достает из моей сумки белый Сёмин боинг.

– Мы улетаем. Тетя Лена. Мы улетаем, – сказал он и улыбнулся.

Витюша смотрел на меня, и покачивал крыльями боинга, и снова я не могла пошевелиться, отнять самолет, наорать, сбить с ног. Иногда мне хотелось его убить. Он был неуловим. Неуязвим. Непонятен. Страшен. Обладал какой-то нечеловеческой необъяснимой силой. Конечно, я гнала эти мысли подальше и снова принималась «дружить». До того момента, как я не сняла Сёму с крыши.

Мальчики давно не появлялись. Да, я отпускала их играть вместе, да, я часто втайне смотрела за ними из-за шторы. Мне казалось, если что, я смогу выскочить, выпрыгнуть и вырвать сына из лап монстра. Но они просто играли. Всегда – просто играли. Я снимала в черной комнате (так мы называли мастерскую) не помню, сколько времени прошло, вышла – мельком глянула в окно. Что-то там мельтешило за стеклом – из-за вспышки фотоаппарата перед глазами последние пару часов трудно было сфокусировать взгляд.

Снова какая-то тень мелькнула. Много теней. Я приоткрыла штору. На асфальт прямо перед окном, медленно планируя откуда-то сверху, приземлялись белые бумажные самолетики. Десятки белых бумажных самолетиков. И тут же у себя в ушах я услышала его голос:

– Мы улетаем, тетя Лена. Мы улетаем.

Я почти уткнулась лицом в стекло. Весь асфальт перед домом был усыпан бумажными самолетами. Во дворе никого не было. А они один за другим продолжали приземляться на асфальт.

Наверно, если бы Витюша не испарился тогда, будто проглоченный лестничным пролетом или втянутый внутрь стены страшного дома, я убила бы его. Но досталось, конечно, Сёме.

Я не могу вспоминать тот день без сигарет или коньяка. И где-то глубоко, там, где подсознание сливается с бесконечной Вселенной, за пределами логики и здравого смысла, я все-таки чувствую, что он бы забрал его у меня. Он почти забрал.

Я знала, что он ненормальный. Это видно было сразу. Но насколько? Да мне было даже его жаль. Но насколько? Да, я хотела избавить нашу жизнь от него… Но долги, нищета, отсутствие работы и редкая халтура не позволяли нам просто взять и уехать. Надо было потерпеть. Чуть-чуть потерпеть.

 

Когда под дождем, в ночь, вместе с милицией мы искали съемочный материал от ювелирного дома – настоящие украшения, из которых мальчики сделали клады, я думала только о том, что их нельзя оставлять вдвоем. Их надо срочно разъединить. Я чувствовала – дело движется к финалу. Их нельзя было оставлять их вдвоем. Я настояла, чтобы Витюша был со мной, помогал искать. Сему увели домой.

Я понимала, что в синей коробке нет украшений. Я знала, что Витюша достает не клад, а маленький гроб. Я знала: если оплошаю, вместо кошки он закопает когда-нибудь моего сына. Я знала, что не останусь больше здесь ни дня. Ни часа.

Про ту кошку в коробке я никогда не говорила Семе. Его большой друг в представлении сына добрый и прекрасный волшебник, а мать истеричная сука. Пусть! Да! Пусть!

Это я написала заявление на его родителей, я подняла на уши полоумную бабку-кошатницу, я пришла к ним домой. Я где-то слышала про детей наркоманов, и про родителей-наркоманов у нормальных детей. Это было что-то другое. Они не были похожи на мужчин и женщину – Витюшины родители. Это были две вены на руках дома-убийцы, а Витюша был его сердцем, больным, пораженным всеми пороками. Мой психотерапевт говорит, что это у меня от лекарств такое восприятие. Говорит, что я мрачно смотрю на вещи. Как бы ни так!

Тогда мы собрали, что успели и уехали. Я знала, что Витюшу и его родителей уже увезли. И что на них будут вешать все подряд, и лишат родительских прав, и Витюша отправится в детский дом. Да, я знала. И что?

Мы тогда уезжали, затолкали все в машину по-быстрому. Сема плакал в машине, а я перед тем, как навсегда уехать, достала из сумки боинг. Подавись!

Это все что тебе останется от моего сына. Я не знаю, кому я это тогда сказала. Дому, наверное. Или просто по-язычески откупалась от злых сил.

Я бросила самолет в мокрую траву и пошла к машине. Мне на минуту полегчало. Вот и все – неприятный эпизод из жизни – с кем не бывает?

Разворачивая машину, я посмотрела в зеркало. В свете фар на мгновение я встретилась с ним глазами. Там позади, мелькнула еле различимая фигура. Это был он. Луч света выхватил из темноты лежащий в траве у ног Витюши белый самолетик.

 

* * *

Через неделю я уже стоял и смотрел на свой новый дом. Это была свеженькая девятиэтажка со светлыми окнами, большими пролетами подъездов. Рядом с домом в разные стороны расходились асфальтовые дорожки, по одной шли люди, по другой ехали машины.

Обойдя дом вокруг, можно было выйти к рынку. Если пройти по крайнему ряду почти до конца – можно услышать голоса разных птиц, мяуканье, тихое поскуливание. Это птичий рынок. Мама притащила мне оттуда щенка.

Это было страшно и странно, но щенок оказался невообразимо похожим на Витюшу.

Мама чуткая. Она купила правильную собаку. Пес неподвижно сидел, прижав лохматые уши к большой черной голове, уже подросший щенок немецкой овчарки с черными, как будто застывшими, влажными глазами.

 

Идея была такая, что собака – она же друг человека. Она же друг вместо человека. Но это не так. Никакая собака, кошка, попугай или хомячок мне были уже не нужны. Витюша был теперь всегда со мной. Но собака все-таки осталась.

Я вырос. Собака состарилась.

Но я до сих пор часто прихожу сюда. Я прихожу вместе с собакой. Странно, но здесь ничего не изменилось. Время игнорирует это место – не трогает на всякий случай, ведь это его место. Место многоглазого четырехэтажного полуживого дракона. Дракона, которого мы победили.

Я смотрю на пустой двор. Ну, разве что сравнялась с землей песочница и разросся сиреневый куст. Я не заглядываю больше в окна. Мне нечего в них искать. Я давно уже его не боюсь. Он, конечно, переживет меня, но пока я еще здесь, он в моей власти, и я управляю им, а не наоборот. Мы управляем.

Я поднимаюсь наверх. Собака бегает по крыше, бросается на голубей. Ленивые, глупые – они медленно и шумно разлетаются в стороны.

Балки, мусор, набросанные деревяшки и железки. Я смотрю с крыши вниз.

Я вижу верхушки деревьев, зеленые пятна травы с проплешинами земли, асфальт у дома, чуть подальше – сирень, поломанную лавку.

Я часто так делаю. Просто стою на крыше, где со всех сторон меня окружает бесконечное синее небо. Я пускаю с крыши бумажные самолеты и слушаю, как кричат стрижи.