Сидишь на берегу

Андрей Дмитриев

 

* * *

Журнал «А»,
журнал «Б»,
издательство «В»,
издательство «Г»,
а ты — сидишь на трубе,
по-прежнему — на трубе:
видишь: как в старом грузовике
трясётся картофель — 
чёрный от горькой земли,
что роднит её с кофе,
который к нам завезли
из какой-то потусторонней жизни.
Осень — сгущает тона,
доводя до коллапса палитру в режиме
non-stop. С этой трубы видна
территория отчуждения,
где завяли не только растения.
И вот — «А» упало,
«Б» пропало,
«В» сменило инициалы,
«Г» в таблице стало металлом,
а ты — на трубе,
по-прежнему — на трубе,
хотя в загадке тебе
не выплыть ни явным ответом,
ни даже утлым корветом...

Будешь варить картофель,
пить растворимый кофе
из банки с выцветшей этикеткой,
где написано, что сделано это
в Московской или вообще в Тамбовской области,
а не в потусторонней жизни.
Будешь вращать лопасти
при помощи нехитрого механизма
и пускать из трубы дымок,
бегущий прочь со всех ног.

В том и отгадка,
в том и итог — 
останется только то, 
что не в смысле физики шатко...

*  *  *

Птицей зябликом

нырнуть под одеяло.

Сегодня вряд ли

разверзнутся дали

с октябрьским мороком –

в них не то, чтоб крылом,

а даже нескорой

рукой в перчатке герой

не нащупает сводов.

Чай проникает в предсердье.

На той стороне света – штат Миннесота

и штат Кентукки, Ривьера

Майя, Антильские острова,

на той стороне жизни – лица –

знакомые и едва,

пусть угасшие, но способные повториться

во сне или в мыслях.

А ты – просто зяблик,

пичуга, живущая в компромиссе

с данностью. Был бы цаплей –

ходил бы в брод,

был бы коршуном –

хватал бы добычу влёт,

был бы кенаром – за шторой в горошек

тешил бы чей-то слух.

Но – ничего не попишешь

пёрышком, остался лишь пух

и прах – элегиям в пищу.  

 

Комната, потолок,

полки и книги,

окно, за которым клок

города, вырванный будто на ринге,

где драка без правил,

и кровь – солирует чувству вкуса,

которому нынче по нраву

сок первобытного ужаса…

Зяблик – нырнул

под одеяло.

Дождь – по стеклу,

похолодало.

Принцип гнезда –

взят за основу

этого серого дня,

а ночь – вновь достанется совам.

Они-то знают,

что в обжитой темноте –

самое главное знание –

кто ты теперь и где…

 

 

 

* * *

Не мастер заводить

полезные знакомства,

не мастер из сети

выуживать те кости,

что склеишь – диплодок,

а то – свирепый раптор,

не мастер пить желток,

как птичью предоплату…

 

Сидишь на берегу –

вновь ужасы роятся

над трупами в стогу,

вновь звери из фаянса 

спешат в понятный быт

по пыльному комоду,

а ты под пенье рыб

цветы бросаешь в воду,

и крутит в голове

сухие ветви ветер –

сквозь них уже тебе

ничьё окно не светит,

но на мякине слов

опять себя проводишь,

махнув, мол, это сон,

а это жизнь всего лишь…

 

Всего лишь – маята

беспутного вокзала,

всего лишь – своды рта,

где живопись – наскальна,

всего лишь – тёмный дом,

где вещи – знают угол,

но при тебе о том

не говорят друг другу.

 

За рамою окна,

за пеленой экрана –

бегущая строка

настырна и упряма,

хоть движется пока

однообразно, прямо,

не охватив всю ту

конструкцию пространства,

где смотришь на звезду,

а видишь возглас счастья…

 

*  *  *

Лошадь в соломенной шляпе,

возница – старик-водовоз,

и солнце такое жаркое – будто в Анапе,

и звон прибрежных стрекоз.

В бочке – плеск, под ободом – шорох.

Ребятня – как запятые и точки –

расставленные невпопад – не как учат в школе –

но кто сейчас вникнуть в правила хочет,

когда в листве – такой хаос жизни,

что вот-вот возникнет вселенная.

Знали б о том фашисты,

уже загружающие железо

в чрево своих самолётов,

чтобы порвать это всё на корню…

Лето – утлая лодка.

Подставишь плечо комарью –

почуешь ещё не боль, и даже ещё не зуд.

Боль – будет позже,

когда полыхнёт мазут –

предрассветный обжиг

на разбомбленном складе

под вопли рабочих –

и оплавит страницы тетради,

где все эти запятые и точки 

станут горстью пепла…

Лошадь встала, остановилось и колесо.

«Ну, давай, милая, неужто ослепла –

вон за пригорком уже село».

 

*  *  *

Дуй в золотой рожок,

пока злато – не медь.

Жизнь от века – всегда на рожон,

не то, что – смерть.

Да и та – не тишь-благодать –

по острой косе – босою пятой,

но кровь – не вода –

останется за тобой…

 

Крути-крути колесо –

завершай собой круг,

пока есть радиус, и весом

труд вращающих рук

и ног. В кронах – ворохи птиц

ещё способны взлететь,

уронив меж страниц

перо, исписанное на треть,

а, может, наполовину,

а, может, на…

В серой больнице что-нибудь вынут,

взамен насыплют зерна

или сена,

но ты уже – не мустанг.

В дождь в больнице всё больше серого.

Вероятно, ты просто устал.

 

Но дуй в золотой рожок,

пока есть дыхание.

То, что вдох бережёт –

ещё шевелит плавниками

и смотрит через стекло,

пережёвывая планктон.

Над ним – моря несколько тонн,

под ним – грунт древних материков,

а оно ещё – наплаву,

в самой толще – глядит и ждёт,

когда нитка по шву

лопнет, и ткань падёт…

 

Фосфор – к фосфору.

Не злато – фосфат меди.

– Освальд!

– Кеннеди?!

 

 

 

*  *  *

Люблю бродить по свету,

а свет по мне, пожалуй, не всегда –

к тому же часто он бывает серым,

бывает тусклым в мутной призме льда,

бывает неприветливым, не близким,

но, впрочем, это всё от слепоты,

ведь свет – он свет, а не палёный виски

по акции приобретённый. Свет звезды –

манящ, свет спички – скоротечен,

свет глаз – глубок, свет фар – целенаправлен, мы

идём всю жизнь, как будто бы навстречу

друг другу, но в провалах тьмы

теряем тропы. В кайф – бродить по свету,

и, даже если он во мне погряз,

прощу ему нерасторопность эту –

я сам в нём пропадал, увы, не раз…

 

 

 

* * *

Здравствуй, Нобель,

я – Врубель.

Демон – в жаркой утробе

раздувающий угли –

сел на корточки рядом –

смотрит в самую душу.

Он – желает награду:

номинируйте, ну же.

Холст – как старая карта

рудников потаённых –

обрекает на кару,

что пророчат знамёна

и железные крылья.

Нобель, Нобель,

я – Врубель, быль – я.

В окнах – пустыня Гоби.

Премию тратит пространство

на широту и выси.

Демон – на фоне красном

лик свой  из пепла выстлал.

 

Здравствуй, Врубель,

я – Нобель,

динамитом загублен

тоннель, впрочем, мы оба –

знаем, что выход – внутри.

Номинации – тщетны,

но демон твой – посмотри –

к нам заходит с планшета

по вай-фаю и пишет комменты,

мол, засилье плохих репродукций,

и дорогие билеты

на выставку – самую куцую.

Врубель, Врубель,

я – Нобель,

мне валюта – не рубль,

но в застиранной робе

 

кочегар с парохода на Волге

бросил в топку и свой уголёк,

чтобы путь этот долгий –

был широк…

 

Демон смотрит с холста –

он и Нобель, и Врубель,

он – рубильник, врубающий страх

перед миром, сколоченным грубо

на задворках вселенной,

он – кабель, он – кобальт,

он – набат над долиной оседлой,

где собаку с ножа мясом кормят.

Запекаются краски,

выпекаются деньги,

а на фоне – по-прежнему красном –

смотрит в душу к нам демон.