Стали пчёлы летать торопливей

* * *

Стала мама прозрачным облаком,
Тенью ласточкина крыла,
Ускользающим смутным обликом...
Словно вовсе и не была.

Как ты там — без всего, родная,
Где ни хлебушка, ни огня?
Где бы ты ни была — я знаю,
Молишь Господа за меня.

* * *

Я холост и отчаян!
В крови кипит вода.
Сцепились за плечами
победа и беда.

Одна пророчит славу.
Другая на спине
шикарную шалаву
в подарок тащит мне.

Друзья мои и братья,
ворьё и алкашня,
кого с собою брать мне?
Не выдайте меня...

«Когда луна кровава
и горек хлеб и мёд,
любимая шалава
тебя всегда поймёт.

А слава — хвост павлиний
распустит в облаках.
Твой образ нафталинный
заставит тлеть в веках».

В крови клокочет лава.
Я плачу и рычу.
Хочу любить шалаву
и славы я хочу!

Но время льёт отраву
по капле сквозь меня.

...ни славы, ни шалавы,
ни дыма, ни огня...

* * *

Тишина, затравленная псами,
вырвалась из тёмного двора
и, промчавшись гулкими лесами,
нищенкой присела у костра.

Мы над ней отчаянно глумились,
кружками и струнами звеня,
словно доказать себе стремились
превосходство крика и огня.

Пламени языческие трели
сладко нас дурманили и жгли,
чтоб до срока слушать мы не смели
горькое молчание земли.

* * *

У ласточки подмышкой
я рос семнадцать лет —
мечтатель, хвастунишка,
полупрозрачный шкет.

Я сыт был крошкой хлеба
и каплей молока.
Я спал, вспорхнув на небо,
зарывшись в облака.

Меня баюкал ветер,
меня будил прибой.
Я был как лучик светел
И счастлив сам с собой.

Но как-то словно громом
я был сражён с утра:
«Пора!
Прощайся с домом,
спускайся вниз, пора!

У ласточки подмышкой
пищит другой птенец —
мечтатель, хвастунишка,
беспечный сорванец».

* * *

Слава Богу, пока ещё лето...
По утрам и свежо, и тепло.
Но малиновка из бересклета
провожает детей на крыло.

Наливаются сладостью сливы.
И в бездумной привычке к труду
стали пчёлы летать торопливей
по медовым тропинкам в саду.

Дай мне руку, заглянем в беседку,
где под крышей, застыв в полусне,
держит лапкой ажурную сетку
паучиха с крестом на спине.

Не пугайся! Тропинкой дощатой
мы уйдём на сверкающий плёс.
Там резвятся её паучата
и над мамой хохочут до слёз.

Там уже догорают кувшинки,
кивера камышинок черны,
и летят в облака паутинки
посреди ледяной тишины.

* * *

Чудна моя жизнь в этом теле, чудна и бедова,
Не то чтобы в тягость, а крылья расправишь — тесна...
Так в детстве бывает: под вечер примеришь обнову,
А утром наденешь — уже не по росту она.

Проснуться бы заново — где-то в ином измеренье,
Где небо просторно и зыбко, земля солона,
Где каждая речка вливается в стихотворенье,
И жизнь непонятна — как тело твоё — и чудна.

* * *

Впустую проносится время, но жизнь хороша!
Уж тем хороша, что впустую истративши годы,
Однажды увидишь: не истины просит душа,
Не хлеба и злата — а только любви и свободы.

Как две этих жажды мучительных мне утолить,
Мотаясь от синей звезды к твоему изголовью?
Я ради любови не в силах свободу забыть
И ради свободы не в силах расстаться с любовью...