Золотое сечение. Миниатюры

Золотое сечение памяти

Начинался вечерний фильм. Выключали лишний свет. Из-за перегородки выходил дедушка, и ставил стул для бабушки. Потом и свой.

А может быть, только свой – остальные помещались на диване. Во всяком случае, мне сейчас вспоминаются именно это его движение и стул. Придвигая его громко к дивану, он как бы ставит точку, собирая всю семью. Сейчас это выглядит как ритуал – фильм же только: предлог.

Допустим, бабушка сидела на диване, а дедушка – на стуле. И все-таки, дедушка ставит стул для бабушки – хотя бы в моем умозрении. – Чтобы подчеркнуть мягкие очертания слагавшегося круга, единение.

Танец-игра одного-двух стульев. Бабушке довольно, что мы все вместе смотрим фильм. Или всегдашние новости. Что мы собрались рядом, вокруг нее. А дедушка придвинул стул.

Так память стремится к золотому сечению. Видит себя со стороны драгоценным светоносным кристаллом и просит огранки. Замечаю, что заботит память и ее алмазная решетка – то есть чтобы тайные, подводные связи между узелками явлений всплыли, обрели четкость и яркость смысла.

И возможно, смысл этот корнями уходит больше в будущее, нежели в прошедшее. Может быть, память – это чувство того времени, которое и не прошлое и не будущее, а вообще: целого времени.

Тогда понятно, почему с какою-то инстинктивною тщательностью занимаются памятью старики и больные.

Легкий, черно-коричневый с проседью истертого лака и проглядывающим кое-где светлыми пятнами деревом, – стул: вишневая косточка.

Фигура

Она бегала. В смысле – душа. По пройденному кругу. Здесь начиналось отчаяние и здесь же зачиналось новое. Для души. «Госпожа Краски» – кричала она осени. Осень осеняла ее Листопадом. Сообщая что-то взамен.

Этим «взамен» было Лицо. Которое не всегда совпадало с оригиналом, и в этом-то и был подарок: возможность разглядеть. И воскликнуть: «Госпожа Краски!..» Времена года.

Осень держала в себе прототип чего-то другого. Это «другое» шло от арктических льдов, от солнца оно шло, от…

Густые краски. Лес за деревьями, имя – «Осень».

Госпожа Краски.

От Времени Оно шло. И в след смотрело.

Осень тревожила тем, что она – прототип букета в Вечности. Сиянием Она тревожила.

Кто претендует на место Осени?! Ей бы понравились: ягоды, мотыльки. Звездный салют.

Машет рукавами журавлиных треугольников, один – вверх, второй – вниз. Спеша на работу (тоже осень – труд), радостно-золотисто различить огненные всполохи Невидимой в торжественно-медовом падении листа. Углядеть Черты большого в малом как чертеж. Поймать сердцем УЛЫБКУ. Будет легенда, которая воспарит над миром, когда мира не будет.

Нет времени

«Йорга?» – переспрашивала бабушка в стареньком плаще, когда в нашем магазине появился первый йогурт. Он был в стекле под сиреневой с отливом жестяной крышечкой.

Следующие времена так же всхлипнут по нам, незнакомым с новинкой: «Йорга»..?

Она помялась, словно уже приспосабливалась (я плачу), – вот он, слезящийся ею йорга. То есть мной и сейчас. Вся сценка в плаще – словно моя рука в ее кармане: помню пуговицы, помню… ойрга – йогурт… растворяюсь в буквах, тиснутых по крышке. Она вращалась в новом слове-понятии что ключ в замке. Тупом.

Большой такой карман. Взяли попробовать.

Не имея очков, она морщила морщины над прилавком. Что мы знаем о скорописи видений?

С этой точки будущие поколения – не более чем шеренга неясных. А «Йорга-йогурт» по-прежнему бьется, отзываясь во мне большой болью. Ведь написанное – эскиз: многое заменено чтоб (чтоб) подчеркнуть. Что? Что чувствовал внук, став давно взрослым, вспомнив, как его бабушка разбивалась о название чего-то жидкого? Нового товара? Вещи? – Вести.

Стремилась просочиться туда, где ее нет, но обнять внука там? Нащупывает слово.

Но даже это неправда. Моя неправда с куском плаща.

Незнакомый язык вокруг – внук. Бабушке так хочется порадовать внука. И внук. Так бабушка – девочка. Йоран. Там. Светает в ясных словах. И я. Йорга?

Драгоценное

По пути к дому (ее дому) она все пыталась столкнуть меня в снег, положить в сугробы. Я только потом понял, в чем дело: она пыталась меня научить «делать ангела». Это было в святочные дни.

Проходили мимо двухэтажные дома с островерхими крышами и слуховыми окнами: их строили немецкие военнопленные после войны. Мысли домов сводились к семейным улыбчивым треугольникам, а сугробы искрились сиреневым и фиолетовым. И она с разбегу толкала меня в них! Как в детство.

Я не падал. Я выстаивал. К сожалению.

А вы знаете что такое «делать ангела»? Это лечь на снег, раскинуться звездою, руки, взметая снежную муку, раскинутые, вверх-вниз, вверх-вниз, взметая белое, – мельница. И пена. Из снега – перья. Можно добавлять ногами невесомости.

А я не знал. Я бы прочитал подчерк ее детства в этих сугробах: волнистых и вопрошающих, полных. Я бы знал. Алмаз.

А так… Проскользнула она в тот пламенеющий вечер. Только рассказ этот и остался.

С кем говорю? – с ювелирными снежными хлопьями. Узнаю ее жажду мгновения. Что над временем – жажда мгновения? Раскололось мгновение! Можно было бы назвать и так: «сажать подснежники». Мы парили и глядели на фиалки словно в глаза друг друга.

С пдф-версией номера можно ознакомиться по ссылке