Белые волосы Агафьи

***

Геометрия

окна –

ветром

полна.

Однако –

прочь

все эти рамки.

Ночь –

как ночь –

даже в масштабах

пространства,

где небесная швабра

часто-часто

работает по углам,

гоняя вчерашний хлам –

так, что рука

дежурного по верхам –

высекает молнии.

Внизу –

затухают волны

будней и зуд

насущных

потребностей.

Всё, что на сушу

вышло из бездны –

приняло форму

холодного камня

или фарфора

на полочке в спальне.

Слух –

острее.

Стук

сердца – режет

из-под ребра

мякоть,

что стала груба

в хлебе из злака,

срезанного под корень

и запечённого в плоть.

Но кто-то же любит корку,

выхватив целый ломоть…

 

Вот так –

тик-так,

тик-так,

тик-так…

Впрочем, нет механизма

с пружиной и шестернёй

в призме

новых часов,

отменивших старьё.

Теперь микросхема –

и есть – вселенная,

что щурится через стекло.

 

Чай –

ещё крепок,

ещё горяч, но сейчас

это – нелепость

в условиях

сухости формул,

когда в окне, нарисованном –

в качестве форы

очерченного объёма –

сгущается тьма.

И лишь чувство дома –

окунает в купель дитя.

 

***

Палеолит –

торопится в неолит –

точит камешки, спит

у костра, в котором кипит

смола на сломанных сучьях

и молодых ветках.

Мы стали такими живучими

в каменном веке,

что до сих пор – с подшёрстком

на сытом сердце

и со спрятанным в брюки хвостом,

хотя спать по-прежнему жёстко –

особенно после Освенцима –

запломбированным белым резцом

грызя модный сухарик.

Солнце –  как мыльный пузырь

на соломинке траектории – 

надувается над Сахарой,

а лопается над водой полосы

нашей средней, где торной

кажется даже река,

но спи-засыпай, Матвей,

для опытного рыбака

река и теперь – хайвэй…

 

Разбитое пианино

в тихой «хрущёвке»,

где когда-то на внучкины или Жучкины именины

играли собачий вальс, и шёлка

хватало на платья –

теперь здесь – выдох,

но стекло не потеет, и, кстати,

за ним – ныряет вглубь выдра,

а не привычная птичка…

А помнишь – при палеолите –

мы игрались со спичками,

не веря, что можно вот так обыденно,

быстро и просто

высечь огонь без кремня?

Нынче – считаясь взрослыми –

для нас это – комикс древний

с выцветшими картинками.

«На зорьке рыба клюёт сильней», –

над утренним чаем фыркая,

вдруг будит ранний Матвей…

 

***

– Ну, ведь, выросла –

как хотела, –

кричала она – будто с клироса

беглой тени

воспеваемого так долго света,

а он – шмыг –

и в открытые окна, где лето,

где надо к листьям – уже большим,

где надо к звенящей воде

вдоль берега,

чтоб это всё – хотя б на сезон – о беде

забыло и свету поверило…

– Ну, ведь, выросла –

чего ж тебе ещё надо…

Можешь сама выращивать фикусы

или даже людское чадо.

Села на край дивана,

выдохнув чьё-то имя.

Лучше б сейчас готовила или стирала –

меньше бы было дыма…

Но уже ничего,

ничего не греет –

лишь в детстве на зорьке клюёт чехонь

в лодке у деда Сергея,

да спешат трамваи

туда, где кипящая жизнь,

и от этой спешки в серванте

сервиз слегка дребезжит…

Выросла…

Выросла под окном акация,

но двор – словно тазик с кислыми

яблоками. Случилась оказия –

и вернулась зима

со взрослыми играми в дочки-матери,

с ломким ощущением, что семья –

это чай и какие-то разговоры – словно некстати,

в таком осязаемом смысле.

Где-то есть ещё океан и горы,

маяк на кончике мыса

и совсем другая история,

но лучше её показывать

по телевизору, чем мешать с цементным раствором,

обляпавшись и нагнав на себя: вот зараза…

 

А ремонт – мокрая стенка причала,

с которой и мутные воды – пространство.

– Мама, давай-ка чаю.

Да, я выросла, но мне не хватило сказок…

 

***

Не отказаться от лирики

там, где ходиков гирьки

тянут на самое дно каждое наше мгновение –

так, что хочется знать, верно ли

утверждение, будто время – поступок пространства.

И здесь уже не работает ничего, кроме глаза

тонкого наблюдателя,

вынянченного матерью

в тёплых руках, что умеют шить и вязать,

пеленать и готовить пищу,

чествуя небеса,

в которых свои корни ищут.

 

Тут – вкруг двора заборы,

скрывшие тени, ведшие разговоры

о принципах света, падающего под углом

со скоростью света на стены, согретые тёплой рукой

того, кто стоит в стороне, но смотрит в суть

очерченного периметра, в который можно вдохнуть

жизнь при условии наличия койко-мест

или справок, для быта имеющих вес.

 

Но мы – вплетаем в узоры взъерошенных птиц,

что из речи заморской вынесли слово «peace»,

а из русского языка – пшено, как благую весть,

мол, будет чего поесть

в холодном молчании пустоты,

перенёсшей всю тяжесть своей немоты на этот костыль…

 

***

Выбелили лицо Агафьи

белые-белые годы,

белые-белые думы,

белые-белые птицы. В графах

пустых – вписаны счетоводом

все её белые луны.

 

Белые пальцы – белое воскрешали,

белое грели,

белое только помнят.

В тазик с белой эмалью –

плачется небо – чистое от акварели –

моет Агафья ладони,

трёт их до белого хруста

белым, как снег, полотенцем –

стали ладони ещё белее.

В кухоньке белой варится суп из капусты –

всякий может наесться

в белую пору обеда.

 

Белые-белые волосы у Агафьи –

словно молочные травы,

словно стебли из мела –

водоросли белого моря, где фрегаты

некогда парусом белым с ветрами

спорили смело.

Волосы эти – под белым платком,

под тканью бесцветной –

будто бы в белом храме

молит Агафья возле икон

о спасении белого света

за век побелевшими навсегда губами.

 

Знала Агафья чёрные-чёрные зимы –

чёрные ветви царапали чёрные окна,

чёрные вороны жгли свой рассыпанный уголь –

жить с этим чёрным в груди не осталось ни силы

ни на жизнь отведённого срока –

скоро уж всё заберёт в белый сон эта белая вьюга.

 

***

Мы отмираем, как старые клетки.

Кожица слезла с тёплой широкой ладони.

Если работаешь в суетном офисе клерком

или в ремонтной бригаде слесарем с бородою

в просаленной робе – знаешь, что время циклично,

что короток чай с бутербродом, что тесен уют

предложенной несвободы. Рядом с бензином – спичкой

не чиркают, но иначе как тут

определить масштаб темноты,

где мы отмираем, как старые клетки. И ты

видишь, что кожица сходит с ладони, остыв…

 

Отмирает Кудельников Павел Кузьмич –

работник районного Дома культуры,

вмурованный в его стену, как тёртый кирпич,

но с бывалым баяном в хмурое утро

уходящий шаткой походкой – в год по шажку.

Отмирает Кравцова Полина Сергеевна –

врач-терапевт, за плечами которой – жуть

сколько историй болезней, но в широком смысле гниения

и она – облетающий лист в кутерьме листопада.

Отмирает Митрошин Антон Леонидович – повар

в школьной столовой, где пар над компотом – будто цитата

воды из книги цветов и яблок про то, что всего в свете поровну.

Мы отмираем, мы отмираем –

Алевтины и Дмитрии, Галины, Аркадии, Ольги…

Даже вон тот заезжий американец

в цветастой своей футболке.

Вечная осень – процесс накопления смерти

в каждой клеточке жизни в прожилках читаемого листа

в кроне шумящей. В час, когда то осознают дети –

детство уйдёт, быть бессмертием перестав,

но что-то проступит с другой стороны листа.

 

 

С пдф-версией номера можно ознакомиться по ссылке