Баобаб. Стихотворения

* * *

Зеркало карманное, подкова,

семь тюков лежалого белья.

Всё, что остаётся, – бестолково.

Так же на полях приткнусь и я.

 

Что отыщет мой весёлый крестник

в крохотной квартире опосля?

Восемь книжек и ключи от бездны,

медного младенчика в яслях?

 

Обдирая старые обои,

разберет на белых кирпичах:

«Ежедневно говорю с тобою».

Можешь ничего не отвечать.

 

* * *

 

Радомире Цыганковой

 

Океанариум в Токио.

Ламантин –

фишка рекламы.

На чипсах и на еде для кошек

милая мордочка.

То, что всегда один…

Конкурс:

«Нарисуй для него подружку!»

(для самых крошек).

Строгая девочка лет пяти

приложила ладошку к стеклу и шепчет:

«Я к тебе прихожу каждый день. Гляди,

я тебе нарисую самых прекрасных женщин».

Он привык замирать

и греться о тень руки.

Улыбались туристы, но отключали вспышки.

Девочка говорила: «Все они – дураки.

Я тебя познакомлю с куклой и старым мишкой».

И отплывала в тёмное никуда.

Мир засыпал.

Со стекла испарялись пятна…

Время не существует.

Оно – вода.

Ходит по кругу.

Чистится, вероятно…

 

* * *

Те, кто назвали меня – Баобаб,

вымерли пять миллионов листьев тому назад.

 

Я помню шорох их аккуратных лап,

вопли пойманного грызуна,

 

грай перелётных стай над своим птенцом,

встретившим немыслимого врага.

 

Потом они разглядели на мне лицо

и дали мне имя – Изеэльга.

 

Они приносили корм для моих корней.

Они окружили меня дождевой водой.

 

Их песни как вязкие смолы текли во мне,

как будто их страсти себе возводили дом.

 

И каждую осень, чтобы забыть и спать,

я скидывал в землю эту чужую речь,

 

которая прела и выпускала пар,

в которую страшно было однажды лечь.

Но шкуры моей не коснулись топор и гвоздь,

моим долголетием радуга изумлена.

 

И столько мной листьев скинуто на авось,

что больше нет смысла отращивать имена.

 

* * *

В пятнадцать лет мне повезло.

Меня освидетельствовала психиатр

после пролома черепа в двух местах

и убрала из моей истории

страницу с диагнозом «Сумеречный эффект»:

— В случае чего

можешь сослаться на травму.

Компьютеров в больницах не было,

все документы хранились в единственном экземпляре.

 

В школе я видел то, чего не видели другие,

и говорил вслух.

Надо мной не смеялись – боялись,

потому что каждое откровение имело последствия:

укушенный красной змеёй ребёнок

подхватывал простуду,

синие пауки приносили нервное истощение.

Затыкаться я не научился.

 

Однажды застыл посреди улицы Пальмиро Тольятти,

потому что прямо в воздухе зияла дыра,

и там в ней, внутри, с той стороны воздуха

искрила проводка.

В другой раз воздух был исцарапан

огромными когтями,

и я не смог протиснуться между царапинами,

пришлось делать крюк в четыре квартала.

 

В моём доме в старом кресле

любит спать человек без лица.

В окна (сквозь стекло и антикомариную сетку)

влетают говорящие птицы.

В плафоне в ванной комнате живёт

дальний родственник Оле-Лукойе.

Бреясь по утрам, стараюсь не порезать

в зеркале жабры:

у крови в горле болотный вкус.

 

Для чего я это рассказываю?

Мне нужно, чтобы вы поверили:

я присутствовал при знаменитой

шахматной партии Тристана Тцара

и Владимира Ильича Ульянова-Ленина

в Цюрихе одна тысяча девятьсот

шестнадцатого года. В январе.

В «CaféTerasse».

 

Чехословацкий поэт Любомир Фельдек

неверно описал события.

Не было лозунгов дадаизма.

Не было тихих сентенций.

Не было исторической миссии.

Они не предполагали встретиться снова.

Поэт передвигал чёрные фигуры.

Литератор – белые.

Белые начали и выиграли.

Литература всегда начинает и выигрывает.

А поэзия всё теряет и остаётся.

 

* * *

Отец играет на скрипке

над могилою сына.

Каждое воскресенье

в полдень приходит сюда.

Стройный, белобородый,

невероятно красивый.

Время на этих пальцах

не оставляет следа.

Слушаешь, отвернувшись,

частые сбои ритма.

Звук пересыпан пеплом,

грубый, глухой, земной:

Господи Милосердный,

это моя молитва,

в сердце моём калитка.

Выйди и плачь со мной.

 

Касание

 

            Екатерине Симоновой

 

– Не бывает больше таких золотистых дней,

осыпающихся, словно фреска,

прохладных, остающихся на пальцах

плоскими кусочками памяти,

лиловыми,  терракотовыми,  розовыми.

 

Выцветают, словно недодержанные фотографии,

висят на прищепках,

сворачиваясь по краям,

не сохраняются в цифре – мои дни.

 

Просят тактильного,

желают касаний,

дыхания на плече. Ничего сверх.

 

– Молишься сам за себя, потому и пустуешь.

Не проси и не жди,

раздавай, что скопилось.

Твоего: только ждущее сборки и роста.

Остальное – пускай.

Не твоё, воспевателя, дело.

 

Твоего: то, что жаждет

полыхающих вишен

и вышитых бисером улиц,

заплутавших трамваев,

оставленных кем-то в пустыне,

убегающих птиц,

позабывших возможность полёта.

Остальное – не здесь.

Не твоя, врачевателя, ноша.

 

Табу

 

 1. В данном стихотворении двадцать строк немоты.

 2.  Вкус начинается с табуирования.

 3. Воля – с принятого бездействия.

 4. Текст похож на крону дерева,

 5. например, тополя,

 6. все листья которого остались висеть в воздухе,

 7. когда ствол извлечён.

 8. Осязаю листья по одному:

 9. розовые прожилки исчезают,

10. осыпается соединительная ткань.

11. Приоткрываются губы.

12. Скользит ладонь по животу.

13. Бедру.

14. Подушечки моих пальцев, вдавлены в твои ягодицы.

15. Оставляю стихи на обоях.

16. Из клавиатуры выпали все буквы.

17. Пустота очерчена шариковой ручкой

18. в том самом вагоне метро,

19. где тебя встретил

20. «в марте месяце, после морозов».

 

* * *

Так стоят они

мужчина напротив женщины.

Он её спрашивает:

«Кто я для тебя?»

Она ему отвечает:

«А кто я для тебя?»

Он:

«Видимо моя смерть.

Так долго держала моё сердце

в ладони,

что стало оно окариной.

Отпустишь отверстия –

не успеют они зарубцеваться».

Она:

«Я буду     отводить     пальцы     по     одному».

 

С пдф-версией номера можно ознакомиться по ссылке