В поле зрения «Эмигрантской лиры»

ЗЕМЛЯ, ОТОШЕДШАЯ ОТ НЕБА

 

А. Амчиславский. За тонким полотном. – М.: Время, 2017. – 128 стр.

 

Александр Амчиславский, русский поэт из канадского Торонто, выпустил книгу стихов, которую сам рассматривает, «как главный результат прожитого, передуманного и прочувствованного…» Из этого не следует, что он видит свой творческий путь завершённым – речь идёт о некотором промежуточном итоге, к которому, по словам автора, он шёл очень долго. Предисловие «От автора» всегда таит в себе опасность упрощения, попытки объяснить стихи читателю, того хуже – отдаться волнам самолюбования, стремлению показать некую «глубину» своего творческого лица, непостижимую недотёпе-читателю. Амчиславский в своём предисловии точен и корректен, отмечая главное: он не берётся давать ответы в стихах, решения проблем, ощущая лишь то, как стихи по своей воле заполняют целиком автора, даруя ему надежду, что «Слово может пробиться к чему-то самому главному…»

Бахыт Кенжеев, чьё суждение о творчестве Александра Амчиславского приведено на последней странице обложки, это главное в стихах автора определяет, как постоянное стремление прямо или косвенно обратиться к Господу, «нимало не сомневаясь в Его существовании, величии и непознаваемости».

Сам поэт, завершает книгу стихотворением прямого признания:

 
Это было уже. По земле, по песку, по камням,
то в галдящей толпе, то в немногих, редеющих горсткой
я ходил за Тобой, я вдыхал Твоё слово, как воздух,
и на воздух такой не хватало груди у меня.

 

Возможно, эти пути «по камням» начинались в давней юности, но потом им суждено было наполниться болью другого «хождения»:

 
Я вышел из тебя, страна моя,
как из трясины вырастает стебель,
а ты, как нежить, уползаешь в небыль,
всех вышедших и выживших кляня.
Ты в нас влила отравленную кровь
и воздух свой, тяжёлый воздух тлена,
и нам ходить до пятого колена,
меняя плоть, и отчество, и кров…

 

Здесь нет предъявления счёта. Боль в её чистом проявлении лишь фиксирует состояние души, даёт выход самой себе. Память хранит многое, в ней – события, имена, разлуки, перемещения в пространстве. Читая книгу поэта, всё это прослеживаешь, сопереживая, проникаясь этой болью. И всё же главное сказано:

 
Я лежу на земле. Сквозь меня прорастает трава,
дождевою водой, как слезами меня омывает.
Я, наверно, лечу, по пути забывая слова,
и живая трава, словно землю, мне грудь разрывает.
Не осталось обид, и разлук пережить не дано…
Как ненужная мелочь, уходит нелепица звуков,
И в родных именах расплываются очерки букв,
и несётся навстречу раскрытое в небо окно…

 

«Не осталось обид». Куда бы ни был направлен взгляд поэта, он всегда направлен от земли к небу. Земля и небо постоянно сопряжены в его строках, напоминая, то и дело, об этой неразрывной связи. «Я лежу на земле» и «несётся навстречу раскрытое в небо окно». Вот они главные векторы поэтического видения Амчиславского. Возможно, это ключ к пониманию всей его философии, всего его творческого воплощения:

 
…какую бы забаву ни творил,
какую бы ни пестовал причуду –
от неба не уйти, оно повсюду
и больно прорастает изнутри…
 
Ты плачешь и приветствуешь его,
и старые часы швыряешь оземь,
и небо шаг за шагом входит в осень,
вернее, осень движется в него.

 

В приведённых цитатах из стихотворений поэта обращает внимание на себя ещё одно ключевое понятие. Выделим это. «…как из трясины в ы р а с т а е т стебель». «Сквозь меня п р о р а с т а е т трава». «…и больно п р о р а с т а е т изнутри». Заметим, что «прорастание» это – не случайный повтор, это нечаянное – самое ценное своей нечаянностью в поэзии – возникновение сквозного слова. Прорастает живая трава из земли, прорастает небо. Всё та же связь земного и Вышнего:

 
Над городом, увязнувшем в земле,
Над всей землёй, от неба отошедшей…

 

Всё то же чувство неразрывности всего живого. Проистекает оно из поэтического мировосприятия Александра Амчиславского, из его чувства природы:

 
Мы к морю шли и трогали его
за тёплую и дышащую воду…

 

Именно так: тёплое и дышащее слово поэта трогает читательское сердце.

 

 

ВЕСЬ ДАР ЕЁ – СЛЕЗА ИЗ ПЕРЛАМУТРА

 

Люба Фельдшер. Сон о сирени. Книга-Сефер, Израиль. – 2017. 64 стр.

 

Люба Фельдшер поэт открытой исповедальности. Об этом свидетельствует её пятая книга стихов «Сон о сирени». Стихи в этой книге – мгновения, из которых складывается мозаика жизни автора, о чём сама она пишет в коротком послесловии, вынесенном на последнюю страницу обложки. Недолгое путешествие по этой книжке – в шестьдесят с лишним страниц – позволяет увидеть и услышать историю целой жизни. Здесь так ощутимы картины и запахи детства:

 
Я провожаю поезда,
Раскачиваясь на калитке.
Те несмышленые года
В душе как золотые слитки.
 
Проходит длинный товарняк.
Смолы и дыма ароматы.
Так я росла, взрослела так:
Ромашки, поезда, закаты.
 
И все копилось на потом.
И только дожидалось срока,
Чтоб в этом мире непростом
Я не была так одинока.

 

Она пишет дневник своей души, оглядываясь на прошлое, оценивая свой сегодняшний день, не скрывая грусти, которая сквозит во всём интонационном строе её поэзии. Сдержанность её интонации не обманывает читательского восприятия боли и остроты переживания автора:

 
Мне хорошо в той комнате, где спит
Собака на потертом одеяле,
Где сигарета медленно чадит,
Меня освобождая от печали.
 
А если в небо распахнуть окно,
Рассеется летучая завеса…
Мой тихий мир, обжитый так давно,
Что нет к другим пространствам интереса.

 

На самом деле, этот интерес к другим пространствам ощутим уже хотя бы потому, что окно распахивается в небо, и обжитый мир обретает достаточно зримые черты большого мира. За ровностью и сдержанностью стихотворной речи Фельдшер, за внешней простотой её строк обнаруживаешь глубину поэтической мысли, явленную в неожиданных, нечаянных поворотах этой мысли, полную кристаллами настоящей поэзии:

 
И открываю я роман
на той главе, что волновала,
глаза слезами застилала,
и строчки плыли сквозь туман.
 
Исчезла розовая мгла,
и с ней – те розовые миги,
и с грустью я листаю книги,
как будто я их предала.

 

Эти строки о книгах, которые когда-то так волновали, листаемые теперь с чувством, похожим на предательство, говорят о прожитой жизни куда больше банальных сентенций и дорогого стоят. Как сказано автором в другом стихотворении:

 
Ах эта грусть, ну что ж ее бояться:
Порывы ветра, переливы волн.
Предугадать? Не стоит и пытаться.
В ее явленьях полный произвол.
 
Ее приметы – серенькое утро
Да в зеркале потухшие глаза.
Весь дар ее – слеза из перламутра,
Зато какая чистая слеза…

 

Вот на этой чистой слезе замешана и вся родниковая ясность и чистота поэзии Любы Фельдшер.

 

 

И ЕСТЬ КУДА ГРЕСТИ

 

Н. Аришина. Форель для милого. Новая книга стихов. – М., Кругъ, 2017. – 112 стр.

 

Творческая судьба Натальи Аришиной складывалась непросто. Выхода первой своей книги стихов «Терновник» она дождалась только в 1983 году, спустя более десяти лет после окончания Литинститута. Но эта первая книга не прошла бесследно – была замечена читателем и профессиональным сообществом. Обращали на себя внимание точное слово и точный звук, интонационная свобода, живописность детали – свойства, которые с годами только крепли, став характерными для ее поэтики. В последующие времена многочисленные публикации в журнальной периодике и с определенной периодичностью выходящие книги новых стихов стали оправдывающей её творческий путь нормой. Вот и новая книга стихов «Форель для милого» пришла к читателю со всеми приметами присущего автору поэтического стиля.

Стихам Аришиной свойственна еще одна характерная деталь: она никогда не форсирует голос, демонстрируя полную достоинства осознанную сдержанность, никогда не срывается на крик и не впадает в ложный пафос:

 
Что плакать о своем? Скопилось море слез,
бушует по ночам, чтоб вырваться наружу.
Не для моих оно воспитанных желез,
да и они давно обледенели в стужу.
Как темная вода – утробная тоска
вздымается в пылу перерожденья.
Заблудшая душа белей, чем облака,
не научилась жить, не хочет умиленья.

 

Эти «воспитанные железы» многое говорят о человеческом складе автора, о душевном строе, а главное – о доверии к своему читателю, который и без всякого напряжения голосовых связок поэта расслышит эту «утробную тоску».

Но вот на что обращает внимание в новой книге Аришиной – это сквозная нота печали, свидетельствующая о пережитом, продуманном, прочувствованном.

 
А что ни вспомнишь – все некстати.
И тает нежный свет в ночи
от догоревшей у кровати
несуществующей свечи.

 

Бездумное веселье никогда и не было свойственно этому автору, хотя в книгах прошлых лет ирония и чувство юмора бытовали в её книгах. Но что-то вызрело в мировосприятии поэта, произносящего эти слова:

 
Виновато в черной бездне
гаснет поздняя звезда.
Распевать былые песни
я не буду никогда.
 

Нас в округе только двое.

По камням издалека,

нищий город беспокоя,

катит горная река.

 

Время накладывает свой отпечаток на стихи, датированные протяжённостью в четырёхлетие – оды. Жизнь предстаёт в своей повседневности не гладкой прямой линией, требуя от человека всё большего мужества на этом жизненном пути:

 
Взгляду негде развеяться – всюду терпкая жуть.
Не пристало надеяться на спрямляющий путь.
И пойдет закоулками остывающий взгляд,
доконает бессонница, обойдет звездопад,
наболтает соперница больше, чем унесешь.
Зависть медленно пенится, расползается ложь.
Набросала каракули на шершавом листке?
Сопричастно заплакали облака вдалеке.

 

Эти сопричастные человеческим переживаниям облака – не носят характер случайного в поэзии Аришиной образа. Она всегда была внимательна к природе, к окружающему миру, который соучаствовал в её осмыслении жизни. Да и сама жизнь вторгалась в стихи поэта, лирика по своему призванию, во всём жанровом разнообразии, включая поэму или сюжетные стихи долгого дыхания. Но за сюжетностью, за тоскливой правдой прозаической обыденности обнаруживается внимательный взгляд лирического поэта, не оставляющего без внимания движение человеческих судеб. Только нынешней Аришиной уже совсем не нужно и малейшего многоговорения. Она способна рассказать историю человеческих отношений, состояние этих отношений на пространстве короткого стихотворения. Это хорошо видно по отрывку из следующего стихотворения автора:

 
И не впервые, конечно, афиши линяют.
В летнем театре ненужную пьесу играют.
Неуправляемо реплики мимо летят.
Редкие зрители в звездное небо глядят.
Тихо под занавес ряд утекает за рядом.
Двое на сцене по-прежнему маются рядом.
Темной аллеей, под хор полоумных цикад,
не оступившись, до дома они домолчат.

 

Стихотворение это озаглавлено точно по содержанию и мироощущению – «Занавес». Сквозная тема книги могла бы звучать, как тема унылой усталости, если бы не упругий плотный стих, полный поэтической энергии. И подтверждением этой мысли служат строки поэта:

 
Еще весло лежит у ног
и есть куда грести.
Но предварительный итог
придется подвести.

 

Действительно, новая книга Натальи Аришиной говорит об определённом подведении предварительных итогов, но главное читательское ощущение состоит в том, что автору ещё предстоит многое сказать, что ей «есть куда грести».

 

 

НЕСЛУЧАЙНОЕ СЛОВО

 

Марина Эскина. Краденый воздух. M-Graphics, Boston, MA – 2017, 82 p.

 

Четвёртая книга стихов Марины Эскиной «Краденый воздух» ( в книгу очень органично вошли переводы Эскиной из Элизабет Бишоп) обращает на себя внимание интонационной свободой и ритмическим разнообразием, естественным, органичным дыханием, с которым ведёт автор свою стихотворную речь:

 
Нам терпенья не занимать – попутного слова ждать,
Облако ли ангел, мы его – хвать,
загоним в строку, пусть лежит на боку,
если не служит Богу,
белоручка и так балдел, болтался без дел,
зачем-то в сознание залетел,
неприкаянный ангел сей, ангел молочных рек, киселей,
просроченных векселей,
незрелых плодов из побитых садов,
ангел лишних слов.

 

Нельзя не отметить и музыкальность её строк, густую аллитерацию, сложную систему рифмовки с многочисленными внутренними рифмами. Но важнее всего прочего, это то, что версификационное умение автора не является самоцелью. Стих работает на воплощение художественного мировосприятие поэта, раскрытие человеческого переживания, которым наполнены эти строки. Иными словами, не стих диктует поэту нужные слова и приёмы, а поэт строит стихотворение по своим, одному ему ведомым, правилам и законам, которые он сам каждый раз создаёт заново:

 
В городе Турине всё немного ненастоящее
из-за своей монументальности,
даже река По лежит, как мёртвая ящерица,
не отражает небо и не блестит.

 

Кажется, будто эти строки неказисты и лишены рифмовки во второй и четвёртой строках катрена. Обманчивое впечатление. На самом деле слово «монументальности» следует прочитывать с соответствующей его смыслу протяжённостью: мо-ну-мен-таль- нос-ти – с ударением на последнем слоге. И тогда звучит усечённая, но хорошо слышная рифма со словом «блестит». Более того, строки оказываются насквозь прорифмованными и аллитерированными: МоНуМеНтальНоСТИ – Не отражает Небо и Не блеСТИТ.

И подобных примеров в книге Марины Эскиной достаточно, нужно только чутко прислушиваться к её стихам. И тогда уже не удивляешься тому, что рядом с абсолютно современной с точки зрения стилистики стихотворной речью возникает вдруг отдающее фольклорным запевом сказовое слово:

 
Кому от огня, кому от меча, кому от воды,
От болезни, мора, от голода-лебеды…
Если мне вдруг суждено избежать беды,
 
Что я буду делать с этим небом-травой,
С утраченным временем, с больной головой,
С тем, что пропало и не вернуть, хоть вой…

 

Вот как со всем мощным и тяжёлым напором рисуется картина окружающего мира, полного бессмыслицы и абсурда, в стихотворении «Сон разума»:

 
Чудовищное загоняет рассудок в сон,
наконец, в душной парадной или в сортире,
мозг отключается, свернув извилины; потрясён,
измучен выбором новостей в эфире,
разум заходит за разум. Раз за раз
всё меньше логики, всё больше пыла,
пены у рта, солёных искр из глаз;
ближе стена, тоньше полоска тыла.

 

Невозможно не услышать это «ззззудение», погружающегося в сон разума. Стих снова и снова работает на мысль, на чувство, которое автор стремится пробудить в читателе.

Тем более чистой нотой звучат такие лирические строки из этой книги:

 
В марте можно было маяться,
друг по другу тосковать,
ты упрям, и я – упрямица,
только слову наплевать,
вылетит, как будто дразнится,
не стрела, не воробей,
ведь ему какая разница –
мне или тебе больней.

 

На самом деле, в стихах Марины Эскиной слову разница есть. Таится она в том, что слово в её стихах не живёт случайной безразличной жизнью. Оно живёт жизнью, которую дарует ему поэт.

 

 

СТИХОТВОРЕНИЕ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

 

Семён Крайтман. про сто так. Библиотека «Иерусалимского журнала», 2015, 202 стр.

Семён Крайтман. Мои земля и память. Стихи. «Иерусалимский журнал», 2017, №57.

 

Рассуждая о стихах Семёна Крайтмана, одного из самых талантливых и самобытных поэтов нашего времени, теряешься в море текстов, идёт ли речь о его книге или о многочисленных публикациях в периодике – какие приводить цитаты?! Растерянность вполне понятная. Его стихотворения при попытке цитирования обнаруживают странное качество – их невозможно дробить, нельзя вычленять отдельные строки и строфы, потому что эти стихи неизменно представляют собой выданные на долгом и свободном поэтическом дыхании стихотворные периоды. Более того, эти тексты свободно перетекают – один в другой, – создавая единое пространство. Они пишутся, как единый, не прерывающийся текст. Это книга длинною в жизнь. Она – об одном и том же. О жизни. Сказать точнее – она и есть сама жизнь.

Всё же некоторое насилие над текстом придётся совершить, чтобы хоть в малой мере попытаться понять механизм этого воплощения жизни в поэзию или поэзии – в жизнь:

 
я целовался с женщиной в платье цвета
загустевшего августа,
цвета листвы перегретой.
где-то над нами ветер маячил,
где-то
начиналось над нами море.
за пределом вины,
в не имевшем названий мире,
в онемевшем воздухе,
в Риме, в пустой квартире,
где мы нé были никогда,
никогда не жили…
 
 
* * *
пусть будет так:
пусть в лёгкие цвета...
пусть будет наш...
пусть поцелуй окрашен.
не губы, но библейские уста.
внутри холста
средь флорентийских башен
мы будем жить.
мы будем выходить
к реке и там, 
столкнувшись ненароком,
мы будем «добрый вечер» говорить
и улыбаться.
и тогда в высоком
вечернем небе задрожит звезда,
забьётся жизнь, и птица закурлычет,
и воздух станет сладок и рассыпчат,
и час наступит вспоминать года
грядущие,
и проливать вино
в густой огонь…
?* * *
...и там поставим дом, у берега морского
развесим виноград, наварим алычи...
и местного вина нальём недорогого.
и будем пить, и жить, и не искать причин,
зацепок, подоплёк, попыток оправдаться.
свободные слова в наш новый мир вплетя,
мы будем говорить, мы будем целоваться,
смотреть на тёплых птиц: «ах, как они летят!»

 

Это отрывки из трёх разных стихотворений, идущих одно за другим. Разве они не представляют собой одно стихотворение? Если их – все три – процитировать целиком, ощущение этого единства только усиливается. Впечатление такое, что единый текст прерывался только для того, чтобы перевести дыхание.

Раскройте книгу поэта с любой страницы – там дышит сама жизнь в её непрерывном течении, во всех её взаимосвязях, высокое сопрягается с низким, бытовым, времена переплетаются, перетекают – одно в другое, образы соедняются в один – всеобщий, и всё это живёт, дышит, действует, существует по воле поэта Семёна Крайтмана, творящего этот мир:

 
по улице пройдя Святого Марка,
на лестницу свернём Святого Марка,
и, обогнув собор Святого Марка,
мы, через брешь в стене, в углу двора
пробитую ещё… (не помню даты),
на улицу придём Святой Агаты
и, площадь перейдя Святой Агаты,
придём в тупик апостола Петра.
там винный погреб, вытертые стены,
в подтёкшей нише лик Святой Елены,
дощатый пол, присыпанный золой…
 
…на крепостной стене темнеет камень.
верблюды, лодки, зной, карфагеняне,
топтание,
дома из кирпича…
дверные кольца, рыжая собака…
кирпич похож на выщербленный сахар,
впитавший тёплый слабоватый чай...

 

И далее, за этими двумя отрывками, идут строки, вмещающие царя Итаки, римские легионы, санскрит, Упанишады, Аристофан, прячущий в футляр «Nikon»:

 
мне говорит:
                ты на кого попёр?!
колокола звенят о воскресении,
в порт входит бриг,
на берегу веселье…
Чарльз Дарвин
убивает Одиссея
и пишет про естественный отбор.
 

 

Обращу внимание читателя на одну деталь: первая ли строка стихотворения, любая другая, идущая после точки, начинается не с заглавной, а с обычной прописной буквы. Автор, словно, подсказывает: здесь нет никакого начала, текст не начинается и не завершается, он – длится. Поэт творит этот мир, эту жизнь, пишет эти картины и события – ярко и сочно, словотворящим взглядом. Остаётся только посочувствовать самому себе: хочется невозможного – просто приводить стихотворения – одно за другим. 

ДИРИЖЁРСКИЙ ВЗМАХ

 

Анастасия Винокурова. Ауфтакт. – Новокузнецк: Изд-во «Союз писателей», 2017. – 100с.

 

В сборнике Анастасии Винокуровой «Ауфтакт» многие названия стихотворений и профессиональная терминология, использованная внутри текстов, разбросанны по многим страницам и сразу дают понять, что у автора – музыкальное образование. Музыка для Винокуровой – определяющий культурный код, с помощью которого она ищет отклик у своего читателя. Разумеется, этот «культурный код», на самом деле, расширен многими прочими литературно- культурными знаковыми понятиями. Похоже, автор видит своего читателя в ряду тех, с кем можно поговорить о высоком, не опускаясь к простому и земному. Но подобный разговор попахивает литературщиной, отражённым светом. Отсутствием того, что сама Винокурова обозначает, как нечто важное для себя, замечая о творчестве: «Это вечная передовая, где ничего не узнать заранее». Не согласиться с этим её суждением трудно.

Но, когда стихотворение переполнено именами-воплощениями: Штраус, Электра, Мегрэ, доктор Хаус, Бергман, Саломея, а к ним ещё притянуты библейские ассоциации в смеси со славянским: «…принеси мне в награду, князь мой, голову бога на медном блюде», – этот культурный винегрет перестаёт работать. Абстрактные образы, не наполненные конкретикой метафоры, создают впечатление искусственных. Будучи знакомым с творчеством Анастасии Винокуровой по отдельным публикациям, общаясь с ней на римском конкурсе молодых поэтов русского зарубежья «Ветер странствий» и на «Эмигрантской лире», доверять этому впечатлению искусственности я не стал бы, тем более, что она и сама чувствует угрозу некой оторванности своего поэтического голоса от жизненных реалий:

 
Казалось, чего уж проще: придумай имя,
скорей назови его вслух – и готово. Так-то.
Но только слова, что должны были стать моими,
повисли в ночи
затянувшимся ауфтактом.
В руках дирижёра – власть над началом фразы.
Стремительный вдох –
и фермата до смены года.
Небрежно считаю до ста, отпуская разум
в спонтанный астрал от отсутствия кислорода.

 

И в сборнике есть немало стихотворений, где этот разрыв «высокого» и реального преодолевается. Преодоление этого «разрыва» в определённом смысле обозначено самим названием сборника – «Ауфтакт». Это предвосхищающий дирижёрский жест, за которым следует звучание. Это дебютная книга молодого автора, дающая камертон к будущему звучанию её новых стихов. В том, что они случатся, сомнений нет. Залогом обретаемого Винокуровой своего поэтического жеста, своей, только ей присущей интонации, служат лучшие стихи этого сборника. В них, как раз, и проявляется живая реальность, живое чувство, лирический строй её поэзии. И одним из самых ярких стихотворений такого рода у автора звучат стихи, обращённые к сестре, а – особенно – стихотворение «Мама»:

 
О самом мучительном всуе не говорят,
тревожные сны списав на болезни роста.
Несёшь на руках двух весёлых и злых зверят
сквозь морок и зыбь безрадостных девяностых.
 
Сквозь сжатые зубы и горькое «не могу».
Сквозь слёзы в подушку, когда тяжело и тошно.
Сквозь чувство вины, что упрямо стучит в мозгу
о том, что десятый день на столе – картошка.
 
…Слепую, щемящую нежность переборов,
в безмолвной надежде – а что ещё остаётся? –
одну отправляешь на запад, в страну ветров,
другую на юг, где целебное светит солнце.

 

Это ещё и стихи о долге, который нужно возвратить вовремя. Строгие и глубокие строки, составляющие главное содержание первого сборника стихов Анастасии Винокуровой.