Елена Сафронова

Сочинитель земли и эфира

Foto1


 


Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Дети Ра», «Бельские просторы» и других. Редактор разделов прозы, критики и публицистики журнала «Кольцо «А». Автор романа «Жители ноосферы». Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» (2006), премии журнала «Урал» в номинации «Критика» (2006), премии журнала СП Москвы «Кольцо А», премии Союза писателей Москвы «Венец» (2013). Член Русского ПЕН-центра, СП Москвы, СРП.

 

 

Александр Куликов. СОЛОВЕЙ-КЛЮЧ. Сборник стихотворений. – Издатели: Общественная организация «Dzejnieku klubs Stihi.lv» (Рига, Латвия) и Издательство «АураИнфо» (С.-Петербург). – Литературная серия «КНИЖНАЯ ПОЛКА ПОЭТА».

 

Из задач литературного критика мне ближе всего открытие новых или недостаточно известных имён.  

Александр Куликов – яркий представитель многочисленного племени «виртуальных» поэтов; его творческая жизнь протекает на сайте «Поэзия.ру».

В середине «нулевых» был популярен спор, вызванный растущим числом сайтов свободного размещения поэзии и прозы и неприятием этого массива литературы «толстыми» журналами, именитыми литературоведами и критиками – что же такое «сетература». Схлестнулись две точки зрения: это самодеятельное объединение авторов-дилетантов или новая форма великой русской литературы, заслуживающая профессионального внимания. Чтобы добиться такового, сетераторы устраивали акции «в реале», например, фестивали сетевой поэзии, или собственные поэтические турниры, победителям коих выпускали «бумажные» книги. «Открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии» – из числа таких конкурсов. Он высветил достойные имена. Среди лауреатов в разные годы были далеко не «виртуальные» литераторы: Надя Делаланд, Евгения Джен Баранова, Александр Крупинин и т.д.  

Александр Куликов как лауреат Открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии - 2015 в номинации «Литературная премия имени Владимира Таблера» был премирован изданием поэтического сборника «Соловей-ключ» в серии «Книжная полка поэта». Эту книгу я недавно для себя открыла на «Поэзии.ру». По объёму (432 страницы) и по информационной насыщенности сборник тождествен десяти. Это и хорошо, и плохо для книги: с одной стороны, автор как на ладони, с другой – неизбежны длинноты, самоповторы и прочие враги читательского интереса.

Александр Куликов живет во Владивостоке, пишет в предисловии к сборнику переводчик Александр Ситницкий (Сан-Франциско). Владивосток – восточные ворота России, и где-то у этих ворот затеряна могила одного из величайших русских поэтов ХХ века – Осипа Мандельштама. Место его гибели – Вторая Речка. Так же называется глава книги «Соловей-ключ». Всего в сборнике двенадцать подразделов: «Взрослый мир», «Вторая Речка», «Фабула раза», «Арабески», «Донашивая жизнь», «Верлиока», «Другая реальность», «Шадреши», «Короткие шадреши», «Смешанная техника», «Возвращение Моисея», «2014 год». Возможно, автор готовил к печати дюжину книг, но выпустил все в одной?..

Стихи о Второй Речке – поклон Мандельштаму:

 

Первую Речку

мы извели,

но осталась Вторая.

Бурные воды ее

глубоки —

в человеческий рост.

В камень речной

превратился поэт, умирая.

Скромным надгробьем

над ним возвышается мост.

(…)

Сорным быльем

затянулась ужасная

яма.

В синее море

хрустальные речи стекли.

Камень прибрежный

последней строки Мандельштама

лег в аккурат

на краю

заповедной земли.

 

Осип Мандельштам незримо присутствует в книге трагическим «гением места», но для Куликова он не «покровитель» творчества: у него в поэзии другие ориентиры. Двоих Куликов прямо называет в стихах:

 

Ночь за окном. Полночная жара.

И духота. И никому не спится.

Не спят врачи, актеры, шулера,

театры, бары, казино, больницы.

Не спят автомобили и мосты,

не спится кораблям, трамваям, парку,

не спят деревья и не спят кусты,

не спит студент, читающий Петрарку.

 (…)

И грустный симфонический оркестр

рыдает на такой щемящей ноте,

что все дворы, все улицы окрест

теряют очертанья бренной плоти,

теряют очертания сторон,

черты, вещам присущие привычным, —

тела и души примеряет сон,

поскольку подсознание первично.

(Ночь. Начитавшись Бродского)

 

От Бродского в лирике Куликова многословье, нацеленное на всестороннее формирование образа, и раздумчивые интонации.

Второй прообраз:

 

Первой капли на землю паденье.

Черной-черной и жирной, как тушь.

И сухое листвы шелестенье,

словно где-то поблизости — душ.

И на месте бегущие кроны,

как блистательный Кушнер сказал.

И как будто вагоны, вагоны

заслоняют все время вокзал.

(Гроза над Второй Речкой)

 

От Кушнера у Куликова отстраненный взгляд наблюдателя, не проживающего в стихах жизнь, а конструирующего её отчетливо, ярко и действенно. В этом «сотворении мира» участвуют библейские мотивы – волхвы, «угощающиеся праведным хлебом» на стогнах Москвы, «Енох, Илия и улыбчивый Рах», «сон, приснившийся Исайе», возвращение Моисея, Моисей и Аарон, Авраам и Сарра, Ноев ковчег. Следом за Библией, как в священной истории, идет Евангелие. В стихотворении «Голгофа» «на высокий перевал / Лентой тянутся машины», ибо наверху обещают «и чай, и кофе, / И шартрёз, и круассан», и «совсем-совсем не больно, и совсем нестрашный крест». Из Евангелия пришли к Куликову апостол Фома – развитый образ Жозе Сарамаго «Смотри, Фома, твоя птица улетела прочь», апостол Павел в Коринфе и прочие ученики Христовы.

Но в своем мире Куликов-творец бесстрашно смешивает христианское и языческое начало, апеллируя также к древнегреческим мифам, оставившим на страницах книги свое горячее дыхание: капли пота Сизифа, брызги от весел аргонавтов, следы копыт Пана, блики огня из пещеры Аида…

Слова Куликова:

 

Кто он, этот небесный Гомер,

Сочинитель земли и эфира? –

 

точно автопортрет.

Апелляциями к персонажам мифологии и священной истории Куликов тоже походит и на Бродского, и на Кушнера. Далекое прошлое или библейское пространство для автора ближе и знакомее, чем окружающая реальность и социальная актуальность. Единственное стихотворение в книге, которое условно можно счесть «гражданской лирикой» - «На смерть поэта». Посвящённое Юрию Левитанскому, оно восходит к лермонтовской традиции и риторике, в том числе дословно:

 

Он в молодости, для начала,

на Лермонтова был похож.

 

Эпиграф поясняет: «Юрий Левитанский умер в 1996 году от инфаркта. Удар случился во время писательского собрания, где спорили о Чеченской войне. Он был против. Он был единственным лауреатом, сказавшим об этом президенту Ельцину, когда получал в Кремле Государственную премию за книгу «Белые стихи» (1991 год)…

 

Ну, что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.

Ю. Левитанский»

 

Ну, что с того, что он там не был,

в том Грозном, –

 

вторит своему герою Куликов и закольцовывает смерть от сердечного приступа с полётом «пули золотой / через заставы Шамиля», чтобы сделать неизбежный вывод:

 

Ну, что с того, что он там не был,

поэт, погибший на войне?

 

Юрий Левитанский близок и значим для Куликова; его строки он то берет в эпиграфы, то не напрямую цитирует. О «пантеоне» Куликова дают представление стихи оригинального жанра, обращения к мастерам. Скажем, стихотворение, где у апостола Фомы улетает птица, слепленная из грязи Иисусом, называется «Развивая Сарамаго и Левитанского». Куликов «призывает» и других литераторов:

 

Из Одена

Вот и осень, как нянины сказки,

Неизбежно подходит к концу.

Как там? «Прочь покатились коляски»?

Ну а здесь? Прикатились к крыльцу…

 

Из Фроста

В царапинах, покрытые коростой,

Среди берез, прямых, как слово «пли»,

Те самые, которые, по Фросту,

Касаются верхушками земли.

 

Будет еще «Из пастушьей сумки (по мотивам Альберту Каэйру)», «Перечитывая Давида Самойлова, одного из последних импрессионистов», «Из Шеймуса  Хини», «Рэндзю на тему стихов Роберта Блая», «Из Транстрёмера», «Мотив Шукшина» и даже «Из Тарковского» (сына-кинорежиссера, а не отца-поэта):

 

Короткий зимний день,

Еще короче вечер.

Заняться чем-то лень,

Да, собственно, и нечем.

Когда стемнеет, в шесть,

Поставлю «Ностальгию».

 

Друг и собеседник Куликова – Клавс Элсберг (для автора Клав), латвийский поэт и переводчик, трагически погибший в 1987 году. Ему посвящён цикл «Неотправленные письма Клаву Элсбергу», где Куликов стилизует верлибры друга и смотрит на латвийскую землю его глазами.

Как обозначить этот приём? – перевод, заимствование, интертекстуальность? Скорее, перекличка - в этих опытах Куликов старается перейти не только на язык любимых поэтов, но и на их мироощущение, мировоззрение, образ мыслей. Эксперимент внушает уважение, но и боязнь, как игра со множеством масок. Выйдет ли из-под них «я» автора?

К чести Куликова, он не ограничивается «перекличками». Однако основа его поэтического «я» - разобщенность лирического героя и автора. Куликов озабочен тем, чтобы, поэтично говоря, «влить новое вино в старые мехи»: внести новое содержание в классическую форму или ввести новую форму в изложение привычного содержания. Он реконструирует «Вильонскую балладу» за Вийоном:

 

И этим криком будто обнаружен

задравшей кверху головы толпой,

царил в пространстве, отраженном в лужах,

я, отовсюду изгнан, всем чужой.  

 

Его лирический герой вечно в движении:

 

Человек меняет города.

И переменил уже немало.

В жизни ничего важней вокзалов

для него не будет никогда, -

 

но иногда от него утомляется:

 

Вот стоит он на краю

бесконечной автострады,

словно просит Христа ради

никуда не подвозить.

Человек устал спешить…

 

Для чего физическое перемещение, если поэт, точно сверхчеловек, находится повсюду сразу: читает «Спун-ривер таймс», любуется то ночной Севильей, то небом над Санаторной, то закатом над Моргородком, то ищет покой в латышской Залве, то проводит вечер в воображаемой Византии, то пребывает в Юрском парке наяву, то видит в море, суженном туманом до размеров речки, Лету. А то встречает японского бога:

 

Японский бог давно живет в России.

Давно уже глаза его косые

от ужасов увиденных круглы.

Углы,

скитаясь, он снимает в городах

или в поселках.

 

Этот персонаж самодостаточен:

 

Есть один лишь человек, с которым

мне не скучно никогда, – я сам, –

 

и уверен в поэзоцентричности мира: «Когда поэт стихов не пишет, / мир забывает о себе». Жизнь для креатуры Куликова равна книге, что подтверждает удивительная колыбельная «в негативе»:

 

Спи, мой милый, мой усталый,

не придет никто.

Я тебя укрою старым

драповым пальто.

(…)

Не беда, что как-то сгинул,

словно и не жил,

недочитанную книгу

словно отложил.

(Письмо тому, кто не спит)

 

Оригинальность поэтического взгляда Куликова проявляется даже на уровне вычурных заголовков: «Когда человек кушает варенье», «Все взрослого пугает», «Еще вчера нам было жарко», «Разговор с камнем, улиткой, песком, рыбой и яблоком», «За полчаса до ужина, уже поставив «росинанта» в гараж», «На самом деле просто все до неприличия», «Сентябрьские арпеджески». Последнее – производное от слова «арпеджио», в музыке разбиение аккорда на звуки, чтобы извлекались не вместе, а последовательно, сменяя друг друга и создавая эффект перелива. На письме «арпеджеска» «Перед тайфуном» выглядит так:

 

Еще наивно светел

Повсюду горизонт,

Но кроны ловят ветер

И бьет копытом понт.

Еще не слышны стоны

В высоких проводах,

Но ловят ветер кроны,

Как ритм токкаты Бах.

Еще для предисловий

Есть верных полчаса,

Но кроны ветер ловят,

Шурша, как паруса.

И тучи, словно скалы,

Летят на нас грядой.

И как сигнал аврала

Сирены где-то вой.

 

Простая на первый взгляд пейзажная зарисовка, где строки, они же мазки, они же аккорды, открывают всё новые «пазлы», тревожная тема «ловят ветер кроны» постоянно возвращается, а в финале мощно завывает сирена, наглядна благодаря особой форме.    

Эксперименты с формой у Куликова иногда выглядят самоцелью. Он опробует многие формы европейской поэзии, особенно любит рондо: таково стихотворение, давшее название книге:

 

Где плавно дачное затишье

течет по листьям как вода,

блестят на солнце капли вишни

для скрупулезного труда.

Блестят на солнце капли вишни,

сквозь пальцы капая в бидон,

а сколько их, совсем не лишних,

вместить уже не в силах он!

 

Первая строка следующей строфы – третья строка предыдущей, и так до финала – он же начало, усиленное вопросом:

 

…где плавно дачное затишье

течет по листьям, как вода?

 

Манера Куликова – соединять поэзию с другими искусствами, прежде всего с музыкой. Он поэт мелодии – «заострённой» рифмы, чёткого ритма, выдержанного размера, кроме случаев, когда его надо сломать, внятных аллитераций. Автор видит в музыке ещё один поэтический язык и применяет его, «скрещивая» слова с музыкальными направлениями. Наиболее частый синтез – регтаймы, всегда связанные с меланхолией природы и погоды: «Осенний регтайм», «Ночной регтайм», «Регтаймы октября»:

 

На закате октябрьского дня,

на холодном высоком закате,

злые мысли, оставьте меня –

хватит! –

 

О тепле и уюте, наоборот, повествует «Чайный блюз»:

 

И вот, когда твой добер воет на луну,

желтую,

как ноготь, тронувший басовую струну,

мы с тобой

ночь напролет гоняем чаи,

душистые,

как лето в парке Чаир.

 

А есть еще и танго-сюита…

Поэзия Куликова воздает должное также рисованию (циклы «Арабесок») и математике. Это наука, а не искусство, но ведь и в Древней Греции среди сестёр-муз, покровительствующих лицедействам, были две, «отвечавшие» за науки: Урания – за астрономию и Клио – за историю. Античные жители считали, что союз девяти муз символизирует полную гармонию музыки, поэзии и небесных сфер. В это верит и Куликов, увлекающийся «счётом» в творчестве. Он любит изъясняться терцетами, катренами и октетами, так, что порой форма доминирует над содержанием:

 

Почти зима. На градуснике минус шесть.

Соседский отрок, выйдя, скажет: «Жесть».

И будет прав – нутром консервной банки

 

зияет подворотня впереди,

как рана колотая на груди.

И голуби взъерошены, как панки. 

(Терцеты ноября)

 

Суть же здесь не блещет разнообразием и нестандартностью, которая так привлекла меня в «простых» стихах Куликова – она ограничивается сменой сезонов и погодных условий, диктующих настроение фокальному герою. За исключением разве что инфернальных «Терцетов белой трясогузки», где физиологически жутко описано загробное бытие, опровергнутое итогом «что смерть во сне и есть бессмертье» – но тут загадочность смысла играет против геометрической «огранки» стихотворения. В стихах без расчета Куликов предстает «сочинителем земли» - а в стихах-формулах «сочинителем эфира».

Заметно, что автор ведёт учет строк в «тематических» жанрах. В «Осеннем регтайме» каждое стихотворение из четырнадцати имеет дюжину строк, в «Душе на рассвете» – четыре шестнадцатистрочия, а в «Майской балладе» – девять четырнадцатистрочных стихов, но не сонетов, со схемой рифмовки АББАВВА умножить на два. Вот и рецензент заговорил как счетовод – так и слышишь стук костяшек бухгалтерских счёт.  Мой гуманитарный мозг это несколько напрягает.

Наибольшего слияния математики и поэзии Куликов достигает в шадрешах – самоизобретенном жанре нарративной поэзии. В предисловии А. Ситницкий цитирует объяснение Куликова: «…шадреш от португальского xadrez. Композиция каждого шадреша подобна шахматной партии. В шахматной партии есть внешний план – то, что происходит на доске. Но есть и внутренний – то, что остается за доской… В шадрешах события излагаются по такому же принципу – через ходы – сюжетные точки. Автор и читатель видят события неодинаково, поскольку у них не совпадают внутренние планы. То, что известно автору, не известно читателю. И наоборот».

В шадреше четыре стихотворения по четыре катрена, или 64 строки, и каждый новый стих привносит новую деталь, точно гобелен ткется за слоем слой:

 

Завтра март, и зимний воздух

оживает, как родник.

Как же он щекочет ноздри!

Как же щиплет он язык!

Ну, конечно, лед потаял

на реке – и у быков

размороженным минтаем

почернел со всех боков.

И сугробы почернели

и рассыпались в труху,

обнажив осенней прели

золотую чепуху.

Пропитавшись лишней влагой

воздух стал таким сейчас.

Горьковатым, словно брага.

Сладковатым, словно квас.  

(Шадреш ранней весны)

 

«Облегченный» подвид – «короткие шадреши»: 16 строк, два восьмистишия с промежутком, общий вид «панорамный».   

Впрочем, дарование Куликова не сплошь «математическое». Сборник разноплановый; в нём есть место и верлибру, и стихотворениям в прозе, и большой сюжетной форме. «О Толе Кольцове, художнике и поэте» – маленькая поэма, главного героя которой жаль, как Ленского, хоть гибель его не романтическая на дуэли, а криминальная, спланированная потаскухой и вором. Но, какую бы ниву ни возделывал Куликов, он сохраняет свой поэтический стиль: прохладный, отстраненный взгляд демиурга из высот творения и богатый, многогранный, даже «шарнирный» язык, приспосабливающийся к каждой теме и идее. В этом – большая доля искусственности, обратной стороны крепкого профессионализма.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера