Клубника со сливками. Это грусть, мама! Слепота кур. Рассказы

 

Родилась в г.Брест (Беларусь). Окончила Высшие литературные курсы при Литинституте (семинар прозы Е.Сидорова). Прозаик, драматург. Публиковалась в сборниках и периодике. Член СП Москвы. Живет в Красноармейске (Московская область).

 

 

 

КЛУБНИКА СО СЛИВКАМИ

Рассказ

 

Весна марширует по Москве. А я лечу по Садовому. Перебираю ножками в новых цветастых резиновых сапогах. Тёплый ветерок решил устроить мою судьбу: взбудоражил на мне шифоновый шарфик и накрыл лицо бегущему за мной мужчине. Но мужчина не затормозил, не посмотрел, что я такая красивая, надела сегодня синее изящное яркое пальто, юбку… Нацепила все эти серёжки, бусы... Мужчина даже не возмутился, что я не держу непокорный шарфик при себе, а позволяю свободно им распоряжаться ветру.

Ну, вот такая я, ветряная с ветряным шарфиком. Все уже давно имеют твёрдые гендерные убеждения, глубоко сексистские и феминистические, а я по-прежнему весной мечтаю встретить… просто хорошего мужчину. Чтоб цветы дарил, носил сумки… Или даже покатал на вертолёте… Ну, это так, программа максимум. Хоть цветы… Белые и красные тюльпаны. Да хоть бы просто восхищённо в глаза смотрел и со мной разговаривал… Какая-то я счастливая, но одинокая.

Я заглянула в кафе на террасе. В вазонах посажены анютины глазки. Уже распустились! Сегодня тепло, солнечно, можно посидеть и на улице. Смотреть на прохожих, проезжающие мимо машины: мерседесы, лэндроверы, ягуары… Кажется, что все мне завидуют: прохожие всё ещё ходят, а я сижу, водители напряжённо стоят в пробках, а я наслаждаюсь жизнью… И официант мне прислуживает, несёт клубнику со сливками.

Вообще в этом кафе не готовят клубнику со сливками, но что не сделаешь для постоянного клиента, меня. Надо всегда ходить в одно и то же кафе, дружить с официантами и давать им щедрые чаевые.

И вот официант несёт простой, но вкусный кулинарный шедевр, который приводит в восторг истинных лордов и леди уже много столетий. Казалось бы, чего проще, порезанная клубника, залитая взбитыми сливками, а какой эффект… Придумали этот десерт повара династии Тюдоров, которые утомились каждый день готовить что-то новое и оригинальное. Но клубника со сливками так полюбилась гостям короля, что её готовили и готовили, и она никому не надоедала… Лёгкий, сладкий, воздушный десерт, как будто созданный для роскошной жизни, полной романтики и любви.

И вот, вкушая ложка за ложкой бело-розовое волшебство, я, видимо, начала стонать вслух… Потому что женщина за соседним столиком быстро прореагировала:

– А не могли бы вы про себя стонать? Я, между прочим, тоже пришла отдохнуть…  И хотелось бы в тишине и покое.

У женщины была поверх волос намотана тряпка… Видимо, вместо обруча. Женщина уставилась в айпад и что-то оттуда срисовывала. В тишине она пришла отдохнуть… Под непрерывный рёв моторов… Я, осознавая всю необоснованность требований соседки, демонстративно стонать перестала и начала осознанно и вызывающе молчать. Рядом с кафе остановился шикарный чёрный роллс-ройс. Моя любимая марка – на ней ездят президенты и королевы. Роллс-ройс перегородил дорогу всем остальным автомобилям, которые истошно сигналили. Из роллс-ройса, не торопясь, вышел такой мужчина, что я такого примерно только один раз в жизни видела. Это был Джордж Клуни в шикарном белом костюме. Он плыл по красной дорожке вместе с Бредом Питтом. И они оба – ослепительны, сногсшибательны, неотразимы… Я перестала жевать бутерброды перед телевизором.

И вот сейчас я тоже перестала жевать…

Мужчина старше меня, выше, красивее, обладал удивительным шармом, напоминал внешне Джорджа Клуни, но не в белом, а в чёрном шикарном костюме, дорогом-дорогом… Он взошёл на террасу, словно за «Оскаром», как будто говоря: «Не надо, не надо аплодисментов». Увидел меня и замер в восхищении. Не сводил с меня взгляд удава… Пытался загипнотизировать. И такой очаровательный, очаровательный… и чертовски богат… Но я не такая. Я подумала: «Да что он о себе возомнил!!!» Задрала подбородок, отвела гордо взгляд и повела слегка нервно плечиком. Это возмутительно: так нагло уставиться на даму! Думает, все женщины млеют и готовы на всё.

Мужчина, всё равно ни на минуту не сомневаясь в себе, заулыбался и подошёл ко мне:

– У вас тут свободно? Хотелось бы в этот дивный весенний день разделить чашку кофе с приятной дамой, а не сидеть одному…

– Э-э-э, ну, я же сижу одна, и ничего, вполне довольна жизнью. И не перегораживаю своими роллс-ройсами дорогу, чтобы выпить кофе… Вон ещё одна приятная дама есть, – сказала я как можно более надменно, указав на женщину за соседним столиком.

Дама тут же вздрогнула и произнесла, цедя сквозь зубы:

– Да уж приятней, чем вы, по крайней мере, я не стенаю вслух, когда вкушаю клубнику…

Такие в войну сдавали партизан первыми.

– Ну, раз вы предпочитаете одиночество, извините, – галантно произнёс мужчина, взял газету и устроился за дальним столиком…

Я проделала немалую работу, чтобы создать образ женщины, которая всем своим видом не смотрит на мужчин, вообще никого не видит. Есть только я и клубника со сливками… Хотя иногда мне удавалось незаметно скосить взгляд, вздыхать и любоваться… Вот если бы он так быстро не сдался… Меня вообще можно уговорить, я же всегда иду навстречу… Но не таким нахалам, нет, ни за что, никогда…

Мужчина выпил чашку кофе, расплатился с официантом, о чём-то с ним побеседовал, затем встал, повернулся ко мне, дружески кивнул головой в знак прощания и вальяжно направился обратно, в автомобиль… Роллс-ройс плавно отъехал и перестал перегораживать всем дорогу. И вскоре вообще исчез.

Мне оставалось только угадывать тёмный силуэт на горизонте и думать:  «И откуда во мне столько спеси, гордости? Что, совсем невозможно было с красивым и богатым кофе выпить? Теперь уж всё, не с моим счастьем…»

Я попросила счёт.

– Нет, – говорит официант. – Денег не надо.

– Это как... Как не надо?.. Что, внезапно наступил коммунизм?

– Вот этот джентльмен, который только что покинул наше заведение, оплатил вашу клубнику со сливками на год вперёд.

– А… А вы не знаете, кто это?.. Мне бы хотелось его поблагодарить.

– Не имею понятия. Он здесь в первый раз. Мы бы такого франта запомнили…

Мне вспомнилась клубника, которую парень посадил под моим окном. Мы поссорились, а он уезжал… И я даже попрощаться с ним не желала, так сердилась. Он уехал ночью, навсегда, а утром я увидела клубнику под своим окном. Она была посажена в углу клумбы. Вся старательно обложена веточками, шишками… И на колышке рядом с кустиком висел непромокаемый стикер с нарисованным сердцем и надписью: «Natali Strawberry». И я негодовала: «Сука, сука, зачем посадил эту клубнику?! Я же теперь его не забуду!»

Слеза невольно упала в сливки… Слёзы придали десерту пикантность.

Ничего не вернёшь… Увидишь своё счастье – надо просто без разговоров брать и не хорохориться, держать его крепко, не давать уехать никуда. Есть вместе клубнику… со сливками…

Ну, хоть теперь десерт мне целый год будут подавать бесплатно. Я гордо накинула шарфик на плечи и направилась к выходу. Попутно я подсмотрела: что же рисует мерзкая дама?.. Сначала мне показалось, что это облака, потом приглянулась – весь лист изрисован пенисами…

Я ответственно сообщила официанту, что жертвую этой даме мою завтрашнюю порцию. И послезавтрашнюю тоже.

 

 

ЭТО ГРУСТЬ, МАМА!

Рассказ

 

Дочь в лет пять решила выдать меня замуж. На возражение, что у меня уже есть муж, она небрежно пожимала плечами и говорила:

– Ну и что? Этот папа – странный мужик такой. Вот, смотри…

С хитринкой в глазах вынула из-под подушки тетрадку, на обложке которой мужчина и женщина обнимались на фоне «Феррари». На капоте по-хозяйски расположился обворожительный брюнет и нежно притягивал к себе высоченную красотку. Оба убедительно изобразили на лицах любовь и счастье.

– Посмотри, как этот муж свою жену любит. Как он на нее смотрит, обнимает…

Маша искоса поглядывала, искренне надеясь, что сработает. Я не стала говорить, что все это постановочное фото, фотошоп, а в жизни так не бывает. Зачем ребенка расстраивать раньше времени?

Ехали ли мы в автобусе, гуляли ли в парке, Маша присматривала более-менее подходящего кандидата и начинала его обхаживать. Когда доходило до вопроса о папе, она придавала лицу трагичность и, чуть не рыдая, произносила:

– Нет у меня папы…

Потом краем глаза наблюдала за реакцией кандидата и добавляла:

– И котика нет, и собачки тоже…

Мужчине становилось неуютно, сердце его рвалось на части, ведь после таких заявлений остается одно – жениться. Он с надеждой и страхом смотрел на меня – может быть, спасу. Я улыбалась и успокаивала:

– Есть у нее папа, есть.

«Да на что мне такой, – думала я. – В папином костюме с вытянутыми коленками. Только что галстук новый, и то к костюму неподходящий».

После очередной неудачи Маша меня отчитывала:

– Опять ты, мама, все испортила. Кто тебя за язык тянул? Он у нас почти в кармане был.

– Да не понравился он мне.

– Ты не в том положении, чтобы выбирать. Нам надо другого папу, говорю тебе.

– Ну, хорошо. Допустим. Но где мы его найдем?

Маша внимательно оглядела окрестности.

– Вон, вот то-о-от не подойдет тебе?

Мимо проходил мужик в телогрейке с огромными руками, способными придушить. Он подозрительно озирался, то и дело нахлобучивал кепку на глаза, как будто прячась от полиции, похоже, не так давно из зоны.

– О, нет!!!

– Тебе не угодишь.

Не знаю почему, но Маша никогда не оставалась в автобусе без конфеты, а из магазина всегда выходила с чипсами.

Мне кажется, что все в округе неженатые мужчины, завидев нас с Машей издали, начинали судорожно прятаться. Иногда они натыкались друг на друга и падали. Но Маша упорно продолжала свою миссию сводницы.

Я стояла в очереди, как Маша заныла на весь магазин:

– Хочу чипсы, чипсы хочу!

– Отстань.

Перед нами стоял мужчина, который очень долго рассчитывался, не спешил, имея заинтересованность в продавщице.

– О, еще чипсы девчонке подкинь. Я плачу! – гордо сказал мужчина и выложил крупную купюру на прилавок. – Без сдачи!

Маша удовлетворенно проговорила:

– Вот какой папа у нас хороший, мама. Без сдачи дает. А ты говоришь, что все мужики – козлы… Но наш-то папка не такой. Хороший.

– Что?! – возмутилась продавщица. – Какой еще папка?! Так ты тут шляешься, клеишь меня, а у самого ребенок! И не стыдно? А, ну, пошел!

Нам пришлось спасаться бегством. И вот мы идем мимо давно не крашеных заборов, мимо развалившихся песочниц, скрученных в дугу качелей, изуродованных скамеек к малосемейке из серого кирпича, и Маша спрашивает:

– Мама, а когда «Луна-парк» приедет?

– Не знаю. У нас же есть парк…

– Да разве ж это парк, мама? В «Луна-парке» и лебеди есть, и крутилки всякие, и вагончики. А в нашем парке только пара ржавых каруселек. Разве это радость? Это грусть, мама… Это грусть.

И я вспомнила, как моя тетя раз за столом сказала:

– Вот если бы Онассис хоть раз бы на своей яхте мимо проезжал, уж я бы его не упустила!

Как-то переходим железнодорожный мост. Тот самый мост, что все время мне снился в кошмарах, будто я иду по нему, проваливаюсь в дыры, он качается… А в моем детстве этот мост и правда был деревянный, с дырами, скрипел, почти рассыпался. И я смотрела всегда с тоской на поезда, уходящие далеко: к морю или в бабушкину деревню. Теперь мост бетонный. Моя Маша в этот день засмотрелась на поезда так же, как я. Но мне страшно, что она упадет. Вот уже и голову просовывает. Я начинаю оттаскивать её за рукав… И тут же ослабила хватку. На меня надвигался он, как облако, тот самый, который мечта. Высокий, красивый, в модном блейзере, джинсах, с романтично повязанным шарфиком вокруг шеи, с развевающейся шевелюрой... Шатен, как я люблю. Он остановился и проговорил необыкновенно приятным голосом:

– Девушка, не мешайте смотреть ребенку на поезда.

Вот он уже удаляется, как свежий и теплый ветер…

– Маша! Маша! Скорей, это он, тот самый, кто смог бы заменить нам отца! – кричу я, беспомощно пытаясь оторвать Машу от ограды.

Но Маша вцепилась и, как завороженная, твердила одно:

– Мама, тебе же дядя ясно сказал: не мешай ребенку смотреть на поезда.

Я вздохнула. Шатен мой исчез. Оставалось только вглядываться в ту голубую даль, переполненную гудками паровозов, где нас, возможно, ждало с Машей счастье.

 

 

СЛЕПОТА КУР

Рассказ

 

Город к реке словно приклеился. Город отгораживался от реки складами, домами, заборами, грудами ящиков, свалками, гаражами, сараями... В несколько кругов оборачивался проводами высокого напряжения, колючей проволокой. Плёл корзину, в которой собиралось всякое, и вот-вот кто-то важный возьмётся за ручку и оторвёт всё разом от земной тверди. Река ходила волнами, наступала на город, давила могучестью, угрожала необъятностью. Лёд не мог покорить потоки воды, взять в силки, лишь стягивал робко возле берега плёнкой.

Внутри города всё задорно. Неон. Электрон. Фейерверки звуков. Люди копошатся, роятся, только на три ночных часа стихает работа: тупое блуждание по улицам, или не тупое, в поисках хлеба, молока и «Докторской». Жуки-навозники.

Каждое утро седой человек из квартиры 10 с улицы Тихой, близ кладбища, метко стрелял взглядом из окна и целился вниз, где асфальт, полностью укрытый следами людей. Вынюхивал. Изучал разноцветное подмигивание светофоров, иллюминацию, влекущие вывески. Застывал в печали и алчности, глядя на разрушающиеся памятники забытого кладбища, там нашли покой вдовы генералов, полковники, чиновники, приказчики... Вздыхал – уходит время. Иногда спускался и относил что-то из вещей на помойку. Волшебные вещи тоже изнашиваются. Над ржавыми баками возвели крышу, на стене нарисовали глупое солнце и сделали надпись: «Пусть наш город будет чистым!»

Седой гражданин последний раз взглянул на зонтик, который вышел из строя, одна спица сломалась, ткань протёрлась от времени, и кинул в пасть ржавого бака, впрочем, попасть в глотку не получилось – она была полна. Гражданин сплюнул и поспешил удалиться.

Только он скрылся в своей квартире от города, из-за угла каменного добротного кладбищенского забора деловито выглянула Анна Михайловна. Увидев, что возле мусорки никого нет, она бочком, бочком, быстрее просеменила к вожделенной помойке. «Какое барахло стали выкидывать люди! – возмущалась она. – То ли дело ещё пять лет назад». Она отвергла рваный халат. Не интересовали её обломки пластмассы, лопнувшие шины, пустые пакеты из-под молока и сока.

И, наконец, удача! Среди пищевых отбросов и битого стекла красовался небольшой пупс. Совсем целый. Пару царапин на ножках и въевшаяся грязь на щеках. Анна Михайловна прижала пупса к сердцу и опустила голопузую забаву в авоську.

Она хотела следовать к другой мусорной точке, да ударилась коленом об ящик пустых бутылок. Рядом заметила ещё один. Такое богатство застало Михайловну врасплох – она едва могла утащить за раз шесть-семь бутылок. Оставалось одно – крайняя мера – сдать хлебное место сыну. Присыпала ящики снегом и сухими листьями, чтоб никто другой не нашёл. И тут она увидела сверху на баке зонт. Отличный зонт, чёрный, поломанный, но это легко починить, а на ручке красовался золотой змей-искуситель, будто даже из чистого, настоящего золота. Человек, выкинувший такую красоту, безоговорочно получил от Анны Михайловны звание придурка, а она будто бы этого придурка надурила, взяв то, что ему не нужно, поняв цену этому предмету...

Седой гражданин из квартиры 10 в это время лишь посмеивался и потирал руки. «Ага, попалась птичка. Птичница станет птичкой. Ух-ха-ха!» Так уж этот седой колдун забавлялся. Его сухие тонкие губы выпирали наружу, глазки начинали светиться бесом, брови дымились, впалые щёки начинали ходить, как помпа, он чувствовал себя молодым, складным, точно до того, как немощь положила ему жилистую руку на плечо и сказала: «Пошли!», – а он упорно ей отвечал: «Нет, я ещё не пойду, я ещё хочу побузить».

Зашевелились огромные акации на кладбище, вытянулись лица покойников на пожелтевших фотографиях, словно желая крикнуть, предупредить, один из крестов упал, не выдержав собственной старости, дряхлости железа. Все пять замученных фашистами евреев со спрятанного в тень монумента повернулись спиной. А в уголке губ покойного мужа Анны Михайловны снова появилась струйка крови, как тогда, когда она его откопала, чтобы перехоронить рядом с матерью. Последняя ромашка покрылась ледяной коркой и отдала душу земле.

Посыпался ледяной дождь. Редкое явление. Он колол лицо. Засаленный зимний плащ Анны Михайловны заблестел пуще прежнего.

Когда пахнуло теплом из квартиры, пожилая женщина почувствовала редкий для неё приступ счастья – затопили! Зима наступила рано и неожиданно для коммунальщиков, в октябре.

Квартира Анны Михайловны представляла собой перевалочный пункт для повидавших виды вещей. Возле двери складировались тапочки, они возвышались нью-йоркской высоткой, одна пара лежала вдоль, на ней другая поперёк, и так они не падали даже с высоты двух метров.

На вешалке громоздилось огромное число курток, плащей и пуховиков. На антресоли над вешалкой собирались шляпы и шапки. Одна шляпка, с перьями, лентами, выступала вперёд, как примадонна. А другие, кепки, вязаные шапки, шарфы, услужливо замерли в отдалении. На крючках висели многочисленные зонтики: синие, красные, в клеточку, в цветочек и розовых слоников. Иногда зонтики забирали с собой гости, рискующие попасть под дождь, и Анна Михайловна о них не сожалела, ведь освобождалось место для новых поступлений.

Так уж повелось: одни выкидывают вещи, другие их подбирают. А ведь говорила ей мама: «Не бери ничего чужого, даже если на земле валяется...»

В коридор проникло тихое кудахтанье, просочился сквозь незакрытую дверь острый клюв курицы.

– О, Нюрка! Ты моя радость! – обрадовалась Анна Михайловна. – Входи, входи же, не бойся...

Нюрка осмелела, подвинула дверь боком, заметалась в коридоре в поисках пищи, клевала ботинок Анны Михайловны, он пах кожей. Говорят, что курам всё равно, что клевать, в их желудке находят несъедобные несуразные вещи: гвозди, шпильки, магниты, бусины и даже старинные часы и перстни.

Трёхкомнатная квартира Анны Михайловны находилась на первом этаже, поэтому она сочла возможным держать кур на балконе. Бойкий петух будил соседей в пять утра боевыми выкриками. Соседи активно выражали недовольство, но старушка только отмахивалась, кто её, пенсионерку, тронет. После пропажи одной из куриц, видно, грабитель – паскудник! – ночью залез на неостеклённый балкон, она стала осмотрительнее. Спала чутко, кур быстро превращала в жаркое. К холодам осталась всего одна курица – Нюрка. Она жила в квартире, чтоб не замёрзнуть. Беспрепятственно ходила из комнаты в комнату, гадила и кокетливо выражала чувства к хозяйке: «Ко-ко». Анна Михайловна возлюбила её как родную дочь, а потому долго маленькая вертлявая головка оставалась целёхонькой.

Персидские ковры, устилавшие пол, поблекли из-за куриного помёта. Только к приходу внучки Анна Михайловна прибиралась, тщательно пылесосила, сдирала высохшее куриное дерьмо и пыль тряпкой. Очень уж внучка не любила, когда в квартире грязно.

Ишь, какая важная. Наводила порядок и выставляла на стол навсегда усохшие баранки, печенье, конфеты «Яблоко» и «Золотой ключик». Готовила оладьи, сметану из холодильника доставала прокисшую. Внучка же наносила визит вежливости, едва прикасалась сложенными сердечком губами к еде, не отваживаясь что-либо попробовать, брала сто рублей, которые бабушка решалась отжалеть на кино и прочие шалости и удалялась восвояси. Внучка знала: бабушке тяжело лишаться денег, поэтому придавала такое выражение лицу, будто получала тысячу, а Анна Михайловна этому по наивности верила, потому что с большим количеством денег расставаться никак не желала. А то повадится чаще ходить.

Вообще, для Анны Михайловны в этой жизни существовал один человек –единственный сын Гарик. Наследник, гордость рода. Гарик знал наизусть все магазины района, знал все стоки, сэконд-хэнды, комиссионки, как подойти к ним с чёрного входа, что и в какой час выбрасывают просроченное. В какие часы продают товар подешевле, со скидкой.

Ни один бомж не поспевал раньше Гарика к раздаче. Гарик чуял за версту, под какой ёлкой пустую бутылку кинули, лучше всякой собаки шёл на запах недопитого пива. Он скупал бросовые диски с устаревшей музыкой крупными партиями по доллару за сотню, а толкал по 10-30 рублей за один, наваривая прибыль. Си Си Кейч, Сандра, Дитер Болен, Майкл Джексон, Принц улетали, как горячие пирожки. Он умел вцепиться в рукав и клянчить, клянчить, чтоб купили... Гордость его никогда не мучила. Он знал, когда у кого будут поминки, свадьбы, дни рождения, и всегда мог стащить со стола заветный бутерброд.

Знал все полевые кухни, все места раздачи бесплатных обедов, пункты гуманитарной помощи, и регулярно туда наведывался. Они с матерью брали три клетчатые сумки и напихивали, напихивали туда одежду... Если это был благотворительный базар, и за одежду требовалось заплатить, сколько можешь, то они клали один рубль в общую копилку и смывались. Всё по-честному.

Гарик всегда выбирал лучшее время для посиделок на скамейке в скверике, чтоб мимо проходили знакомые люди, и каждый ему отстёгивал по пять-десять рублей, больше просить никак нельзя, зажмут. Чувствовал конъюнктуру: когда инвалидом лучше прикинуться, когда – сокращённым рабочим, когда – солдатом, пострадавшим в войне, когда собаку с собой рядом держал на привязи, или просил подыграть соседского ребёнка.

Гарик даже написал книгу. Ценную книгу, настоящую. «101 способ раздобыть денег или Кто не работает, тот ест».

Анна Михайловна гордилась сыном. Когда появилась невестка и попыталась свести её сына с пути истинного, она грудью вздыбилась, всю плоть свою контрударом выставила, чтоб помешать враждебному воздействию, и добилась своего, Гарик снова вернулся к матери, где его лелеяли и не пытались превратить в чужеродную сущность. Вот только потомство наплодить и успел...

Гарик привык быть обожаемым сыном многочисленных женщин: матери, бабушек, тётушек. А вот мужчин в его племени отродясь не было. Он не знал, что такое армейский ремень, не слышал в свой адрес бранного слова, лишь: «Гаричек, наш миленький, родненький, ну съешь ещё котлетку, ну, выпей морсику, дорогуша, утешь матушку, бабушку, тётушку». Завтрак, обед и ужин ему носили в постель и сразу убирались прочь, чтоб, не дай бог, не нарушить покой вселюбимого Гарика.

Был у Гарика лишь один недостаток – выпить любил. И всё скопленное, заработанное вдрызг пропивал. Или терял, или воровали свои же...

Послышались птичьи трели – заголосил модный в то время звонок. Нюрка скрылась в зале, Анна Михаловна припала ухом к двери – плотное тело стукалось о стены, о дверь, едва держась на ногах и рисковало вот-вот упасть в коридоре.

«Ага, – решила Анна Михайловна. – Сынуля нагрянул».

– Гаричек, а вот и ты! А я тебя жду! – радостно встретила сына мамаша.

– Мамуля, мне бы ещё денег, – с порога начал Гарик.

– А на что тебе? То ж ты и так пьяный.

– На сигареты не хватило, мамуля.

– Я тебе дам сигареты.

Анна подставила табуретку и полезла в шкаф, на верхнюю полку. Достала пачку «Мальборо».

– Это откуда «Мальборо»? – недоумённо спросил Гарик, мол, жируешь, мама, живёшь не по средствам, нарушаешь главную заповедь нашего рода.

– Да тут всякие есть.

Анна высыпала к себе на ладонь разноценные окурки.

– Вот, смотри, эта почти целая. «Море»... Или вот, ещё... «Парламент», «Давидоф», «ЛМ»...

– Да убери ты! Сама кури эти окурки. Дай мне лучше «Приму».

Анна из-под дивана достала «Приму».

– На. А я и эти покурю. Видали, какие баре!

Михайловна смачно закурила «Море», стряхивая пепел на пол и удовлетворённо оглядывая свои несметные богатства. Дорогие дубовые мебельные гарнитуры забиты постельным бельём, скатертями, занавесками, платками... Двери шкафов плотно закрыться уже не в состоянии, они будто беременные тряпьём и никак не разродятся.

А за стеклом в шкафу таились ценные вещи: чешский сервиз «Мадонна», серебро, фарфоровые фигурки и кузнецовская супница, доверху наполненная железными рублями, о которых Анна в своё время забыла, а теперь они ничего не стоили. Все атрибуты мещанства, весь китч собран в этой квартире. Казалось бы, можно успокоиться и дожить с честью век, но Анна Михайловна не унималась. Её ненасытность вещами переходила все мыслимые границы. Она, как жаба, сидела в болоте и не могла наглотаться комаров и мух, снова и снова высовывала липкий язык на поверхность, щёки её раздувались, пыжились, исходили бородавками, которые будто пузырились, но не лопались. Глаза никогда не моргали, возвышались над всем добром, стерегли и день и ночь найденное, скопленное, взятое взаймы и не отданное.

Словно из экономии, была и сама Анна Михайловна маленькой, приземистой, сложенной экономно, разумно, без лишних затрат. Ноги, чтоб ходить, руки, чтоб работать. Кость – и искусно вытесанная мышца. Волосы короткие – меньше расход краски, шампуня. Один и тот же сарафан не меняла неделями, часто не стирала, латала его до последнего.

Когда Михайловна появлялась во дворе в новом сарафане, то соседки, сидящие на скамейке, приветствовали её как королеву, вышедшую на красную дорожку. Анна Михайлова вышагивала словно по красной дорожке – столько взглядов взирали на неё с любопытством. Ногти стригла по праздникам, чтобы не портить в ножницах лезвие.

Как всякий уважающий себя Гобсек, на книжке складировала большие деньги. А мелкие – собирала в старые кошельки или сумочки и закидывала их куда-нибудь за книги, потом долго не могла найти, а иногда и забывала о них, начиная откладывать заново. Будто матка, всюду откладывающая яйца, авось что-то из этого несметного числа выведется...

На стенах висели ковры, на которые Анна Михайловна вешала значки, вымпелы, барометры, прочие дешёвые сувениры. На свободных стенах красовались вышивки: Пушкин, рубенсовские женщины, три богатыря... Анна, пока её совсем не подвело зрение, вышивать любила. Под потолком висела люстра, настоящий хрусталь, безумно дорогая, но она того стоила. Потолок пожелтел от времени, паутина затянула углы, но зато специально заказанные мастера вывели на нём золотой краской узоры: розы с мелкими листиками и завитушками в стиле рококо.

Банки – особая драгоценность. Анна Михайловна постоянно что-то консервировала. Потом утрамбовывала в многочисленные погреба и сараи, казалась, она завладела всеми сараями в округе. Когда салатам и вареньям исполнялось лет десять, она относила их внучке, которая вежливо всё принимала, а как бабушка за дверь – тут же выбрасывала.

На подоконнике расположились цветы: алоэ, лимон и острый перец. Между стёклами двойной рамы демонстрировались прохожим пластмассовые и резиновые фигурки.

Гарик в никотиновом дыму деловито оценивал всё это богатство и напряжённо гадал, что же спереть.

– Так что, не дашь денег?

– Нюра, Нюрочка, ну что же ты? Проходи, – увидев курицу, Анна Михайловна поспешила сменить тему.

Нюрка неторопливо, по-хозяйски, прошла в спальню.

– На, поклюй. Вкусные зёрнышки, отборные...

Курица углядела красными глазками зерно и кинулась клевать. Анна Михайловна нежно погладила курицу по голове.

– Молодец! Ты моя умница, красавица!

Белые перья курицы были чем-то вымазаны, стали серыми, затасканными, но мыть курицу – это уже слишком.

– Дашь денег?

– Да на что тебе деньги? Возле кладбища на помойке ящики с бутылками снегом присыпала, пойди сдай – будут тебе деньги.

Гарик взметнулся под потолок, отчаянно жестикулируя руками, держась за дверь, чтоб не потерять равновесие, его грудь заходила, как у петуха, он начал заикаться, пыхтеть, негодовать.

– Ты. Ты. Ты. Жидовка. Опять меня обделяешь. А я тебе ливерку на прошлой неделе принёс, отдай назад ливерку. Или деньги. Старая карга. Мамаша называется. Курицу любишь больше меня, сына. Я убью твою курицу. Продам на базаре. Как. Как. Как ты можешь?!

– Ну-ну, разошёлся! Иди, говорю, на помойку, бутылки принеси, я не дотащу.

Гарик хлопнул дверью так, что зазвенела в зале хрустальная люстра, попадали с крючков зонтики.

Анна Михайловна выбежала за сыном.

– Сыночек, зонтик возьми, там дождь! И шарфик. Шарфиком укутайся.

Обвила шею заботливо шарфом и всунула в руку тот самый коварный чёрный зонт со змеем на ручке.

Гарик вышел под ледяной дождь, его растопыренные во все стороны волосы превратились в сосульки, усы торчали ёжиком, и уже не так заметно, что он небритый, белые отростки пробивались сквозь кожу щёк, подбородка и шеи. Когда-то он был упитанный, а теперь ссохся, и живот висел пустым мешком, а мышцы – будто вытянутые коленки на заношенных штанах.

Гарик нажал на глаза змейки – чёрная ткань натянулась, спицы встрепенулись, лишь одна свисала, будто сломанная ветка, но это его не смущало, разве мать даст что-то нормальное, только то, что не жалко. И тут же словно что-то зашипело, зловеще и устрашающе.

«Вот бы мне стать курицей», – подумал Гарик.

У сломанного зонтика оставалось в запасе одно желание. Так стал Гарик Нюркой...

 

Гарик сначала не понял, что произошло. Почему он снова в комнате, а не идёт по улице к кладбищенской помойке. Почему он лежит на ковре, в курином помёте... И стал весь как будто легче. Он посмотрел вниз, на ноги, и увидел, как от ужаса куриные лапы задёргались. Противные куриные лапы... Такие скользкие, противного цвета, словно потрескавшаяся, засохшая, пожелтевшая манная каша на стенках кастрюли. С сухожилиями – натянутыми нервами.

«Так я... курица? Нюрка?» – онемел от этой чудовищной мысли Гарик.

– Я пошутил! Я пошутил! Верните всё обратно! – закричал Гарик, вернее, хотел закричать, а выходило только куриное тупое истеричное кудахтанье.

– Чего разошлась, Нюрочка? – послышался сверху голос матери. – Смотри, зарежу!

И Гарик за день больше не произнёс ни звука.

 

А в это же время Нюрка стала Гариком.

– Ха, я Гарик! – подумала Нюрка.

Она направилась к кладбищу. Там, на помойке, ногами, она привыкла работать ногами, откопала ящики, подобрала один – и домой. Ощущение собственной силы, что можно нести целый ящик с бутылками, заражало Нюрку воодушевлением и гордостью за себя. По привычке она клюнула корку заплесневелого хлеба.

– Я свободна! Свободна! – радовалась Нюрка. – И ничего, что голос мужской. Будет возможность – обменяю тело на женское.

Нюрка шла мимо огромных домов и не чувствовала себя больше маленькой квартирной заложницей. Она теперь хозяйка в этом мире, может открыть любую дверь, кататься в троллейбусе... Заглядывала в витрины магазинов, рассматривала своё отражение, сравнивала себя с манекенами, прикидывала, что с можно сделать с телом.

Чтоб не выглядел Гарик таким растрёпанным, неопрятным, первым делом – новый костюм... Это ж надо – счастье привалило, ей бы ещё миллионы лет эволюционировать, а тут – шарах! – и враз оказалась на самой верхушке пищевой цепи. Теперь можно не клевать всякую падаль с пола, не выискивать пищу часами, а зайти в магазин и купить себе торт. Огромный, с кремом, с орехами, с богатыми бисквитными возможностями...

Ящик с бутылками не смущал Нюрку, ей нравилась его тяжесть... Эти бутылки можно обменять на хрустящие, вкусные купюры, а те, в свою очередь, – на всё, всё...

У подъезда Нюрка встретила Саныча и Лёньку, которые, как дилетанты, напились с самого утра и ждали Гарика, чтобы внести в себя новую дозу успокоительного. Саныч отделил свою сгорбленную фигуру от стены, сделал приятную, чуть хмурую, физиономию и выступил с «подкупающим новизной» предложением:

– О, Гарик! Да мы, гляжу, гуляем! Где целый ящик бутылок нарыл? У тебя, безусловно, талант! Я за день одну банку нашёл...

Тощий Лёнька, и затуманенный, словно мутное тонкое стекло, сквозь которое просвечивалась улица, и взгляд у него неосознанный, один глаз вправо смотрит, а другой чуть влево, будто забылся...

– Дружбан... Выручи...

Но Гарик повёл себя неожиданно.

– А ну прочь от моего ящика. Это маманя принести велела. И вообще, я завязал. Забудьте мой подъезд, я вам больше не дружбан, я теперь, как и мечтал, стал человеком.

Лёнька стал ещё более прозрачным, лицо его вытянулось, и он, как огонёк свечи на сквозняке – шатался, шатался, не понимая, что происходит. А Саныч мохнатые брови сдвинул и загородил Гарику подъезд.

– Так ты теперь с Генкой? В анонимные алкоголики?..

– Нет. Я вообще больше не алкоголик. Я нормальный. Поняли?

Саныч занёс руку, чтобы дать Гарику в глаз. Но Гарик заслонился ящиком. Нюрка жалела, что у неё нет больше клюва, а то бы она заклевала Саныча до смерти, а потом съела бы его глаза...

– Ещё раз поднимешь на меня руку, я выклюю твои глаза, понял? – угрожающе сказал Гарик. – Я выклюю их, высосу сочную мякоть... Потом я примусь за губы. Уши пойдут в ход... А потом я брошу тебя голодным собакам... И хорошо, если они наедятся, и от тебя останутся кости. Потому что будет чем поживиться ещё и воронам...

Глаза Гарика стали стеклянными, и они, будто стрелки часов, передвигались на долю секунды, и за зрачком собирались мощные силы, куриные инстинкты говорили – клевать, клевать.

Саныч отступил и увёл за собой Лёньку, будто потянул воздушный шарик за ниточку. Больше они не появлялись у этого подъезда, лучше собственную мочу с градусами пить, чем ещё раз встретиться с немигающими куриными глазами.

Нюрка вступила в подъезд. Тени спрятались за двери, забились в углы стен. Она увидела, как в просвете угрожающе смотрится её огромная мужская фигура на двух ногах. И такие тяжёлые, оглушительные шаги, раздающиеся эхом... Велик человек в шаге своём.

Анна Михайловна встретила сына без особого интереса. Но, приглядевшись, она поняла, что Гарик какой-то не такой, трезвый... Целый день крутится возле зеркала, примеряет старые костюмы, галстуки.

Гарик вынул из антресолей тряпку и протёр зеркало от разводов и пыли.

– Завтра приду с работы – уберусь тут, а то от птичьего помёта ступить уже некуда. Ты бы это... маманя... убрала бы эту курицу.

– Что ж с тобой стряслось-то? О ящики, что ли, треснулся?

– Может, и о ящики. Волшебные, маманя, ящики твои оказались. Так что, убьёшь курицу?

– Не, потерплю пока. Да чего-то не видать сегодня Нюрку, забилась под диван и не дышит. Нюрка, Нюрочка!

Курица выбежала и бегом к матери. Расшумелась, кинулась клевать Гарика, потом подбежала к ногам Анны Михайловны, топчет, топчет её ноги, лопочет по-своему, словно жаждет что-то сказать, прокричать о чём-то.

– Ты видишь, будто чует свою смерть. Нет, не зарежу, привязалась к ней... Хотя какая-то она противная сегодня, навязчивая...

Увидев поставленный сушиться чёрный зонт, Гарик-курица сразу сообразил, какой предмет осуществил превращение, что сотворило с ним такое, вселило в тело грязной, потасканной курицы, питающейся отходами. Курица подошла к зонту и начала клевать золотую змейку. Она так отчаянно точила клювом зонт, царапала его своими противными лапками, что Нюрка в Гарике сразу догадалась – всё дело в зонте, а ей не хотелось обратно, она только жить начала. По-человечески. Она оторвала золотую змейку от ручки, всё-таки из золота, а сам зонт сломала, чтоб наверняка, и сразу же отнесла на помойку.

Курица сошла с ума, забилась в истерике, не давала покоя Ане Михайловне и сыну всю ночь.

– Мам, ну ты видишь, курица совсем неадекватная, забей её, а то, смотри, я сам.

Анна Михайловна нехотя взяла Нюрку на руки, та противно задёргала лапками, похожими на мозоль. Потом птицу уложили на стол и ловким движением отрубили голову. Курица в предсмертной агонии замахала крыльями, вырвалась из рук Михайловны и заметалась по кухне, размазывая по линолеуму кровь. Затем притихла. Анна Михайловна быстро её ощипала – перьями набивались подушки.

Через три часа курица дымилась и пахла на столе.

Гарик, который обычно отказывался от курицы, с удовольствием и жадно принялся за блюдо. Он ел и ел, будто хотел съесть целиком, с костями, чтоб уж наверняка больше не стать птицей. Раньше Гарику только купленные в магазине куры нравились, а эти, которые он видел живыми, не ел никогда, он ощущал себя убийцей, его совесть мучила.

Анне Михайловне пришлись по душе и аппетит сына, и внезапная перемена в нём. Взяла себе кусок курицы. Зубы случайно сильно сжали кость – челюсть и вывернулась. Такое часто случалось в последнее время. Но по врачам ходить некогда. Да и не любила Анна Михайловна болеть. Она сама вправила челюсть и отправилась мыть найденного пупса. Отмыв его, она мигом обрядила его в старые кружева, и, удовлетворённо поставив между стёклами в раме, воскликнула:

– Ух ты, какой! Сиди здесь пока. Будут правнуки – им отдам.

Гарик опять крутился перед зеркалом, аккуратно причёсывался самшитовой расчёской, примерял новый галстук перед тем, как отправится на работу...

Только седой колдун в этом городе из квартиры 10 знал о том, что Гарик – курица. Он удовлетворённо скрестил пальцы в замок, сжал их, решил, что, пожалуй, вышло даже лучше, чем планировал, и отправился на поиски новой жертвы...

 

Выдержки из книги нового Гарика «101 способ стать курицей»:

Курица никогда ничего не выбрасывает.

Курица тащит в курятник всё.

Курица всегда прикидывается грязной и голодной.

Главные враги куриц – зонт и река.