Екатерина Бернацкая

Весенний дым. Совершенный капельмейстер. Рассказы

Foto1


 


Живет в Калуге. Окончила Международный университет «Природы, общества и человека» в Дубне. Лингвист, журналист, переводчик. Автор 3 сборников стихов: “Time for rhyme”, «Созвездие Грецкого Ореха», «Звезды золота». Публикации в литературных журналах «Мост», «Край городов», «Пегас», «Снежный ком», «Новая литература», «Точка ZRения», немецком в Гамбурге «Источник». Повесть «Десятая заповедь» выпущена в издательстве Бёркхаус в 2016 г. Шорт-лист Международного конкурса «Русский стиль» (поэзия на немецком языке) 2012 года, первое место в номинации «Проза» на конкурсе «Юнока» в Калуге в 2013 году. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.


 

 


ВЕСЕННИЙ ДЫМ

Рассказ

 

Наступила весна, и маленький городок Крапива утонул в весеннем дыме, как будто плывущее небо решило устроить здесь перевал и закурить. Это явление наблюдалось здесь каждый год, и до конца весны никто не ждал, что дым рассеется. Ни дождя, ни снега – только тихий терпеливый туман плывет по течению.

Городок находился близ столицы. В нем имелось две крупные фабрики – бумажная и макаронная. Бумажная фабрика находилась на самом краю города. На востоке всегда торчал белый столб дыма, разгоняющий ветер. На противоположной стороне – столица.

Макаронная фабрика располагалась почти в центре города. Это огромное старинное здание из тёмно-красного кирпича с маленькими решётчатыми окнами, окружённое широкими липами, раньше было детским интернатом «Надежда». Потом его расформировали: фабрику и интернат совмещать в одном здании запрещено.

Напротив фабрики ютился парк, удивительно тёмный и холодный парк: из-за лесной темноты и густоты листьев он казался больше. Редко кто туда забредал. Если только летом какой-нибудь старичок в длинном коричневом пальто и в шляпе. В глубине парка небольшой белый монумент – памятник Пушкину. Недавно банда хулиганов отколола ему нос, и старичок скорбел, что не смог защитить светило русской поэзии от набега варваров. Странно, как такой чуткий человек мог жить в бездушной Крапиве, но он был чудаком. Но, посудите сами, памятники тоже не вечные, а нос всё равно когда-нибудь бы отвалился.

За парком располагался небольшой жилой комплекс, где в восьмиэтажном доме № 47 жили Кругловы Илья и Тея. Дома стояли слажено, словно находились в каком-то неведомом согласии. Несколько премилых двориков, красиво украшенных садовниками. Сейчас, правда, только март, ни о каких цветочках и речи не могло идти; но опрятность двориков была заметна невооружённым глазом – выкрашенные белоснежные бордюрчики, игровая площадка, посаженные деревья; здесь каждый день очищали снег, парковали машины только на ближней парковке. Этот облагороженный район города был самым дорогим в тихой Крапиве.

Затем шли маленькие магазинчики, часто меняющие профиль: один месяц там бытовая химия, второй месяц одежда, третий канцтовары и так далее.

Магазинчики стояли вдоль дороги, которая потом направлялась через мост. Это был небольшой проезжий мост. Когда-то он рухнет, но сейчас ничего не предвещало опасности. Под мостом – огромный овраг. Там росли стройные берёзки и дубы, маленькие кустарники, а сухие деревья своими ветвями удерживали только что поднявшиеся хрупкие осинки.

Следом за небольшим двухэтажным жёлтым зданием – паспортным столом – была школа. Формально она не считалась элитной, но люди знали, что едва ли в городе найдётся более престижная школа. Около нее футбольная площадка, потом ещё пара жилых двухэтажных домиков, и через дорогу – больница. Перед больницей была выстлана широкими квадратами красивая дорога из мелкого щебня; около аккуратных деревянных скамеечек клумбы, обычно в середине апреля там сажали красные и красно-жёлтые цветы, но в этом году о них забудут. В той больнице лежала Тея, удивительного характера человек.

Она родилась в Крапиве, росла без отца. Всегда рвалась в столицу. В четыре года мать отдала её на уроки виолончели. Когда на виолончели Тея играла «Щелкунчика» П. И. Чайковского, она переживала сказочное приключение: волшебную мелодию, в которой проносились ураганная жизнь, чистота маленького сверкающего моря, мимолётные бури, тут же сменяющиеся умиротворением природы. Об этом знала только Тея и, конечно же, Чайковский. В Крапиве что-то подобное, берущее за душу, было недопустимо.

Волевая и целеустремлённая девочка занималась музыкой так усердно, что с семи лет занимала в области первые места, часто выступала в столице и становилась лауреатом международных конкурсов. В пятнадцать лет она выступила в Вене и занимает второе место. После девятого класса в шестнадцать лет она была намерена поступать сразу в аспирантуру, где её принимали без экзаменов, но летом в июле её сбил на велосипеде двадцатилетний экономист, и она осталась сидеть дома с переломом ноги и руки, а через два года они сыграли свадьбу. Предложение Ильи было просьбой простить его за её покалеченную судьбу, а её согласие – принятием прощения. Через десять лет она попала в больницу с сильнейшим осложнением насморка.

После замужества Тея сожгла все свои мечты в домашнем очаге. Работала в музыкальной школе учительницей по классу виолончели. За божий дар ей платили немного, зато её любили ученики. 

Если Тея до и после велосипеда была разной, то Илья был всегда одним. Он работал в паспортном столе, и его знал весь город. В нём самом ничего особо интересного не было, как и в его жизни. В юности его знали как сына паспортиста; сейчас его знали как паспортиста. Легко было предположить, что лет через сорок его будут знать как бывшего паспортиста.

С деньгами у четы, несмотря на скудную зарплату учительницы, проблем никогда не было. Раз в год они могли бы себе позволить съездить на море, но Илье не нравилось море. Ему нравились вещи более конкретные – такие, чтобы имели цвет, форму и находились дома. Тея пыталась его переубедить, а потом перестала возражать; после аварии ей пришлось измениться. Кажется, они были счастливы, только детей у них не было; врачи сказали, что у жены бесплодие, и Тея хотела усыновить ребёнка из приюта, но в этом супруги не нашли согласия. Илье идея показалась слишком необычной, да к тому же достойной сплетен.

Навестив жену в больнице, Илья возвращался домой как всегда: через пару жилых двухэтажных домиков, школу, двухэтажное жёлтое здание, мост и магазинчики. Честно говоря, ему уже надоело таскаться к жене – ведь это значило проходить лишние здания, – но он запрещал себе жаловаться. Чувство долга, ответственности его так заело, что кроме как человеком, навещающим жену в больнице, он себя никак не представлял.

 

* * *

Тот день выдался хмурым, ветер порывистым и сердитым. Зонт сломался, когда Илья ещё не дошёл до работы. Его настроение едва ли ухудшилось. Оно редко когда ухудшалось или улучшалось; оно находилось в каком-то несравненном балансе. Вряд ли то была положительная черта: баланс проистекал из-за равнодушия к другим людям и отсутствия сострадания. Он таковым не отличался с самого детства, когда родители снабжали его хорошими карманными деньгами, запрещали сыну подрабатывать, ограждали от лишних неприятностей и внушали ему единственное – нечего беспокоиться о своём будущем тому, чей отец паспортист. Илья привык к определённости.

Размеренность жизни в Крапиве придавала уверенность в завтрашнем дне. Илья был против даже перестановки в квартире. Он жил так, как привык, и его привычка – его уклад жизни – пребывать в состоянии покоя. Нельзя назвать это консерватизмом, скорее – плаванием  по течению. Это был своеобразный стиль.

Пару лет назад руки родителей были мирно сложены на груди накрест, а восемь лет назад у Ильи и Теи было свадебное путешествие. Тогда они поехали в Париж, но сильно переругались ещё в автобусе, поцелуй у Эйфелевой башни отменился. А потом они поехали в Баварию. Муж хорошо запомнил эту поездку, тогда его жена чуть не угробила фотоаппарат за десять тысяч. Они стояли на высоком мосту, раскинувшемся через живописную пропасть. Напротив красовался великолепный замок на фоне гор и пышных лесов. Это было одно из уникальных мест, которое приманивало фотографов со всего мира. Супруги стояли рядом, и Илья осыпал жену упрёками.

– Держи фотоаппарат покрепче! Слышишь? Осторожней! Помнишь, сколько мы за него заплатили?

– Не беспокойся, Илья. Я его крепко держу, – отвечала Тея. На минуту она отвела от красоты глаза и, ответив, снова подняла их.

Что способен оценить человек, находясь в сердце красоты творения рук человеческих в гармонии с природой, как не стоимость фотоаппарата! Чем выше мост, тем выше стоимость фотоаппарата. На высоте начинаешь понимать хрупкость и ломкость вещиц. Илья не был романтиком или ценителем красоты. Красота – некий прыжок, некое движение. Он предпочитал не вспоминать это проклятое путешествие.

 

* * *

Алекс был лучшим другом Ильи с детства. Всё детство они провели вместе в Крапиве. Никогда ничего не делили, не ссорились, сидели за одной партой, сдружились. Мальчики были соседями, их родители тоже были соседями, здоровались, отмечали вместе дни рожденья. Но не держались друг за друга и явно в будущем имели разные судьбы. Алекс мечтал стать дальнобойщиком, Илье родители запрещали мечтать. Так Илья совсем не умел мечтать, а Алекс был немного фантазёром.

Вместе они ходили в школу мимо парка, маленьких магазинчиков, моста, двухэтажного жёлтого здания. Ничего особенного в их детстве не случалось, но Алекса тянуло к приключениям. Единственным их развлечением было чтение названий маленьких магазинчиков. В такой скукотище перемены вывесок могли заинтересовать кого угодно. А потом Алекса забрали в армию, и он уехал из Крапивы.

 

* * *

Илья, опустив голову, шёл к жене. И ему встретился Алекс; в последний раз они виделись после девятого класса.

Друзья радостно поздоровались, и Алекс предложил вместе отпраздновать это событие. Илья с досадой показал ему свой ежедневник. Но тот игриво отнял у него унылый блокнот, точно игрушку у маленького ребёнка, и вычеркнул посещение больной жены.

– Надо пригласить кого-нибудь из девчонок, – продолжил он разговор. – Желательно с подругой. У тебя есть кто-то на примете?

Илья узко улыбнулся. Почему бы не отложить визит к жене? К нему ведь приехал лучший друг, а он не знает, как тот устроился, как живёт. И он точно знает, кого пригласить. Конечно, Вангу, эту милую секретаршу. Она обожает всякие тусовки, симпатичная, позитивная, с ней не соскучишься. Глуповатая немного, но в этом её шарм, без этого она была бы скучновата. Только представишь эти длинные белые волосы и это милое личико... Конечно, она пойдёт. Захватит с собой подругу. Решено. Илья схватил телефон и позвонил Тее.

– Я скоро, милая, – произнёс он в волнении, врать ему ещё не приходилось. – То есть я сегодня не смогу прийти. Полный завал на работе.

Тея грустно повесила трубку.

Илья убрал телефон в карман и облегчённо вздохнул. Весенний воздух наполнил его лёгкие, и ему показалось, что он помолодел лет так на восемь. Ему захотелось бежать, нестись вперёд, со всех ног. Не убирая телефон, Илья дрожащими от волнения пальцами набрал номер Ванги. Та обещала взять с собой Юлию.

 

* * *

Юлия не любила составлять компанию незнакомым парням. С подругой она пошла в гости на спор. А поспорили они на две тысячи. И если она не выдержит этот дурацкий вечер, то ей придётся раскошелиться. Ванга же надеялась, что вытянет у мужчин гораздо больше, поэтому и придумала пари.

– А ты что планируешь делать дальше? – спросил Илья Алекса.

– Я не умею жить планами, – и он с интересом повернулся к Ванге. – А ты?

– Что тут скажешь! – задумалась Ванга. – Жизнь должна быть простой. Шикарная ночь, обалденное утро, ноги болят от танцев, а на душе – восхищение и радость. Вот как и наш вечер.

– Никто ничего не… – начала было Юлия.

– Я считаю, что Ванга права, – перебил ее Илья. – Жизнь уже заведомо является планом, и не стоит ничего придумывать.

– Наводнения случаются и смертельные шторма, – произнесла Юлия, чем привлекла внимание собравшихся, – но все они вдали от нас, вдали от нашей привычной, равномерной и слишком скучной погоды. Люди теряют близких, мы это понимаем, но вдруг с кем-то такое действительно случается, и он сходит с ума. Сходит с ума самый нормальный, самый уравновешенный, самый скучный. Все знают, что огонь обжигает, но трудно себе представить, что он уничтожит всё ваше имущество. Хотя мы понимаем и осознаём, что такое может быть. Не осознаёт только один человек – который не может понять не то, что огонь обладает таким свойством, а что это случилось с ним, именно с ним. Даже не то, что его имущества нет, а что его жизнь разрушена чем-то абсолютно незапланированным, и он не знает, как дальше поступить. Он остановился, его замыкает, он не знает, как дальше поступить.

– Интересно, – с усмешкой перебил её Алекс.

– Был у меня один сосед, с которым приключилась ужасная история, – продолжила Юлия с невозмутимым видом. – Он жил в деревне, у него было стадо барашков, которых он пас каждый день. Однажды ему нужно было на денёк уехать из города, у его брата была свадьба. Он сомневался, весь день пас барашков, а потом подумал, что ничего страшного с ними не случится. Травы в амбаре достаточно, амбар плотно закрыт, с соседями дружит. Но приняв все меры предосторожности, он всё-таки предупредил своего лучшего друга-пастуха, чтобы тот на всякий случай проверил амбар вечером. Друг с радостью согласился и уверил его в том, что барашки его дождутся, а днём всё равно будет неимоверная жара. Пусть лучше будут в прохладном амбаре.

После свадьбы рано утром пастух поехал домой. И по приезде он обнаружил, что амбар полностью уничтожен огнём. Причину выяснили легко. Оказалось, что в щели крыши строил себе гнездо воробей. Он притащил в своё гнездо окурок, и тот из-за сильной жары разгорелся. Друг в тот момент спал дома. Очевидцы утверждали, что амбар вспыхнул, как спичка. Ни один барашек не выжил. Купишь новое стадо, ты не так беден, говорили ему. Всё у тебя образуется, жены у тебя нет, дети уехали, а мы тебе поможем. Кстати, смерть жены он в своё время пережил благополучно. Но пастух не мог прийти в себя. Он винил во всём себя, пусть соседи и сваливали вину на воробья. Он бы всё равно притащил окурок в гнездо, – говорили ему, – а ты бы не вывел стадо в такую жару и остался бы дома. В такую жару ни один баран не попёрся бы в поле. 

– Значит, его не так беспокоило, что нет его стада, как его нет по его вине? Потому что он их как бы предал? – спросил Алекс.

– Не совсем, – ответила Юлия. – Слишком привычным был уклад его жизни. И теперь он не знал, чем заняться днём, чем заняться вечером. Он долго думал, почему это произошло, какова его роль в данной ситуации, и не выдержал. Потом он начал подозревать, что воробья выдумал его друг, и он же поджёг амбар. И он начал думать, почему так поступил с ним его лучший друг.

– Дурак он, – резко заметил Илья. – Не надо было ему задумываться об этом. Что сделано, то сделано. И жить дальше.

– Но он сошёл с ума, и давайте отталкиваться от этого, – колко взглянула на него Юлия.

– Но почему он сошёл с ума? – разгорелся Илья. – Из-за того, что не мог понять, с чего начал вить гнездо воробей именно в его амбаре, или почему не усмотрел за амбаром сосед, на которого, он думал, мог положиться? Из-за «предательства» своих любимых барашков? Или он не мог осознать всю свою вину, от безысходности перевалил ее на лучшего друга, а у самого вскипели мозги?

– Слишком привык он к своему уже сорокалетнему жизненному укладу. Непредсказуемость не укладывалась в его сознание. Непредсказуемость и стала виной помешательства. Он не смог понять: а что дальше, – Юлия задумалась, все затихли. – Жуткое чувство – когда, кажется, что всё могло быть по-другому, и можно всё вернуть назад. Заканчивается привычность, и заканчивается вместе с тобой. И ты тогда погибаешь. Навсегда. Потому что ты никогда не был собой, а всегда был её частью. Сложное чувство, не правда ли?

 

* * *

Уже в конце апреля весенний дым рассеялся и небо прояснилось. Казалось, не было в том ничего плохого, но жители уже тогда сильно забеспокоились, что в Крапиве что-то не так.

Как установила экспертиза, Алексу было нанесено шестнадцать ножевых ранений – сама Ванга не помнила, сколько их было – уже третий удар оказался смертельным. Ванга не понимала, почему ее убеждают в том, что она кого-то убила. Она помнила только приглушенный свет в комнате, звяк бокала, мужской смех. Юлия сказала, что они с Ильей оставили их ненадолго, когда уходили в магазин.

Через неделю Ванге стало немного лучше, но подробностей она так и не вспомнила. Юлия посоветовала Илье взять отпуск, но он наотрез отказался, сказав, что только работа сможет его отвлечь.

 Весть по маленькому городку разошлась быстро. И сегодня, спустя два дня после происшествия, как только закончилось следствие, Илья должен был забрать Тею. Ее выписывали. Он побрёл на работу: прошёл мимо парка, маленьких магазинчиков, моста, завернул в двухэтажное жёлтое здание. Коллеги не заметили в нём ничего необычного. Они посочувствовали ему, но он не хотел слушать их соболезнования.

После работы он прошёл мимо пары жилых двухэтажных домиков и школы. Больница показалась ему уродливой. Красные и красно-жёлтые цветы забыли посадить, подумал он.

– Странно, что забыли посадить цветы, – вымолвила Тея, когда они вышли из больницы. Потом наступило напряжённое молчание.

Они пошли мимо двухэтажного жёлтого здания, и Илья в испуге остановился.

– Всё могло быть по-другому, – прошептал он. – Всё можно вернуть назад.

– Нельзя, – прошептала Тея.

– Если бы я пошёл в тот день к тебе, если бы… то ничего бы… – бормотали его губы. – Почему так произошло? Почему?

– Пошли домой, – в землю сказала Тея. – Там и поговорим.

– Нет, не могу, – он не двигался с места и упал на дороге. – Мост разрушен. Его нет. Ты посмотри: его нет. Меня нет! Меня нет!

Через неделю его состояние сильно ухудшилось. Илью поместили в психиатрическую больницу. Тея долго выпытывала у врачей причину его помешательства, но врачи только рассеянно пожимали плечами и хмуро глядели на паспортиста.

В тот же день Тея пошла прогуляться по парку и столкнулась с Юлией.

– Он сошёл с ума? – тут же, не здороваясь, спросила Юлия.

Тея тревожно на неё взглянула.

– Я так и знала, – сдержанно продолжила Ольга.

– Почему он сошёл с ума? – спросила она с глазами, полными слёз.

Юлия только пожала плечами и опустила голову.

– И всё же? – не отставала Александра и заплакала. – Его так впечатлил вид крови или убитого человека? Почему? Он всегда был таким уравновешенным!

Юлия посмотрела в её несчастные глаза и вздохнула.

– Это очень сложное чувство, – ответила она. – Нужно всегда иметь в виду, что в самом спокойном месте леса может ошпарить крапива.

Я даже не поняла, выиграла ли я пари, подумала про себя Юлия, но не сказала об этом вслух.

 

 


СОВЕРШЕННЫЙ КАПЕЛЬМЕЙСТЕР

Рассказ

 

Период 1 (1)

 

Дорогой Спиридон, в огромной спешке я пишу тебе это письмо. Я срочно отчаливаю от милых берегов Греции и направляюсь в неведомую мне даль. Горе мне, я не могу остаться, как проклятый Дионис, изгнанный и взбешенный!

Ты был моим любимым учителем и наставником. Ты воспитывал меня и был моим другом. Теперь я должен плыть в иную страну, и жив я лишь дивной надеждой увидеть тебя вновь. Если я представлю страшное, что я больше никогда не вернусь, ибо моя жизнь в большой опасности – я не вижу смысла даже в моем отбытии. Как я тебя люблю! Как люблю свою доблестную и могучую Элладу! Абсолютно сокрушенный, я уже не могу рыдать, как бессмертный. Никогда не думал, что мое родное Эгейское море, колыбель моего детства, дом моей юности, брег сердца моего, станет мне дорогой из родины. Справедливо ли это?  

Помнишь, Спиридон, как мы любили гулять на юго-востоке, где возвышаются отроги греческих гор, как мы наблюдали закат на лысой горе, с ответной теплотой созерцали поселки на широкой равнине, и я играл на скрипке? Как-то ты сказал, что закат похож на то, как юница стягивает с ножки шелковый чулок, поэтому нас так притягивает неведомое очарование.

А наши прогулки в лесу? Это ты научил меня названиям деревьев: кизил, боярышник, бук, а на обрывистых берегах пицундская сосна, дикая фисташка, скумпия. Имена лесных нимф. Порой мне кажется, что сотворение моря началось с этого фиала любви, что природа отдала все силы на создание этого райского изобилия, а на остальной мир – что осталось.

Прекрасно было наблюдать утром среди камышей и осоки плавающих уток, ондатр. А в лесу мы встречали зайцев, енотов, оленей, барсуков. Помнишь, как мы подобрали раненую лисицу? Ты больше меня верил, что ее можно спасти, хотя шансов было мало. И ты ее выходил, раненую, брошенную душу.

А когда наступает зима, в греческую бухту прилетают стаи лебедей, и всегда мы их встречали с таким торжеством, как первый снег, как первую любовь.

Но почему вместо старания о соединении людей жизнь нарочно препятствует этому? Будто ее задача именно в том, чтобы отнять у людей радость. Она наводит их ошибаться по роковому недоразумению, проигрывать безумию и всевозможными способами доводит до тупика. Почему сильная, истинная любовь, когда люди действительно нуждаются друг в друге, всегда принимает трагический оборот? Покажи мне мир, где друзья могут быть вместе, где люди облегчают жизнь друг другу – я назову его раем, там нет смерти. Но что есть смерть?

О, не вынести мне эту безжалостную жизнь! Снова и снова в своем сновидении я мрачно влачу за собой шлейф реальности, цепь из нескольких тысяч свинцовых колечек, нечеловеческими усилиями делаю шаги вперед: туда, где растут кораллы.

Не хочу просыпаться. Не хочу впитываться в реальность и умирать в ней. Но разве я в этом виноват? Рассуди, Спиридон.

Лия вдруг стала настаивать, чтобы я прекратил добиваться ее руки, а я ее сильно люблю. Наша любовь оказалась, как мыс Железный Рог здешнего полуострова, куда мы, бывало, доплывали на лодке, пустая и безжизненная. Но с вершины Олимпа нам шла навстречу греческая река и дарила свою любовь морю, и мы смогли бы вручить себя в руки совершенного счастья. В последний раз я обошел излюбленные бухты, прошелся по береговой линии. Когда-то мы с ней рисовали на гальках: жизнь разрешала нам поучаствовать в ее таинствах. А потом Лия уплывала на каноэ домой, на остров Утриш. Ее дом скрывался в реликтовых деревьях, и она жила в том уголке, как нимфа, одна со своим отцом. Я думал, там начинается солнце.

Теперь, Спиридон, ее отец хочет мне за что-то отомстить, хочет убить меня. Он, верно, не так истолковал мою любовь, или кто-то захотел таким способом от меня избавиться, и мне надо спасаться, поэтому мне нужно бежать сегодня, на рассвете.

С того момента, как мне приставили нож к горлу, я вспоминаю твои наставления: «Никому не мешай, не ищи безответной любви. Не слушай неученых романтиков». И тут же ты добавлял: «Лучше просто быть добрым человеком и любить всех одинаково, чем бросить все силы в пустую бесконечность человека, от которого ввек не услышишь благодарности, или в подготовленную могилу для разбитого сердца». Прости, я не внял твоей честной мудрости!

Спиридон, чтобы ты окончательно понял силу моей боли, я признаюсь еще в том, что Господь не стал мне прибежищем от скорби. Не чувствую, чтобы ухо свое приклонил он к сердцу моему, избавил меня радостью своею от душевной боли. Я точно прах, а он – ветер. И не видит меня ветер, и я не вижу жизни. Мы же читали с тобой при свечах в афинском языческом монастыре, когда я был твоим прилежным послушником, преданным слугой, любящим сыном: «подкрепи руку мою» и еще: «он – защита во время скорби». Где он, Бог жизни моей? Написано: «он знает тайны сердца» и «безумие мое». Но душу мою не извел из темницы, из печали моей. И младенца не сохранит он.

Что из меня теперь стало и что во мне осталось – спросишь ты. Созерцание, мечты и боль. Из этих пауз состоят мои сочинения, с ними я связываю и надежду, и любовь, и разочарование. С этим связано всё в моем мире – и закат на лысой горе. 

Сегодня я тронусь в путь, тайно, бегу. Скорблю, но если меня не убьет отец Лии, то моя любовь к ней похоронит меня заживо, засыплет меня изнутри галькой. Я думал скрыться в нашем монастыре, но не хочу подвергать его опасности своей возмутившейся душой: она полощет горло кровью, лицо раздирает молниями, очами полирует скалы, клыками пытается отгрызть цепь; да и сердце… мое соленое сердце, как мыло, превращено в пену.

Итак, надо. Я еду учиться новым искусствам и рад, что могу приблизить себя к ощущению музыки. Когда мне удается создать мысль – я трепещу, когда мелодию – мир меняется, и жизнь я надеюсь исполнить в удивительном состоянии душевного благополучия. Но искусство без суда, ты знаешь – шелковый чулок на кривой ноге, горькая любовь в сахарной пудре, першерон в шкуре льва. Я желаю покорить весь мир!

Я следую своему призванию, и мой корабль «Адонис» отплывает точно по плану».

Эдуард Элгар сунул письмо во внутренний карман плаща, взял свою любимую скрипку и накинул капюшон.

Он выбежал из дома и прошел по цветному тротуару на аллею философских роз. Греческий фонтан-водопад заворожено замер, вглядываясь в небо, прося воды. Элгар остановился, вслушиваясь в аромат.

На небо проникал рассвет, стекаясь в бутоны роз, и они, услышав чудо, раскрывались навстречу его нежности. Занавес будущего дня расходился, фонтан ожил, и Эгейское море вдали зашевелилось. Элгар вздохнул, еще раз оглянулся, чтобы запомнить свою музыку, в последний раз взглянул на письмо, свернул в трубочку, запечатал в бутылку и бросил в море.

Корабль вытянулся из гавани. На берегу мыса краснеющий свет восьмигранного греческого маяка оставлял в блестящей тени убережные камни и уводил вдаль аллейной мелодией. Вдалеке лежал прекрасный полуостров Утриш, но его сейчас не увидишь. Берег лениво стаивал, свет маяка терял след, бросая в воду последнюю алую розу, исчезал впервые. Элгар стоял на палубе, вглядываясь в побережье, как в воздушный мираж, пока небо и море не образовали одинаковый цвет и не замолкли в этом согласии.

Наступили идеальные условия, чтобы продолжить музыку, но вдруг он заметил неподалеку человека. Юноша был на несколько лет его старше, на вид чуть больше двадцати. Как обернутая в одиночество мумия, Герма сидел в великой отрешенности.

– Что ты делаешь? – робко спросил Элгар нового знакомого.

– Сочиняю музыку, – ответил тот, не отрываясь от своего занятия.

– Величественное и дивное дело!

– Если так считаешь – не губи его, – прошептал Герма, но с любопытством отвлекся. – Полюбуемся сегодня луной?

– Где мы будем смотреть на луну? – спросил Элгар и, не дождавшись ответа, сказал: – Приду, куда желаешь.

– Услышишь, – произнес Герма. И будто в такт разговора отплеснула волна.

 

 

Период 2

 

Луна сияла во всей полноте, ее свет падал прямо на лицо Гермы, словно оно было ее отражением. В замешательстве Элгар подошел к своему знакомому. Тот ему обрадовался и произнес:

– Мне показалось, что днем ты хотел играть на скрипке, но я тебя отвлек.

– Я хотел…– начал Элгар, доверившись Герме.

– Неважно, – перебил тот, – музыка скажет всё за тебя!

С волн послышались нежные звуки…

 

Верю я: всё забыв,

блеск в глазах обрету.

Я приму дар любви!

Море, вижу воочью:

столько в мире чудес!

Свеку ищут слова.

А в волнах снова плес

виден, точно мечта,

и как будто со дна

мне сияет луна.

 

– В путешествии луна еще дороже, – заметил Герма. – Никогда не коснешься ее, не живешь там, а любишь всем сердцем, как родину. Оставляешь дом навсегда, а ее берешь с собой.

– Или она нас пленяет и берет с собой, как музыка, уводит от всего, – добавил Элгар.

– А в Элладе хорошие учителя, – оценил Герма способности юного Элгара. – Что ты делаешь на корабле?

– Я хочу быть совершенным капельмейстером. Хочу радоваться музыкой, судить музыкой и тосковать музыкой. Я хочу сделать музыку счастьем для убитых горем.

– Так ли важны путешествия в другие страны? – удивился его собеседник, – Гуси летают в Италию и возвращаются, но их путешествия приукрашивают. Часто те, кто никогда не бывал в Италии, превосходят итальянских виртуозов.

– Несомненно, ты прав, да и луна играет свою сонату одинаково во всех частях света. Но я ищу свой путь, путь к сердцам многих.

– Ну, если так… – сказал Герма благосклонно. – Что ты еще умеешь?

– Играть на скрипке, и грамотой владею. Что еще нужно!

– Художник – человек искусства, но если он не историк, то не сможет создавать картины в историческом контексте. Хорошо, когда творение композитора преисполнено старанием, но если мастеру недостает эрудиции, то он не сможет определить природу своего текста, в какую форму облачить свою неуемную энергию. Одно дело – владеть кистью. Но совершенно другое – даром выражения.

– И как мне этому обучиться?

– Только не в школах и университетах, – категорически произнес Герма. – А если попробуешь задуматься – то из этого тоже ничего не выйдет: потеряешь курс в океане философии. Все силы уйдут сначала на упорядочивание карты философии… Но если ты действительно захочешь получить достоверные знания о предмете, то просто со всем жаром отдайся его исследованию – это даст много плодов. Но в совершенстве нужно вдохновение и любовь.

Герма умолк, и их взгляды пересеклись в лунной точке. Элгар напряженно выдержал осторожную паузу и спросил:

– Что такое любовь?

– Музыка, – вздрогнув, произнес Герма. Элгар почувствовал себя неловко и перевел тему.

– Что же всё-таки лучше: образованный или совершенный капельмейстер?

– Совершенство во многом заставляет нас делать выбор, – без тени насмешки проговорил Герма, – разворачивает темный оборот души. А образование никому еще не помешало. Но помни, что его величина – постоянная константа. В мире, по сути, нет ничего известного или неизвестного. Когда ты хочешь о чем-то узнать, то сам являешь себя этому предмету; когда ты хочешь о ком-то узнать, то сам идешь навстречу и представляешься этому человеку. Только твой интерес делает вещи мира знаменитыми. Мы созерцаем луну и создаем ее одновременно. Это наше с тобой общее дело. Понимаешь?

Они глянули в небо, и отплеснулась волна.

 

 

Период 3

 

Утром они снова встретились на палубе. Впрочем, Элгар предчувствовал, что Герма будет там же встречать рассвет.

– Давай вместе произнесем молитву, – предложил Герма, заметив своего друга.

Элгар согласился.

– О чем будем молиться? – с интересом в глазах спросил Герма.

– О прощении грехов, – робко ответил он.

– Не молись о грехах, – махнул рукой Герма и как будто успокоил Элгара, – молись о правде. Музыка всегда имеет в себе греховную тайну, но так она побуждает нас быть честными в этот миг.

– Желал бы я знать истинное значение музыки, и в чем различие между грехами и правдой! – воскликнул Элгар. Он был не таким сдержанным, как его новый друг.

Они вгляделись в скрипичное солнце и начали молитву.

Если бы рассветы имели свое звучание, и люди бы его слышали, то под эту ключевую музыку, раздающуюся с неба, они бы вставали каждое утро с благодарностью. Но рассветы безмолвны, а в туманном небе незаметны. Они скромны, хотя могли бы исполнять шедевры. Они таятся, чтобы их обнаружили. Они не являют музыку, чтобы их услышали в тихой, безлюдной душе мира.

Сотворив молитву, Элгар попросил Герму что-нибудь сыграть. Зазвучнело вокруг, и с лучей солнца опускались слова.

 

Мираж, обман или судьба:

когда в пустыне море плещется?

И я протягиваю свой грааль,

чтобы хлебнуть немного вечности.

 

Грань горизонта ранит взор:

и маковки мечты мерещатся.

Мне бы оставить всё-всё вещное,

и я протягиваю сердце вдаль…

 

– Найду ли я человека, который услышит подобное? – спросил Элгар и сделался серьезным. Он не заметил, как нахмурился из-за предельной сосредоточенности.

– Ты этот человек, – улыбнувшись, произнес Герма.

…Потом они еще посидели немного, им хотелось говорить о радости. Элгару было приятно слушать Герму. Без значений предметы на земле не имеют смысла. Значение – нечто неземное, это чувствование души, честь предмета, невоплощенная идея. Значимый предмет – плоть идеи, почти жизнь. Драгоценные для души вещи – безделушки для мира. Спасительная радость – для души, печаль и смысл – слишком простые вещи, чтобы над ними ломать голову. Совершенство мысли не найти, ибо то, от чего идешь, и то, к чему приходишь – вещи, абсолютно не договорившиеся между собой. Кто не может говорить, тот не может петь; и кто не может петь, тот не может исполнять музыку.

Яркое небо становилось ярче и ближе, как поступь льва, геометрическая роза. Ее медленно разрывало, и морской шум заполнял мысли. Впрочем, самые последние слова Элгар запомнил, как новый такт. Такт. Пауза.

 

 

Период 4

 

У одаренного силой воображения в голове спонтанно роятся тысячи идей, но когда он начинает небрежно писать, то идеи теряют форму, и мысли оказываются недостаточно глубокими. Некоторые сочиняют несравненные шедевры, однако не могут импровизировать: им нужно время на обдумывание. Но тот, кто сначала обнаруживает свои мысли спонтанно, а затем укладывает их постепенно в голове, имеет истинное вдохновение и лучшее в композиции.

Элгар слушал своего любимого друга.

– Вслушиваясь в тебя, Герма, я всё больше не понимаю, для кого писать такую музыку? Кто сможет оценить новаторский шедевр? Воистину никто!

– На пути музыки нет роз, – заметил Герма.

– Воля судьбы, – печально произнес Элгар.

С волны пронеслись закруженные лепестки, в них взлетели на ветру коралловые гуси и посыпались вниз. Порезавшись о волны, в трансцендентном крике они простерлись дрожащей кровавой дорожкой и неистовым эхом к солнцу.

– Это воля свободы! – воскликнул Герма, – Многих угнетает, что их недооценивают, что для совершенства их мастерства им не хватает лишь почестей. Мастер должен иметь сердце полное радости, должен найти великий мир в гармонии, возрождающую его личную душу, а не зацикливаться на том, чтобы стать знаменитым, получать уникальные призы, великие стипендии и медали от императоров, королей и принцев – так они не сядут ними в золотую колесницу.

Герма глянул в солнце: оно лихорадочно мерцало, вдавливалось в мысли.

– Но что важнее, Герма,– спросил Элгар, заметив, что его собеседник глубоко задумался, – или что лучше: врожденный дар или склонность (или как угодно) желание и усердие?

Элгар извинился за свою мечтательность и ответил:

– Врожденный дар без амбиций и любви – закопанный клад. Желание без вдохновения и таланта – влюбленный старик. Усердие без желания – вол, который пашет поле, потому что так устроен мир. Желание и усердие без таланта – в действительности хуже всего, потому что тогда музыкант в стремлении разбогатеть не боится никакого риска, он может использовать любые, даже нечестные способы, ибо нет для него закона. Может ли человек, который не изучал морали, в равной степени развиваться с другими композиторами в музыкальном направлении?

– Почему бы и нет! – удивился Элгар, – Даже в сердца сборщиков налогов и закоренелых грешников подсыпаны гранулы морали.

– Конечно, подчинение невоспитанным дирижерам и их правилам никого не отвращает от музыки, но будет ли она совершенна! А взиматели налогов и воры – блаженная компания, когда участвуют в благотворительности, оскорбить их было бы в тот час святотатством, – и Герма, передохнув, предвкушая длинную речь, продолжил, – И последнее, но не менее важное, у настоящего композитора должна быть всегда в сердце страсть. Даже простая детская игра не проходит без страсти. Сочиняя траурную музыку, конечно, не стоит душераздирающе выть, но важно открыть свое сердце чувству и осознать его в необходимой мере. Всё, что хотим осознать – узнаем с помощью слуха. Разница только в том: что услышано, а что принято в сердце, понято и использовано в соответствии с нашим знанием. Например, мы восторгаемся конструкцией планет, их размерами и внушительностью. А один космический органист сочинил характер планет в семи сюитах для фортепиано. Важно осознать мир в той мере, в какой ты хочешь открыть его ему.

– А ты о чем сочиняешь, Герма? Первый раз, когда я любовался тобой, ты был точно Аполлон!

– Я просто умею слушать.

– И я обладаю острым музыкальным слухом, но не ведаю твоего знания.

– Слуху доступна только поверхностная мелодия. Но я попробую тебе объяснить, что я принимаю в сердце. Морской ветер сочиняет для волн периоды. И звучит период, будто хор или не хор, или звуки аккордов, так похожие на людской хор. И тогда я смотрю на море и вижу, что движения его струнных волн происходят в такт музыки. Она настолько мелодична и плавна, что сложно найти в нотах хотя бы малейшее соответствие, невозможно на это осмелиться. И постепенно хор утихает и становится недосягаем, а душа уже так привыкла к родному для нее звучанию и не хочет от него отрываться. Я так влюблен, что выворачиваюсь наизнанку: все уязвимые места и тонкие ткани организма выставляются наружу, и даже нежный бриз причиняет мне боль, от которой я невольно покрываюсь корой розы. Музыка сворачивается внутри меня, и, сжимаясь, я обретаю новую форму. Хор проникает в мои ткани, и по сосудам вместо крови течёт обжигающая солью мелодия. Но какое утешение – помнить свою мелодию и знать, что она внутри тебя; знать, что она тебя тоже полюбила! Я слушаю руками, пальцами, кожей, оболочкой глаз, кровью, всеми клетками организма. И превращаюсь в единственную клетку, которая родилась заново, лежит в колыбели, светящейся великим светом, который можно собирать в ладони и раскидывать, как пшено.

– О, это захватывающе! – воскликнул потрясенный Элгар. – Но как это действует на практике?

– Сначала нам нужно разобраться с поэзией.

– Для чего?

– Слово, мой друг, очень важно в музыке. Сначала слово – это мысль, которую надо произнести. А потом произнесенное слово становится Богом.

– Что ты имеешь в виду? – почти испугался Элгар.

И Герма терпеливо растолковал юному Элгару тайну музыки немного проще. 

– Капельмейстеру следует иметь представление об искусстве поэзии, как и поэту о музыкальной грамоте, хотя бы для того, чтобы выбрать подходящий текст для своей музыки. В древние времена истинные музыканты были поэтами.

– Но разве ты не слышал в театрах и филармониях исполнение на итальянском, когда хормейстеры им не владели? – не отступал Элгар.

– Но если вдохновленный капельмейстер будет сочинять музыку для итальянского текста, не зная этого языка, быть ли ему совершенным? Он коснется лишь поверхности языка: немного письма, речи, просодии или стиля. Длинные слога получатся короткими, короткие – длинными, паузы возобладают над значением и целью повествования. В итоге выйдет отменная чушь!

– Как же быть? – спросил Элгар.

– Не волнуйся, – успокоил Герма, – присоединяйся ко мне.

И с волн задул соленый морской ветер. И зазвучал период, будто хор или не хор, или звуки аккордов, так похожие на людской хор. И движения волн обрели ритм и заходили в такт некой музыки. Она была такой неуловимой, такой потусторонней, что сначала до слуха донеслась мелодия слов особого языкового звучания, что-то вроде немого стиха, что-то вроде «Гдерастуткораллы», и она полностью покорила Элгара.

 

С глубин звучанье слышно эхом,

ветра несут воздушный блик,

и манит вдаль, всё манит вдаль

меня в страну, где горький крик

оставит душу человека,

и в ней кораллы расцветут.

 

Он в нее так влюбился, что, несмотря на боль, полощущую его внутри вулканическим воплем, он жаждал удержать этот миг истины в себе навечно.

Но замер звук. Наступила тишина, однако еще раздавался свет, эхо солнца, и мир переполнился слезами, восхищением и надеждой.

– Это поистине чудо, – наконец выговорил Элгар,– когда музыка становится светом. О, вечно прекрасное, что может подарить композитор – свет мира иного!

Герма кивнул ему и, заметив, что его друг переутомлен, напомнил ему, что уже поздно, и пора идти отдыхать.

В каюте Элгар приступил к письму.

«Дорогой Спиридон, мой новый друг Герма, с которым я познакомился на корабле, поистине непревзойденный музыкант. Сознание, что он рядом, вызывает у меня мистический трепет и радость ума. Он меня прекрасно учит, но как мне постичь музыкальную науку со всей любовью, если умом я понимаю, что Лия не вернется, а сердцем не хочу этого признавать! И втайне надеюсь. И этими мыслями поглощено всё время! Ответь мне, мой мудрый наставник, дай мне совет, любящий отец мой. Ты меня наставлял и учил с самого детства. Ты лучше любого скажешь обо мне, и твой ответ всегда придется впору. Спиридон, жизнь моя исходит тончайшими муками, точно дорогими духами, которые купишь только за преданность и великую силу любви. Я нанизываю эти муки, как звенья своей жизни, на свою безвозмездную или бесполезную любовь. Она мой рай и ад, все круги мирозданья и великая печать времени, колесо хаоса, жизнь и смерть.

Найти ли мне предел, чтобы забросить свою цепь в страну, где растут кораллы! Каждый час в волнообразной болезни своей души я задаюсь одним вопросом. Я всё думаю: если бы я оказался на мосту божьей воли, почему бы я не упал, почему бы удержался. Каждый день он готов оборваться. Но не сегодня. Что для меня готовит следующий день? Я перебираю новые колечки с рассвета до заката, по одному. Смотрю сквозь них вприщур на горизонт, на море, луну, в прошлое, то в будущее, и думаю, что за цепь я собираю, хватит ли мне длины, достаточно ли блестит, тяжела ли, и куда она меня приведет. Может, эта цепь и есть мост, покачивающийся, сверкающий, чтобы перейти на другую сторону, и мне нельзя видеть, что меня там ждет, и сколько мне еще перебирать колечек, чтобы не сильно расстраиваться. Может даже, всё мое разочарование и отчаяние не идет ни в какое сравнение с тем, что мне еще не открылось…»

Элгар запечатал письмо в бутылку, вышел на палубу и бросил ее в море. Отплеснулась волна.

 

 

Период 5

 

– Герма, – обратился к другу Элгар на следующий день, на том же месте на палубе, – ты мне рассказал много о своей музыке, но я ничего не знаю о твоей жизни.

– Я не живу ни прошлым, ни будущим. Я живу вечностью.

– Разве возможно слиться с вечностью на земле?

– Я живу мигом настоящего, улавливаю его движения, законы, мораль, правду. Тогда все равно, кто ты и где ты, что собой представляешь, какую боль терпишь. Когда ее много – о ней забываешь, как не думаешь о белом, когда смотришь на синее. Когда я играю, мне безразлично, кто я. Я – музыка. Сейчас мы, две вечности, сидим бок о бок.

– О, мгновения блаженства! Я все понял. В жизнь проникают вещи и явления только те, которые меня изменяют. Но вечность – суть меня. Герма, одно я не пойму: как такая энергичная, возвышенная, неутомимая натура и сверхтребовательная к себе, не грезит о том, чтобы люди узнали о ней?

Герма вдруг разволновался, и глаза его увлажнились.

– Я рак-отшельник. Мне безразлично, знает ли обо мне мир, – Герма остановился и перевел дыхание. – Элгар, пойми, если я откроюсь миру полностью, это будет равноценно смерти! Музыка – и мое страдание.

– Что же это за страдание? – испугался Элгар.

– Возможно ли сохранить... – Герма осторожно переменился в голосе и внимательно посмотрел на него, –  баланс между мечтой и действительностью?

Элгар опустил глаза. Наступила пауза.

– Для меня всегда оставался вопрос, – напряженно продолжил тот, – покинут ли я Богом, или я обрел так много Бога, что сделался совсем неспособным к жизни, к неосмотрительной гонке за призрачным счастьем. Острое ощущение рас­хождения между желаемым и действительным значительно обуславливает кризис веры. Возникает борьба за невозможность жить! Борьба, известная личному сознанию, но недоступная остальным. Борьба между неудовольствием жизнью и невозможностью с ней бороться.

– В чем же именно была твоя борьба? – слегка ужаснулся Элгар. – Ты мечтал о славе?

– Нет, музыка была моей добродетелью, – ответил Герма. – Но… неожиданно я влюбился. Она была на несколько лет меня старше. Ее звали Беатриче.

В нашей музыкальной капелле в храме Романа Сладкопевца в Рондо, откуда я родом, она пела меццо-сопрано. Дюжина хороших композиторов не заменят одного хорошего певца. Особенно если это милая талантливая девушка, она легко сможет вдохновить дюжину хороших композиторов. Любовь всегда была лучшим учителем в музыке.

Моя вера в людей и в жизнь крепли, потому что ее образ был радостен в моем сознании, и я мечтал лишь о том, чтобы быть с ней рядом.

Так вот, Беатриче начала играть моими чувствами, как всякая молодая девушка, не связанная узами брака, от нечего делать. О, во имя неба, восклицаю я, Бог точно вынул из мужчины ребро, защищающее сердце!

Герма расстегнул рубашку и показал Элгару свою грудь: безреберная щель была заткнута розоватой светящейся тряпкой, пропитанной мунковским криком.

Он протянул руку, чтобы коснуться…

– Осторожно, – дернулся Герма, ибо тот уже дотронулся света, и медленно вынул тряпку. В расщелине смялись лепестки, два из них тут же вырвало свистящим ветром, как шипом, и несчастный вскрикнул.

– Когда один человек играет, другой невольно подставлен под острие этой игры, – произнес с печалью Элгар.

Герма, застегивая рубашку, выдержал паузу. Заглянул ему в глаза, убеждаясь, что ему можно довериться, и продолжил:

– Одним таинственным вечером в полную луну над водой я сидел с Беатриче на рыбацком мостике и спросил ее…

«– Ты меня любишь?

– Да, Герма, конечно, – нежно улыбнулась Беатриче. – Почему ты спрашиваешь?

– Мы можем отправиться вместе в Америку. Ты знаешь, так я не буду беден. Ради тебя я разбогатею, с моим талантом у меня там всегда будет работа и деньги.

– О, Герма, – забеспокоилась Беатриче, – это так неожиданно! Мне нужно подумать, и вообще… я… мне нужно оставить родителей и… сначала поговорить с ними.

– Не нужно слов, милая, радость моей жизни, луч моей славы, вселенная моего сердца. Есть великолепное решение, которое определит нашу судьбу!

Девушка насторожилась, но потом виновато улыбнулась, когда Герма всего лишь предложил ей послушать его новое сочинение.

–  Беатриче, ты счастлива?

– Да… наверное, – сбилась она.

– Эта музыка особенная. Она изменит тебя. Но если тебе есть что скрывать, ты погибнешь.

– От музыки? Ты шутишь, Герма? Я, пожалуй, пойду, – она поднялась, но он успел схватить ее за руку:

– Не бойся, любимая, не сомневайся. Ведь ты меня любишь, а жизнь без тебя – первая моя смерть. Я тоже рискую, Беатриче. Я тоже услышу эту музыку. Но я правдив перед собой. Я готов бросить всё и уехать в Америку, где мне повезет с карьерой. Если же в тебе есть что-то тайное, в чем я сомневаюсь, тогда ты окажешься недостойной счастья и умрешь. Но если ты честна, то обретешь верное счастье и не захочешь перестать знать его.

Беатриче задумалась. Счастье так изменчиво. Если Герма прав – музыка сделает её счастливой, а если нет – то всегда есть выход.

– Хорошо, – кивнула она. – Я не имею сомнений в сердце своем.

И Герма заиграл на скрипке».

… последнее, что я помню: как проснулся. Солнце вышло из-за горизонта, щебетали птицы, а рядом лежала Беатриче, мертвая.

Первыми нас обнаружили рыбаки. Я был под подозрением и даже сидел под стражей, но меня оправдали. Доктор заключил, что это естественная смерть: что-то с сердцем или с почками. А люди даже стали тревожиться за мое душевное здоровье, приглашали в гости и просили чаще выступать на публике. Рыбацкий мостик снесли, место трагедии украшает маленькая картина Девы Марии и искусственные розы. 

Потом я узнал, что Беатриче была помолвлена с неким богатым итальянцем, и понял, в чем дело.

Сначала я чувствовал свою вину, потом обвинял ее, а потом попытался всё забыть. Так или иначе, без нее мир опустел. Он стал ненастоящим и ненужным. В нем мне нечего было делать. С тех пор я не исполнял мистическую музыку.

И отплеснулась волна.

 

 

Период 6

 

«Дорогой Спиридон, я в еще большем восхищении, какую почетную ношу несет наш корабль. Герма – мой гирокомпас в океане жизни, секстант, помогающий определить место корабля в океане. Корабль уводит нас все дальше и дальше в страну, где растут кораллы. Пробегает волнам глухая дрожь. Не знаю, что бы я без него делал. Мы всё время размышляем о музыке.

Ко мне пришло осознание того, что Лия  – обычная вертихвостка, как и все знающие себе цену дафночки. Они строят фасеточные глазки и в приапических чувствах порхают с цветка на цветок, как чешуекрылые махаоны. Но я оторвал ветвь у лаврового дерева и приладил себе новое ребро. Я хороню Лию в могиле своего сердца, в кровавой пене моря.

Я всё думаю, наставник сердца моего, родитель души моей, как было бы прекрасно, если бы мы раз встретились снова. Это так печально, что я брожу где-то по земле, а тебя не вижу, ведь никто не знает, увидимся ли мы после смерти. О, будь же ко мне благосклонен! Если взор твой засверкает радостью, то пусть он обратится на меня утренней звездой. Если ты склонишь свою голову в печали, то склони ее на запад».

Элгар обернулся и отложил ручку. Это был Герма. Он вошел в каюту и извинился.

– Входи, я рад тебя видеть. Я писал письмо своему учителю. Надеюсь отправить его, когда сойду на берег.

– Сегодня плохая погода, – напомнил ему Герма.

– В каюте тихо и спокойно, – смутился Элгар и обратился к нему с серьезным выражением лица. – Герма, как ты обрел музыку для Беатриче?

– Однажды я вошел в свой храм, и шепнул в самое сердце Бога: «Хочу испытать любовь». В тот день ничего вроде бы не случалось, но вечером я взял в руки скрипку с особенным состоянием. В тот вечер я не решался играть, и на следующий тоже. А потом Беатриче призналась мне в любви. На третий день я осмелился вывести несколько звуков. Так было положено начало композиции, которую я назвал «Морские этюды». Я тогда думал, что сочиняю гимн нам на свадьбу с Беатриче.

– Герма, ты сказал, как умерла Беатриче... но как сработал механизм? Как столкнулись духовный и физический миры?

– Иногда на каком-то уровне мы предпочитаем смерть боли и умираем. Это не плохо и не хорошо. Просто мы, живущие, должны принять, что смерть есть не только в физическом мире, и, так или иначе, она по-своему разобралась со своей проблемой.

… Когда Герма оставил Элгара одного, тот дописал письмо Спиридону, запечатал письмо в бутылку и выбросил за борт. Отплеснулась волна.

 

 

Период 7

 

Следующим рассветом Элгар попросил Герму исполнить «Морские этюды».

– Я не могу скрывать эту музыку от того, кто желает ее услышать. Но ты уже знаешь, Элгар, как это опасно.

– Мне нечего скрывать.

– Ты молишься об оставлении грехов. Что же тогда твои молитвы?

– Не знаю, – глухо произнес Элгар.

– Даже перед страхом смерти люди не могут собраться с духом и быть честными! –рассердился Герма.

– О, друг мой, ты видишь во мне одни недостатки!

– Просто я не палач, – спокойнее произнес он и пристально посмотрел в глаза Элгару.

И вдруг тот не выдержал и закричал:

– Я палач! Да! Я! Я убил отца Лии! В ночь моего отбытия, при полной луне, такой же, как когда мы встретились с тобой, я с надрывающей страстью мести перерезал ему горло, хладнокровно вырезал сердце и выжал его до последней капли в море! – воскликнул он и зарыдал, что было силы.

– Кто же твой учитель? – осторожно спросил Герма, – Вчера ты сказал, что пишешь письмо учителю, а поздно вечером я видел, как ты бросил письмо ему в море.

Элгар был предельно встревожен.

– Лия оказалась его дочерью, а тот человек, что с ней жил в доме за реликтовыми деревьями, приходился ей мужем. Ее отец привез ее на остров Утриш в пятнадцать лет, а до этого не знаю, где он ее скрывал. А того человека Лия мне представила своим отцом.

– Так кого ты убил?

– Не знаю, Герма! – вспыхнул Элгар и взглянул на морскую пену, гуляющую по волнам. – Но я точно избавился от Лии.

– Кто ты? – настойчивей произнес Герма.

Элгару стало совсем жутко, и он в бессилии воскликнул:

– Капельмейстер! И мне нужна моя музыка! Больше я ничего не хочу знать в своей жизни!

– Прости, – шепнул Герма, – ты мне напомнил о себе. С Беатриче я думал, что похоронил себя, что сам умер для мира. Но что есть смерть и что есть жизнь!

Элгар хотел его успокоить, прижать к себе, но Герма был неумолим.

– Я думал, что смирился, но музыка – воистину моя боль! Такая боль, что смерть была бы моим счастьем! Произнесем же наши слова! – воскликнул он и, не желая принять и слова утешения, как показалось Элгару, выхватил у него инструмент и с наслаждением начал играть, как будто ждал этого всю жизнь.

Сначала мелодия плавно заскользила по поверхности моря. Такие чудесные звуки простой человек не мог бы удержать в памяти, ибо были они недосягаемыми, и никто не мог бы вынести их – только Элгар.

 

С глубин звучанье слышно эхом,

ветра несут воздушный блик,

и манит вдаль, всё манит вдаль…

 

Вода начала волноваться, корабль покачивался шумнее. Ветер усиливался. Вдруг резко потемнело, и разразилась буря! Поднялся сильный шторм, корабль водило за нос, но Герма не переставал играть.

И вдруг грот-мачта рухнула с высоты и упала на скрипача. Музыка закончилась. Пауза.

– Подмогу уже вызвали! – крикнул Элгар наперерез буре.

Герма еще был в сознании. Корабль тонул. Элгар сидел возле друга и тревожно вглядывался в горизонт, надеясь увидеть помощь сию же минуту. Он так усиленно напрягал зрение, что ему показалось: вдали, где океан спокойнее, выныривает на горизонте и скрывается, точно челнок, хвост рыбы.

– Как ты думаешь, Элгар, я разочарован в жизни? – прошептал Герма и едва улыбнулся.

Сквозь призрачную завесу сна Элгар посмотрел на друга. Не выживет. Сейчас умрет у него на руках. По солнечному миру уже летела воздушная легкая колесница.

И Элгар начал говорить торжественно и громко, чтобы Герма слышал каждое слово:

– Многие гении разочаровываются и падают на дно, как запечатанное слово пропадает в жизни! В сражении с реальностью они безжалостно срывают с себя маску бога! Многие баловни судьбы, честно признавшись себе, вернули бы время вспять и приняли образ благочестия. Тебе повезло, Аполлон! Священный ярлык, который снимает с себя герой, недавно узнавший, что будет знаменит, на тебе остался!

Герма уже закрыл глаза, поэтому Элгар не был уверен, всё ли тот услышал.

А ему самому протянулась цепь, по которой он, покачиваясь, сошел на берег Америки.

 

Каданс

 

Эдуард Элгар, чудом выживший в катастрофе, не знал, с чего начать. После встречи с Гермой, после услышанной музыки, он не мог очнуться, не мог начать играть земные увертюры и рапсодии, менуэты и вариации.

По памяти он записал «Морские этюды», хотя это было непросто, и, без ложной скромности, такое удалось бы только великому мастеру. Но сверх того он крепко зашифровал ноты, чтобы кто-то по незнанию не раскрыл секрета.

Сначала Элгар бродяжничал по восточному побережью Атлантического океана, но вскоре это ему наскучило, и тогда он решил поделиться с миром «Морскими этюдами». Здесь уже автор не может точно знать, что подвигло его принять такое решение: стремление обогатиться, мечта о славе или память о друге.

Документально не подтверждено, но несколько человек говорили об одном и том же чуде музыки. Элгар сам начал распространять слухи о музыке совершенного искусства радости, испытывающей тебя.

И к нему приходили люди нерешительные и боязливые. Они боялись отречься от своих страданий, ведь в них они находили уверенность и смысл существования. И к нему приходили люди самоуверенные и богатые. Им он говорил: эта музыка для тех, кто хочет вспомнить себя тем, когда ничего не имел. Но люди не желали вспоминать себя уязвимыми и глупыми. К нему приходили нищие, больные и с разбитыми сердцами. Им он говорил: в жизни всё останется, как сейчас – надо смириться с настоящим. К нему приходили люди амбициозные и тщеславные. Элгар пытался им объяснить, что радость может таиться еще в предвкушении славы, но никак не в ней самой – тогда они говорили, что не хотят слушать музыку псевдомудреца. Приходили политики – им не нравилось, если Элгар не поддерживал их убеждений. Приходили люди разных профессий, с разными социальными и семейными положениями. Но никто из них не хотел быть счастливым – все они просто хотели иметь то, чего у них нет.

Никто так и не рискнул обрести радость жизни. Эдуард Элгар от этого душевно заболел, ибо этот приступ мечты его чуть не убил. Несколько месяцев он лечился в психиатрической клинике, но постепенно пришел в себя.

Потом жизнь распорядилась так, что он устроился в симфонический оркестр в Детройте, руководил хором в соборе Святого Таинства и находил в этом отраду. Позже, получив научную степень, он переехал в Балтимор и давал лекции в консерватории Пибоди по теории музыки, и в этом виделось ему истинное призвание, ибо он открывал изумительные секреты музыкальной техники, которым не было подражания. Его труды с большим удовольствием публиковали, и они принесли много пользы для развития музыки.  

Но только уже никто не вспоминал, что еще Эдуард Элгар хранил «Морские этюды», как люди хранят в каждом доме Библию, но не могут воплотить ее слово в жизнь.

 


 


Примечание:


1. Наименьшая законченная композиционная структура, выражающая более или менее завершенную музыкальную мысль

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера