Илья Фаликов

Это было давно

МАНЕЖ. ВЫСТАВКА «РОССИЯ»

 

Все умеет русский живописец.

Все увидел, всюду побывал.

И теперь ему на целый месяц

циклопический подарен зал.

Русский живописец справил песах.

Оседлал и сивку, и пежо.

Пушкин, Достоевский, Гоголь, Пьецух –

вот модели нашего изо.

 

Здесь пространство времени внимало,

и стоял вокруг великий звон –

русского оружия немало

на фасадах с четырех сторон.

Не отымешь искреннего чувства

у народа: думая об нем,

с бесподобным опытом искусства

захожу в конюшенный объем.

 

И какой-то конюх небывалый,

драя круп какого-то коня,

на какой-то мысли залежалой

подловить пытается меня.

Вот она – трубит в трубу большую,

потрясая обручем венка.

Кто ее послал ко мне – босую,

с девичьей фигурой на века?

 

Для чего я ползаю часами

по конюшне крысой полевой

и опять сажусь в чужие сани,

и верчу кудрявой головой?

Это видит кто-то, знает кто-то.

Русской амазонке повезло.

Но покуда шла ее охота,

бабье царство мохом поросло.

 

 


НА АРБАТЕ

 

– В зоомагазин пойдем зайдем?

– Сколько стоишь, соска? – Дело в шляпе.

– Ваши деньги, завернем за дом.

– Что ты говоришь? Какой содом?

Ты мечтал о волосатой лапе

применительно к себе? – С трудом

думал о расплате.

Провести ли старость на Арбате?

 

Провести, не разлипая век,

оставляя ухо на стороже

там, где ходит белый человек

в черных ощущениях, похоже.

 

Я считаю, молодость твоя

все равно что молодость моя.

 

И когда стоит флейтист, на шкаф

смахивая, будучи флейтистом,

я считаю: легкий Пушкин прав,

профиль свой увидя в небе чистом.

И когда с печалью на челе

ходишь посреди звериных клеток,

ничего нет лучше на земле

самоклеющихся этикеток.

И пока сияет звездный прах,

проплывает по родному дому

туча мыслей в этих черепах,

топору подверженных и лому.

 

Жаль людей, себя немного жаль,

нарастает светлая печаль,

превращаясь в нищенку над баком

мусорным, поставленную раком.

И пока случайных мыслей рой

превратится в розовое масло,

сохну под каштановой свечой,

не хочу, чтобы она погасла.

 

 

*  *  *

 

О, грандиозная Армата,

ползет железная армада,

предупреждая наперед,

что репетиция парада –

еще не госпереворот.

 

О, грандиозная Армата,

привет от скифа и сармата

в расцвете лошадиных сил –

не все в отечестве, ребята,

передается на распил.

 

Ландшафт страны, архитектура

ее – чудовищная дура

системы не скажу какой,

и нам в тени такого дула,

мой ангел, хочется домой.

 

 

*  *  *

 

Действительность – ее поляна

не столь сурова, сколь погана.

Не отоспаться под кустом.

Но существует, а не снится

староарбатская теплица –

полуторастолетний дом.

 

Се факт, не списанный по акту,

и кто тут роза, кто тут кактус,

который пляшет и поет, –

о, флора на руинах быта,

и в потолке дыра пробита,

и смотрит сверху цветовод.

 

 

*  *  *

 

             Уже меня, как старца, под микитки…

                                                                        Е.Е.

 

В сумеречном зале – тень Аида –

вдоль стены он двигался на сцену,

где происходила панихида

и прошли ораторы сквозь стену.

Был он только тень с готовой речью,

а из-за кулис в пыли печали

прежний он бежал себе навстречу

через сцену по диагонали.

 

Сколько раз стоял у микрофона

и без микрофона – все едино –

жердь и столб, оглобля и колонна,

поднебесно и непобедимо.

Глотку драл и время брал на горло,

не щадя общественного слуха.

Сверхзвезде везло, фартило, перло,

на успех работала непруха.

 

Потому как любят переростки

горькие употреблять напитки,

втащит перестарка на подмостки,

вежливо подхватит под микитки.

Свет мигает юности мгновенней

под тяжелым выступом надбровным.

Сердце остановится на сцене,

словом переполнится надгробным.

 

 

*  *  *

 

Попугайчик влетел – это было давно –

очевидно, в открытое настежь окно,

а возможно, в балконную дверь.

Грохотала гроза, осветив по весне

фотовспышками молний на белой стене

галерею печальных потерь.

 

Грохотала гроза, мухобойкой стуча

по стене в отпечатках потерь, сгоряча

посчитав, что потешится всласть,

ибо с гибельной вестью являться должна

только вещая ласточка, только она,

а зеленый заморыш не в масть.

 

Это было давно, до вечерней звезды,

бушевали моря, пламенели сады,

лжесвидетельство исключено –

выходи на балкон, слышишь, гуси летят,

увеличив значительно весь фоторяд.

Часто птицы влетали в окно.

 

 

*  *  *

 

Пока закат с его открытой раной

лечили где-то за бугром, –

дельфин, обвив сей палец безымянный,

стал потускневшим серебром.

 

Средь женихов, которые безусы,

весь Божий мир – партнер большой волны, –

супружеские не расторгнуть узы,

когда они стихией скреплены.

 

Не на заре ли юности туманной

готовится вечерняя заря?

Дельфин, обвив сей палец безымянный,

не рвется за моря.

 

Под блеск и треск в магнолиевом шелке

на выпускном балу приобрести

случается поделку по дешевке

и школьную любовь превознести.

 

 

*  *  *

 

Пара юродивых, муж и жена,

в стоптанных валенках он и она.

Он молчаливей, она красивей.

Ходят в кино, посещают врачей.

К сытной обжорке идут на обед,

льется по наледи тающий след.

Нищий на паперти стонет вблизи.

Ставит диагноз лесное УЗИ –

это их песня, одна на двоих.

Неразлучимых, босых и нагих.

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера