Цепи, тянущиеся за океан

 

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Дети Ра», «Бельские просторы» и других. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» журнала «Кольцо «А». Автор романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014). Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии журнала СП Москвы «Кольцо А», премии Союза писателей Москвы «Венец» за 2013 год. Член Русского ПЕН-центра, СП Москвы, СРП.

 

 

Австралия не так далека от России, как мы думаем! Особенно в культурном плане.

В этом убеждает австралийский литературный альманах «Витражи», существующий с 2009 года, выходящий на русском языке и представленный в Рунете.

Альманах «Витражи» являет собой срез культурной жизни русскоязычного населения Австралии (судя по альманаху, оно многочисленно и социально активно) и «перекличку» с литературными кругами в России и мира. Номера выходят раз в год. В каждом – порядка полусотни авторов. Девятая книжка «Витражей» датируется 2017 годом. Она «полнокровна»: содержит почти 400 страниц и включает более 50 персоналий. Содержание альманаха типично для «толстого» журнала, но с уникальными особенностями в виде рубрик «Переводы» и «Вернисаж» (для художников и их работ).

Бросается в глаза интернациональность и «глобальность» авторского состава: прозаики и поэты живут в Мельбурне, Красноярске, Харькове, Москве, Израиле, Таллинне и т.д, а встречаются на страницах «Витражей», как соседи по литературному пространству. Среди авторов я с теплом встретила знакомые имена. О некоторых мне уже доводилось писать – это Сергей Слепухин, Юрий Беликов, Ефим Гаммер, Леонид Подольский; другие не раз публиковались в нашем журнале: Ефим Гаммер, Макс Неволошин, Федор Ошевнев. Одиозный Александр  Кузьменков выступает не только в привычной ипостаси «строгого критика», развенчивающего Михаила Веллера, но и в амплуа прозаика.

По словам главного редактора «Витражей» Залмана Шмейлина, постоянно сотрудничают с альманахом известные литературные персоны: Евгений Витковский (Москва), Анатолий Аврутин (Минск), Сергей Слепухин и Илья Будницкий (Екатеринбург), Сергей Сутулов-Катеринич (Казахстан), Вадим Молодый (США), Борис Марковский (Киев)... Литература не имеет границ и политических «полюсов». И, возможно, потому очередной номер альманаха в большей степени «русский», чем австралийский.

В стихотворении «Погода в Мельбурне» Залман Шмейлин использовал броский образ «цепей, тянущихся за океан» и привязывающих автора к покинутой России, остающейся источником вдохновения и сюжетов для литераторов:

 

Погода в Мельбурне как-то совсем не в кайф

Все сезоны за день – вовсе не эксклюзив.

Сосед мой продал магазинчик и драйв, драйв, драйв

В Брисбен, где круглый год тридцать и голубой залив.

(…)

А меня держат цепи, тянущиеся за океан.

Я с каждой из четырех сторон в чем-то да убежден.

Даже пьянствовать предпочитаю ходить в русский ресторан.

Я еще на пути, чтобы стать раскрепощенным как он.

 

Иронию «пьянства в русском ресторане» Шмейлин употребляет, дабы снизить невольный пафос. Она сродни «кусту рябины» у Цветаевой. Пожалуй, мы вправе экстраполировать его метафору на всех авторов альманаха: они воистину «связанные одной цепью».

Характерен пиетет перед классической русской литературой. В «Витражах» практически нет экспериментов в поэзии и прозе: литературные страницы по строфике и приемам тяготеют к Золотому и Серебряному веку, а по тематике – к российской действительности. Сугубо австралийских материалов в 9-м номере два.

Первый – очерк журналистки из Мельбурна Екатерины Дановой «Робин Гуд или разбойник?». Она вспоминает Нэда Келли, одного из самых известных разбойников страны, снискавшего прозвище «австралийского Робин Гуда», и затрагивает животрепещущую не только для Австралии тему: называть ли героем Келли или трех полицейских, которых тот убил в одной из схваток? Данова пишет, что погибших полисменов в Австралии поминают раз в году, в сентябре, их памяти посвящён специальный день, ставший одной из достопримечательностей зеленого континента. А вот Нэда Келли помнят постоянно: общественное мнение создало ему романтический флёр, усиленный экранизациями легенд. Журналистка сделала однозначный вывод: «Но для < памяти > вовсе не обязательно ждать официального дня, как нельзя воровать прошлое, называя героями разбойников, забывая настоящих и тем искажая собственную историю!». Но, видно, текст родился потому, что не все разделяют её мнение… Нашей стране амбивалентное отношение к историческим персонажам давно знакомо, и очерк заслуживает того, чтобы и мы его прочли и обдумали.  

Переводчица Галина Лазарева создала русскую версию песни «Матильда», неофициального гимна Австралии:

 

Как-то раз бродяга остановился на привал

С долгой дороги в тени у ручья:

Котелок закипал, а бродяга песню напевал:

«Весело пляшет Матильда моя!»

Вот так Матильда,

Ай да Матильда,

Весело пляшет Матильда моя!

 

Лазарева сравнивает «Матильду» с нашей «Из-за острова на стрежень». Да, обе песни «жестокие романсы», обе «пошли в народ», «утратив» авторов, так как стали считаться фольклором. Меж тем слова «Матильды» написал журналист Эндрю Петерсон по прозванию «Банджо», о котором рассказывает переводчица в эссе, посвящённом истории возникновения этой песни и своей работе над непритязательным, но массово любимым текстом. А слова песни о Стеньке Разине и княжне создал, добавлю уж от себя, русский фольклорист и этнограф Дмитрий Садовников, но многие ли, самозабвенно горланящие «на простор речной волны», помнят о нём?..

Интеграции культур двух стран посвящен диалог Натальи Крофтс (поэтессы, переводчицы, заведующей порталом «Русскоязычная литература Австралии» и рубрикой «Переводы» в альманахе) с Евгением Витковским, блестящим переводчиком и выдающимся литературоведом, под названием «Пятый континент»: о русской литературе Австралии. Первое сохранившееся стихотворение, написанное русским поэтом на австралийской земле, принадлежит Константину Бальмонту и создано в 1912 году. Бальмонт путешествовал по Тасмании и Австралии и слал в Россию письма: тасманский Хобарт ему ужасно не понравился, как и Мельбурн, и лишь о Сиднее символист отозвался с большей теплотой. В 1910-х годах на пятом континенте побывали, кроме Бальмонта, Скиталец, автор слов знаменитой песни «На сопках Маньчжурии», и прозаик и натуралист Александр Усов, писавший под псевдонимом «Чеглок». Чеглок и Бальмонт независимо друг от друга в Австралии создали рассказ и стихи, озаглавленные «Чёрный лебедь» на тему истребления австралийских аборигенов белыми колонистами.

Особо говорят Крофтс и Витковский о песеннике Сергее Алымове, авторе «Хороши весной в саду цветочки». Он начал публиковаться в Австралии, где жил пять лет после побега из сибирской ссылки за участие в революционной деятельности. Вернувшись в Советскую Россию, Алымов писал на конкурс гимн Советского Союза и хвалебные песни Сталину, добровольно ушёл на фронт, а в 1942 году… при свидетелях расстрелял настенный портрет вождя. Он прошёл репрессии и Беломорканал, а также творческое забвение, которое, благодаря этому интервью, немного «развеялось».

От истории собеседники переходят к современности, и Наталья Крофтс замечает: «…сильные авторы… сейчас всё больше стараются найти единомышленников и аудиторию за пределами Австралии. В наши дни это стало вполне возможным. В этом году австралийский автор из Мельбурна, Алиса Ханцис, получила третье место на конкурсе «Русская премия», в категории «Крупная проза» за исторический роман «И вянут розы в зной январский». … произошло ещё одно радостное событие: украинское издательство «ТОН Ключ» выпустило первую книгу Норы Крук на русском языке, «Я пишу по-английски о русском Китае». Австралийские авторы публиковались в «толстяках» «Новом мире», «Неве», «Октябре», «Юности», «Новом береге», «Интерпоэзии», «Литературной газете» и пр. Культурные связи крепнут год от года, и «Витражи» - одно из звеньев этой «цепи, тянущейся за океан».

 

* * *

Не впервые отмечаю закономерность: в то же время, как в России опробуют заимствования из других культур, а подражание классике расценивают как «старомодность», зарубежные русскоязычные издания бережно относятся к классическому наследию и держатся в его русле. «Витражи» - не исключение; должно быть, в «припаденье к истокам» и редколлегии, и авторам видится нечто сакральное. Об этом феномене стоит написать отдельную статью на примерах нескольких зарубежных альманахов и журналов. Самые поздние прообразы текстов в «Витражах» относятся к «прекрасной эпохе», как иронически называл позднесоветский строй Иосиф Бродский.

К этому времени и его культуре апеллирует подборка Анатолия Аврутина «Осенние плачи». В ней есть стихи с эпиграфом из Геннадия Красникова: «А я любил советскую страну…»:

 

Скорей не потому, а вопреки,

Что над страной моей погасло солнце,

Я вас люблю, родные старики,

Матросова люблю и краснодонцев.

 

О, сколько было строек и атак

В моей стране, исчезнувшей!.. Однако

Ее люблю, не глядя на ГУЛАГ

И несмотря на травлю Пастернака.

 

Это признание в своей якобы «несвоевременности» восходит к словам апостола Павла: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Аврутин использует культурный код минувшей эпохи: «радио хрипело допоздна, / Что широка страна моя родная», «Русланова про «Валенки» поет / И три танкиста гонят самураев…», «Там Сталинград еще не Волгоград, / Там «Тихий Дон», там песенное слово. / И в ноябре, как водится, парад – / Под первый снег… В каникулы… Седьмого…», «Столица нашей Родины – Москва…». А чем может завершиться пребывание поэта в идеальной «широкой родной стране»?..

 

Смахну слезу… На несколько минут

Прижмусь щекой к отцовскому портрету.

Седьмое ноября… У нас – салют…

Во славу той страны, которой нету.

 

Со стихами Анатолия Аврутина перекликается «стихопесня» «Совок» Григория Амбурга. Гибрид песни и стиха – коренное советское явление, давшее начало бардовскому движению 60-х – 70-х годов; его поклонником до сих пор остается и автор. Амбург ерничает сильнее Аврутина:

 

Повезло Совку, он прошел ОВиР!

Он туда попал, что мечтать не мог.

На десятки лет жалок он и сир,

И страдает так, словно тянет срок, -

 

но на деле они разными словами говорят об одном и том же:  

 

Вот и пыжится Совок, вот и тужится

Все вокруг один песок, жижа в лужице.

И тоскуется ему не по-детскому 

По родному по толчку, по советскому. 

 

Советский строй, советская культура, советское просторечье, откуда взялись словечки «не по-детскому», хотя правильнее «не по-детски», и «толчок», якобы объекты насмешки Амбурга, что для него, что для Аврутина – плодородная почва, на которой не только взошли их таланты, но и личность сформировалась – и разве можно уехать от неё?..

К слову об авторской песне: в этом жанре проявляют себя многие авторы «Витражей»т. В 9-м номере представлено три грани авторской песни. Сатирическую воплощает бывший одессит Ленонид Бондарь: 

 

Я состою из двух половин:

Одна – раздолбай, а другая – раввин.

 

Славный Муромец Илья

Был евреем. (Как и я).

Хоть в те годы на Руси

Что ни витязь – Гой еси!

 

Лирическую – Дмитрий Волжский, из Австралии взывающий к родному Ярославлю:  

 

На Руси патриархальной, далеко

Друга доброго оставить мне пришлось.

Вместе с ним кусочек сердца моего,

Доброй памятью пропитанный насквозь.

 

На Руси патриархальной, далеко

Верный друг мой ходит, где - не увидать.

Без меня ему там, знаю, нелегко,

И курю, и не могу спокойно спать.

 

Социально-философскую – Денис Голубицкий, автор трех компакт-дисков.  Поэтический язык Голубицкого набатен:

 

Смотри, пока не ослеп,

как убирают хлеб,

как по сугробам гроз

движется сенокос.

 

Слушай, пока не оглох,

как вырастает мох,

как старуха-изба

смахивает со лба

 

жирно-бесстыжих мух.

Сам превращайся в слух,

в зрение, в немоту.

Не проводи черту –

 

пашня, пай, огород.

Оводы лезут в рот,

странен для них язык.

Что им – названья книг?

 

Сенокос, пашня и огород наводят поэта на парадоксальный вывод: «Пиши, пока жернова / исправно цедят слова».

 

Говори, пока не умолк,

какой еще нужен толк,

если твой стих неплох,

даже когда нелеп.

 

Это даже не вывод, а кредо поэзии; стихотворный блок «Витражей» говорит на разные голоса и умолкать не собирается.

Поэта из Перми Юрия Беликова как только ни называли: «голосом чистой, сильной и красивой провинции» (Ольга Ермолаева), «шаманом, заклинателем и пророком» (Андрей Вознесенский), «истовым почвенником» и «часовым поэзии из города Чусовой» (Евгений Евтушенко). Подборка его стихов в австралийском альманахе возвращается к уральским корням и похожа на реквием: в ней большинство текстов посвящено собратьям по перу, которых уже нет в живых. Это Владимир Сарапулов, покончивший с собой в Перми – Беликов писал о его смерти; Анатолий Култышев, что жил в Москве по лимиту, выпал или выбросился с балкона в 2001 году. Из живых в подборке – лишь Михаил Тарковский.

Обращение к отзвучавшим именам автор объясняет не избываемым со смертью родством:

 

Я продолжаю нести бытиё

братцев моих наречённых

и умерщвлённых во имя Твоё

в мире с прихватцами зоны.

 

Удивительно – уничижительные суффиксы «братцев» и неологизма «прихватцев» у Беликова несут значение любовное. Однако он здесь противоречит идеологии русского почвенничества: родная страна для него не колыбель духа, а кладбище талантов. В этих строках, скорее, Беликов продолжает лейтмотив платоновского «Чевенгура»: страна, где умирают дети и гении, не имеет будущего.

Горькую тему гибели поэтов Юрий Беликов развивает в материале «Сказ о сорной рыбе, или пьющий из проруби» - «подарку» к 70-летию красноярского поэта Сергея Кузнечихина. Это жанровый кентавр биографического очерка и интервью с юбиляром (перемежающегося стихами). Смерть поэтов – магистральная тема Кузнечихина и Беликова:

 

Бронза на Руси всегда свинцова.

Храм нетрудно превратить в тюрьму.

Вологда, убившая Рубцова,

Памятник поставила ему… -

 

и они говорят на одном языке, поднимая болезненный, редко звучащий «во весь голос» вопрос существования «второстепенной русской литературы» - региональной.

«В России всё время так: есть официальная литература и есть литература отшибная, обочинная, которую та же официальная презрительно именует второстепенной. А может эта, отшибная литература, действительно второстепенная, и мы сжились-смирились, по выражению Виктора Астафьева, с участью областных и краевых авторов? И нас вполне устраивает собственная ущербность? Или надо разбираться с каждым случаем в отдельности, как, допустим, с печальным примером покончившего с собой во Владивостоке поэта Геннадия Лысенко, который, на твой взгляд, был не хуже Рубцова, да не нашлось сапога, раздувающего этот самовар?..» - спрашивает Беликов. Кузнечихин отвечает: «…если и появляются критики, живущие в областных центрах, то местные авторы …их не интересуют, потому что критики те пишут о столичной литературе в надежде засветиться в лучах чужой славы. А «обочинные» или «отшибные», как ты выразился, прозябают в тени и потихоньку теряют уверенность в себе и спиваются. …Так было всегда и, боюсь, что в лучшую сторону ничего не изменится». Меж тем среди провинциалов встречаются подлинные литературные величины: Валерий Прокошин, Елена Крюкова, Алексей Решетов.  

Оба поэта прилагали усилия к раскрутке авторов незасвеченных, но даровитых: Беликов выпустил антологию «Дикороссы (Приют неизвестных поэтов)», где опубликовал, в частности, Култышева, а Кузнечихин – цикл «Там гибли поэты», имеющий в виду конкретных лиц. Так австралийский альманах «заглянул» в русскую глубинку.

Встретилось в «Витражах» и «истовое почвенничество» австралийца Евгения Иванова. Его «Ноябрь» характерен для русской провинции, как по содержанию – пейзажам явно не австралийским, так и по форме:

 

Погасли дивные уборы

Осенних сказочных лесов,

Ведут о чем-то разговоры

Березы, погружаясь в сон.

Иль просто заблудился ветер,

В вершинах без толку кружит,

Тоскуя, может быть, о лете,

Сухие листья ворошит.

Река течет, почти застыла,

Парок чуть вьется поутру...

Какая грустная картина –

Камыш, поющий на ветру…

 

Из почвенной поэзии пришли к Иванову образ берёзы (так и хочется уточнить – есенинской), подчёркнутая «дивность» и «сказочность» картины, очеловечивание природы – и слог, следующий за лирикой Рубцова, Тряпкина, Исаковского. Для Австралии все это экзотика – ноябрь в Южном полушарии время цветения садов. А для редакции «Витражей» – ностальгия.  

Стихи уральца Ильи Будницкого продолжают линию пейзажной лирики, но для него Россия не виртуальна. Стихи красивы, порой даже картинны:

 

Расстелен снег, как полотно,

в который раз зима... –

Так что нам было суждено,

Коль не сойти с ума? –

 (…)

У полотна есть свой предел,

земля под полотном,

я в эту зиму жить хотел,

и мир казался сном...

 

И мир качался, черен, бел,

и гол и многолик,

и я увидеть не успел,

насколько он велик...

 

Но я дышу и потому

пейзаж не так уныл,

и мил и сердцу и уму

размах холодных крыл... –

 

однако не описательность – самоцель автора. У лирики Будницкого два поэтических начала: одухотворение природы, малейшие изменения в которой совпадают с переживаниями лирического героя, и сосредоточение на цветописи. Оттенки становятся словами, которые «прозревают в темноте»:

 

Представь себе, – заря, и ты – дракон,

из кучевых и перистых твой трон,

Прозрачна твердь до золотых прожилок,

Растения исполнены огня,

Спят ящерки и прочая родня,

Лишь мыши среди лиственных подстилок

 

Живут, как летом – в вечной суете,

И что там прозревают, в темноте? –

(…)

Пари над миром, ящерица, миф –

Единожды над плотью воспарив,

Ты больше не грозишь себе распадом,

Цари и созидай своё добро,

А злато ли восходит, серебро –

Все обернется родиной и садом.

 

Родина и сад – слова многозначные, относящиеся не только к точкам на карте мира. Точно так же, как Рим у бывшей рижанки, а ныне жительницы Мельбурна Инги Даугавиете:

 

Посмотри – смеется надменный Ра,

Небеса рассыпaют холодный рис.

Говорят, все дороги приводят в Храм

(Говорят, все дороги приводят в Рим),

Постоим с тобой на семи ветрах,

От костра потянется черный дым,

Подождем, сестра.

До утра – во храме чадит свеча,

Мелко-мелко вздрагивают образа,

Всю дорогу – ветру луну качать,

За окном меняется лишь пейзаж,

Время года – старость, считай до ста,

А потом страницу переверни,

Потому что всё начинать с листа

(Говоришь, дорога приводит – в Рим?!)

(…)

А в кармане – мелкое серебро,

Сигареты, паспорт (аж целых два!)

А про то, что  дороги приводят в ров –

Забывай, сестра.

Забывай.

 

Однако «поэтическая география» «Витражей» шире их литературных резиденций, ибо объемлет не только трёхмерный мир. Ольга Гуляева из Красноярска нашла на карте личную Фату Моргану – волшебную страну «Буркина-Фасо» (в словарях название государства в Западной Африке по-русски пишется без дефиса) и мечтает:

 

Уехать в Буркина-Фасо – поскольку там зимой теплее.

Доить козу, жевать песок, пахать песок, в него же сеять;

забыть произносить слова, оставить космос космонавтам,

дружить, ваять и воевать предпочитая бесконтактно.

 

Поэзия Гуляевой материализует несуществующее: голубой вертолёт из песенки Крокодила Гены органично сочетается с реальным Ми-8:

 

А в природе и нет никаких голубых вертолётов –

Есть Ми-2 и Ми-8, и Ка-26.

Голубой вертолёт был придуман для ровного счёта –

Чтобы дети считали, что в мире волшебники есть.

Голубой вертолёт – это вымысел детских поэтов –

У поэтов, известно, всегда нелады с головой.

Папа мой прилетал в вертолёте защитного цвета –

Привозил осетрину, икру и людей с буровой.

И вода в Енисее всё та же, и небо над кронами сосен,

И деревни всё те же, и те же стоят города,

Но другой бортмеханик летает теперь на Ми-8,

Только звук отличу от других и услышу всегда.

А волшебники есть. Снова лопасти крутят пространство,

Даже если на том берегу и почти что затих,

Даже если оранжевый, авиалесоохранский –

Это папа в Ми-8 по синему небу летит.

 

Авторы альманаха тесно спаяны не только с русской культурой. Волнуют их и события российской внешней политики – так, уроженка Винницы Фаина Зильп призналась в стихотворении, написанном 23 февраля 2014 г.:

 

...В оцепенении бессилья

Друзей на помощь не позвать.

Но Украину и Россию

Мне от себя не оторвать.

 

Но политизированных стихов в альманахе мало. Авторы чаще говорят не о сиюминутном, а о вечном, переходя на дискурс философский. Так, «Случайные строфы» Бориса Марковского (главного редактора международного литературного журнала «Крещатик») вовсе не случайны. В них звучит продуманное отношение к миру, который у Марковского простирается за рамки пространственных координат в область метафизики:

 

«Не пишешь, не пишешь, не пишешь…»

О чем же тебе написать?..

О том ли, что ветер над крышей

листву заставляет летать?

 

О том ли, как мне одиноко 

в неприбранном доме-тюрьме?..

Ты помнишь, у раннего Блока,

а может быть, у Малларме?

 

 Всё та же, всё та же морока,          

вселенская хворь или хмарь.

Кромешная музыка Блока,

аптека, брусчатка, фонарь…

 

В биографии Норы Крук, старейшего автора альманаха, отразилась вся мировая история ХХ века. Поэтесса и переводчица родилась в 1920 году в Харбине, жила в Мукдене, Шанхае и Гонконге, а с 1976 года - в Австралии. Работала журналисткой, дружила с ведущими поэтами восточной эмиграции, включая А. Вертинского. Стихи Норы Крук вошли в антологию «Русская поэзия Китая», изданную в Москве в 2000 году.

Нора Крук «располагает» своё творчество по шкале времени:

 

Мы лечились Парижем. Французским и русским.

Богомольным, похабным, широким и узким.

Красота каждодневна, как хрусткий батон.

Бредит славой и гением Пантеон.

В ресторанчике русском «Вечерний звон».

Бредит…

 

 Мы лечились Парижем. В листве зрела осень.

В облака прорывалась умытая просинь.

Пёстрый говор Метро, Сакрэ-Кер и Монмартр.

Город яркий, как ярмарка, мудрый, как Сартр,

Тасовал нас колодой разыгранных карт.

Париж!

 

Обращение к богатому опыту пережитого для поэтессы и есть смысл. Подборка стихов многозначительно называется «Весь смысл как на ладони», и расхожая метафора персонифицируется:

 

В моих стихах

весь смысл как на ладони

хотя ладонь моя

полна секретов

все эти линии

следы агоний

и ожиданий

роковых ответов.

 

За «роковыми ответами» в ХХ веке дело не стало. Меня потрясла сага «Семейное древо». Сюжет типичен для позднего СССР: еврейка Наоми из дальнего зарубежья ищет родственников в России, находит одну лишь кузину, живущую в Челябинске. Россиянка рада весточке от сестры, но с оговоркой: её мать после ареста отца сменила фамилию и вместе с ней как бы национальность. Челябинская семья жила, забыв о своих иудейских корнях. Поэтому дочь кузины «хорошая девочка, но настроена против евреев». И писать родственнице можно до востребования, дабы племянница ничего не узнала.

 

«Семейное древо?

Мы жгли всё дерево

на отопление.

Это спасло нам жизнь», -

 

простодушно или цинично отмечает советская женщина. Один из роковых ответов на зловещие вопросы, которые в изобилии предлагала жизнь людям минувшего столетия. Теперь существование вопросов-ответов длится в художественном слове. Надолго ли?..

«До новых катастроф» - словно бы откликается Норе Крук Наталья Крофтс, выпускница МГУ имени Ломоносова и Оксфорда. В разные периоды жизни Крофтс печаталась в советской периодике и в британских поэтических антологиях.

Наталья Крофтс так же, как и Нора Крук, обладает острым чувством времени, но оно пугает её больше:

 

Леденящий дождь, воет ветер, и град искрится.

Мой сынок продрог. Лихорадка. Дрожат ладони.

Потерпи, малыш, в новой жизни я стану принцем –

и мы будем жить в золотистом уютном доме.

 

Не помогут крики, молитвы, мечты о мести.

Ты проходишь мимо, не смея коснуться взглядом.

Потерпи, родная, в той жизни мы будем вместе –

ты уснёшь счастливой – и я прошепчу: «Я рядом».

 

Я седой до срока. По жизни – как по осколкам.

Этот мир продрог. И протухла его основа.

Я сжимаю зубы. В той жизни я стану волком.

И меня застрелят. И всё повторится снова.

 

Крофтс ощущает неразрывность круга перерождений, в котором ей суждено вековать, и потому особое место в её поэзии – как и в каждом новом воплощении – занимает память. Ей поэтесса посвятила страшные строки:

 

Море гневом с утра перекошено,

бьётся лбом о забытый маяк.

Просыпается прошлое – крошево,

зверь закованный, пытка моя.

Он, тиранивший тихие пажити,

скован, пойман – в неволе скулит.

Охраняют периметры памяти

патрули, патрули, патрули.

Море стихло. Торосы смерзаются.

Безмятежен сверкающий снег.

 

Мой закованный зверь огрызается

и рычит. И готовит побег.

 

Бытие поэта – не покорность, а бунт, даже если он не во благо.

 

* * *

Обращает на себя внимание переводческий блок «Витражей». В 9-м номере несколько материалов Евгения Витковского, составителя 4-хтомной антологии поэзии русского зарубежья «Мы жили тогда на планете другой», эксперта Союза переводчиков России.

Витковский опубликовал в «Витражах» переводы стихов французских авторов с краткими биографическими справками. Это Шарль Леконт де Лиль (1818 – 1894), поэт и революционер, которому присущи эсхатологические мотивы и самые тёмные пророчества о судьбе человеческой цивилизации:

 

Над мертвою землей, над морем в летаргии,

Над миром, что во тьму, как в мантию, одет,

Где до конца времен ни содроганья нет,

Встает звезда Сахил, и гасит все другие,

Дерзнувшие попасть в ее кровавый свет.

 

И Морис Роллина (1846 - 1903), исполнитель песен на стихи известных современников и автор сборника стихов «Неврозы», навеянного творчеством Бодлера.

Стихи у обоих эпические, восходящие к праначалу мира. Похоже, Моллина черпал вдохновение не только у Бодлера, но и у де Лиля. Один из самых частых сюжетов у них – разгул стихий. Для них не существует в мире примитивных вещей и явлений, всякое символично и грозно, даже дождь в тополиной аллее (у Моллина):

 

Вот ливень начался – и ринулся в галоп:

Хрипя, и хохоча, и воя временами,

Лавиной горною, чудовищным цунами

На землю нисходил с ночных небес потоп.

 

Мальстрим не одолеть во тьме орде орлиной,

Что гибла, распластав увечные крыла;

Небесных кораблей к земле армада шла –

Сверкнула флагами, исчезла над долиной.

 

Песка и гравия чудовищный обвал

В ущелье рушился, какого нет бездонней:

Свистящий выводок, чешуйчатый, питоний,

Шипел и улетал, и плоть свою же рвал.

(…)

Проходят вечера: чредой неугасимой

Зарницы вижу я, ослабевает дух,

И снова в темноте мой истязает слух

Двух тысяч тополей хорал невыносимый!

 

В качестве литературоведа Витковский представляет переводчика Сергея Владимировича Петрова (1911–1988) как незаурядного поэта. Петров не мог печатать собственные стихи, ибо прошел лагеря. Он переводил со шведского, испанского, исландского и других языков; для меня Сергей Петров – автор замечательной русской версии кантаты Р. Бёрнса «Голь гулящая» (которую С. Маршак благопристойно назвал «Весёлые нищие»). Публикатор всерьез называет счастьем, что Петрова арестовали до убийства Кирова: после его по той же статье расстреляли бы.

Материал о Петрове носит название «Спиной к былому». Это цитата из «Новогодней фуги», которая даёт представление о поэтической мощи Петрова:

 

Я под боком живу у новогодья,

не то задумчиво, не то навеселе,

и все солено-горькие угодья –

как скатерть-самобранка на столе –

разостланы. И пробки из бутылок

не выбивает старая судьба.

Сижу спиной к былому, а в затылок

бабахает безмолвная пальба.

И пробираюсь я сквозь дебри января –

седые ледяные громоздины.

И кажется, что стал я пьян, варя

во ржавом котелке мыслительные льдины...

 

Переводческий блок продолжают имена современников. Стихи Михася Позднякова, секретаря Правления Союза писателей Беларуси, перевёл с белорусского Анатолий Аврутин. Ольга Кольцова заставила звучать по-русски стихи немецкого поэта ХХ в. Вольфа Айхельбурга, автора символистского плана: «Память скрыта в кроне: / развернет она / листьев письмена, / мягких, как ладони».

Ярослав Старцев открыл целую плеяду имён французских поэтов, многие из которых мне встретились впервые: Огюста Анжелье (1848-1911), Одилона-Жана Перье (1901-1928), Адольфа Пуассона (1849-1922). Открывают подборку переводов стихи Рютбёфа: трувера, жившего в XIII в. при Людовике IX, о жизни которого известно очень немногое. У него переводчик выбрал длинное «Покаяние Рютбёфа», начатое с показного смирения:  

 

Мне должно пенье позабыть,

И так рифмаческая прыть

Моей питалась долго страстью.

И сердцу впору слезы лить –

Я Богу не умел кадить,

Перед его склоняясь властью…

 

а законченное непокорностью даже перед лицом смерти:

 

Грехи-то тлели день за днём,

И мне твердят монах с попом,

Что угли – пламени построже.

Мы с лисом хитростью похожи,

Но я лишь при своём, похоже,

А лис – давно в лесу своём.

Мир скажет «пас», и мне негоже

На пас вестись – пасую тоже.

Кон сыгран, мы поврозь уйдём.

 

* * *

Лучшие, запоминающиеся образцы прозы «Витражей» обращены в недавнее болезненное прошлое России.

В рассказе Ефима Гаммера «Обойма» об одном эпизоде Великой Отечественной герой захватил в плен «языка» и привел в расположение советских частей два вражеских танка. Но главное – успевал в разгар боя сочинять залихватские частушки: «Когда закончится война и всех врагов отправит «на», куплю пиджак я и штаны, чтобы гулять на выходных. На лацкан я прилажу бант, и буду выглядеть, как франт. Влюблюся в девушку-душу, женюсь и деток нарожу». Русскую душу убить невозможно!..

«Спорщики» Сергея Ерофеевского – рассказ-диалог, суть которого открывается в финале: в загробном мире души ждут своей очереди к Святому Петру и спорят о прожитых жизнях. Все они сотрудники НКВД; все они оправдывают жестокость, которую творили при жизни, выполнением приказа партии – но как на это посмотрит «высшее начальство», не в погонах, знать никому не дано, вот они и нервничают. Автор тоже не берёт на себя роль Господа Бога и обрывает рассказ на том, что пришёл ангел за Семёном.

Очень сильный рассказ Виктории Еланцевой «Моя мама пахнет кофе». Он исключительно прост по форме: это детское воспоминание о маме – доброй волшебнице, самой красивой и могущественной в мире. Бытие маленькой семьи рушится грубо: у девочки нет отца, и соседка по коммуналке не упускает случая назвать неизвестного ребёнку человека «шельмецом», а то и похуже. Раз девочка не выдерживает и кричит, что ее папа – Альпер. Это имя она подслушала из разговоров матери с подругой. Откуда девочке было знать, что Альпер обречён, и соседка доложит «куда надо» о связи молодой  женщины с ним?..

«Я совсем плохо помню маму. Ее забрали пару дней спустя. Меня отвезли в детдом, где я прожила до совершеннолетия. Альпера расстреляли в 1938-м. О судьбе мамы мне ничего не известно. Но иногда я сжимаю в руке ее сережку с прозрачным камешком и чувствую мамин запах», - по-прежнему без изысков излагает Еланцева, и сердце сжимается. Полагаю, «невидимый» персонаж рассказа – кинооператор и сценарист Владимир Альпер, более известный как Нильсен, расстрелянный в 1938 году за шпионаж. После этого из титров картин, над которыми он помогал работать, вырезали его имя – а это были «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга»… В литературе простота – одно из мощнейших средств выразительности.

Рассказ Леонида Подольского «Воспоминание» – светлая память о первой любви мальчика к девочке-циркачке, развернувшейся в эвакуации, в одном из городков советской Средней Азии, на колоритном фоне: «Старый город оглашался детским многоголосьем, из парков и от автостанции тянуло ароматными дымками шашлыков, зазывно покрикивали торговцы чебуреками и восточными сладостями; вспыхивали огни, стайки подростков, лузгая семечки, собирались у кинотеатров, в парке начинало крутиться колесо обозрения, откуда, как на ладони, словно сошедший с картин Сарьяна, был виден почти весь город, этот экзотический, многоязычный, грязноватый симбиоз России и Востока». Герои провели наедине всего один целомудренный вечер. Через день девушка уехала с труппой, в которой был её жених, так что любовь не сбылась – или единственная сбылась: «…когда я со своими детьми иду в цирк, я иногда ловлю себя на мысли, что мне все еще хочется встретить Таню. …Но под куполом цирка всегда другие, такие же прекрасные, сверкающие, и такие же беззащитные, как она тогда...»

В том же благодатном для лирической прозы ракурсе «невозвратности упущенной любви» решён трогательный рассказ Ирины Нисиной «Стоянка тридцать минут», где встретившиеся в старости влюблённые расстаются уже навсегда.

Любопытен шукшинский по духу рассказ Фёдора Ошевнева «У каждого – свое». На зимней дороге встретились свадебный поезд и сани, везущие врача к тяжелой роженице. Свадьба не пропустила сани с доктором: плохая примета. Муж роженицы затеял драку, чтобы доктор доехал до женщины. Тот успел к роженице и послал к месту побоища родню жениха, дело чуть не кончилось перестрелкой: у каждого свое, никто не хочет понять другого. У рассказа открытый финал, без выводов и морали, да и что скажешь?..    

«Ветки и линии» Алисы Ханцис – монолог человека, с детства влюбленного в метро, обожающего кататься в подземках, путешествующего по миру ради осмотра метрополитенов. Так он проездил свою жизнь, семью: «Я стал знаменитостью, хотя Джейн почему-то не выразила восторга и вскоре вообще ушла от меня, забрав обоих детей. Честно говоря, никогда не понимал женщин», - на склоне лет прибыл в Австралию и знакомится с наземным метро. Туристу он подсказывает поезд и делится планами: «А подлечусь – поеду по стране, посмотрю другие города. На мою долю чудес еще хватит, не вся карта мира исписана моими маршрутами. Знаете, как это здорово, когда впереди что-то есть». Однако есть ли? «…я еще посижу тут, мне спешить некуда. Раньше дома ждала кошка, да и та умерла на днях».

Повесть Александра Кузьменкова «Вакидзаси» выделяется в прозаическом блоке как единственная фантастика среди подчеркнуто реалистических историй, написанная в новаторской стилистике. Рядовой гражданин Кравцов, мелкий начальник на частном предприятии, купил у бомжа чуднОй нож, оказавшийся японским «мечом смерти» работы мастера XVI века. Даже узнав о зловещем «духе» оружия, Кравцов не продал вакидзаси, хоть ему сулили доллары. Автор проводит параллели между современностью и средневековой Японией: самурайским кодексом – и хамством сегодняшних начальников, понятием о долге и чести – и нынешним приспособленчеством. По мнению автора, сегодня выродилось всё, хотя и в старой Японии, куда периодически «проваливается» повествование, господин предал воинов. Меч смерти приносит Кравцову одно горе: он теряет работу, от него уходит жена, он убивает вакидзаси уличных разбойников и оказывается под угрозой разоблачения, видит всю бессмысленность жизни, которую так и называть-то грешно: «Выбирать было не из чего, поскольку мир не и предлагал ничего другого, кроме неторопливой, по графику расчисленной агонии, которая считалась жизнью лишь в силу скудоумия и тщеславия гибнущих». Кравцову остается только напоить алчущий меч собственной кровью. Как и самураю Ватанабэ, слагающему последнее хайку:

«Не дошли.

Только ветер

Шевелит в траве сасимоно...».

Пишет Кузьменков очень уж подавленно, словно бы убеждая читателя, что из гнусного мира несчастному человеку харакири – честнейший выход.

Уравновешивает «кризис» серьёзной прозы «катарсис» легкого, искрометного чтения: любовный анекдот Александра Грозубинского «Про Наташу»; забавная зарисовка Люси Куликовской «Уроки иврита» - как тяжко идти на рынок, не зная языка новой родины; рассказ Макса Неволошина «Развод по-сингапурски» - не о расторжении брака, а об обеде для наивных туристов: всего-то 300 баксов, подумаешь!.. Завершает альманах блок юмора. Австралийцы и русские смеются над одним и тем же, иногда – чтобы не заплакать.