Яков Басин

Отсель грозить мы будем шведу

Вечером 2 мая 1986 года я уходил от друзей с радостным ощущением прекрасно проведенного времени. Компания была, как говорят поляки, не бардзо велька, але ж бардзо повожона. Со мной был сын Вадим, студент радиотехнического института. Год с небольшим у власти в стране был Михаил Горбачев, все жили в предчувствии каких-то перемен в жизни общества, и разговоров вокруг этого велось предостаточно. Хватило их и в тот вечер, тем более, что после небольших возлияний по поводу первомайских праздников языки развязались, и гипотез возможного дальнейшего развития событий в стране было предостаточно.

Мы вышли с сыном на Ленинский проспект, перешли дорогу и направились к троллейбусной остановке у входа в Главпочтамт. Было душно. Лужи после только что прошедшего короткого весеннего дождя отсвечивали уличными фонарями, на фоне которых были отчетливо видны идущие от мокрого асфальта испарения. Из-под ног слышались хлюпающие шаги. Сверху на голову еще летели запоздавшие дождевые капли.

Но это все было вполне привычным для белорусской весны, и центр Минска был наполнен веселой, празднично настроенной толпой. Обилие распустившейся зелени, напоенный запахами весенних цветов воздух, мерцающие разнообразными оттенками цветовой палитры перекрывающие проезжую часть проспекта гирлянды электрических лампочек – всё создавало ощущение праздника, не оставлявшего нас и в последующие несколько дней. И тем острее, тем глубже было воспринято чувство общей опасности, охватившее нас буквально через несколько дней.

 

1

Пятого мая мы с друзьями из молодежной прессы еще успели отметить общий для нас, пишущих, День печати, но буквально за два дня до Дня победы всех неожиданно охватила одна общая тревога.

Вдруг выяснилось, что гроза, оросившая Минск 2 мая, скорее всего несла в своих ливневых потоках заряд радиоактивного облучения. И мы с сыном даже стали прикидывать, какую дозу могли получить, вдыхая пары с примесями принесенного к нам из далекого украинского Чернобыля радиоактивного облака.

«Вражеские голоса» доносили до нас подробности трагического взрыва на Чернобыльской АЭС. Отечественные СМИ загадочно молчали, и мы только через эти «голоса» узнавали о масштабах происшедшей катастрофы. Резкий подъем радиоактивного фона земли первыми зафиксировали и вбросили эту информацию в печать, оказывается, шведские дозиметристы, по поводу чего в народе немедленно вспомнили пушкинские строки, что «отсель грозить мы будем шведу». Но шутки шутками, а радиоактивные осадки уже успели накрыть значительную часть юго-запада Беларуси и северо-запада Украины. Под ними оказались и тысячи ничего не подозревающих демонстрантов, вышедших на площади родных городов отметить день солидарности трудящихся всех стран.

Задумались мы с сыном над возможной дозой облучения в испарениях теплого весеннего дождя не случайно. Для меня это было особенно важно, поскольку к этому времени я уже двадцать лет жизни провел в рентгеновском кабинете, и что такое ионизирующее облучение, знал не понаслышке. К тому же, работая в начале 70-х годов под Минском в должности заместителя главного врача Смолевичского района и имея к своей должности «довесок» в виде начальника штаба медицинской службы ГО, то есть гражданской обороны района, прямо занимался планированием мер по защите гражданского населения от возможного применения потенциальным противником оружия массового уничтожения. 

Именно этим проблемам, в большей степени, были посвящены еще в 1967 году двухмесячные курсы по гражданской обороне в Институте усовершенствования врачей и двухмесячные сборы по линии военкомата на военном факультете Института усовершенствования врачей в Москве в 1970 году. В Москве я даже попал в группу, где готовили на случай войны начальников штабов госпитальных баз Советской армии. Так что чернобыльская авария значила для меня гораздо больше, чем для простого обывателя. Впрочем, вскоре это стало предметом озабоченности многих.

Правда, до полного осознания глобальности происшедшей в Чернобыле катастрофы было еще далеко, поэтому мне тогда, в первые дни после оглашения сведений о ней, и в голову не могло прийти, что происходящие события могут коснуться меня и, тем более, насколько драматично это для меня всё может закончиться. О том, что события в соседней Украине самым непосредственным образом заденут Беларусь, никто тогда не думал. Но уже в середине мая «сарафанное радио» донесло, что то к одним, то к другим родственникам, друзьям, сослуживцам стали приезжать родные с юга республики, с тех мест Наровлянского, Брагинского, Хойникского, Калинковичского, Мозырского и других районов, которые вскоре станут называться «Чернобыльской зоной».

Я стал получать телефонные звонки и письма от друзей и бывших однокурсников с просьбой узнать, какие у них есть возможности для того, чтобы некоторое время пожить подальше от зараженной радиацией зоны. Люди стали бежать из своих городов из-за опасности получить облучение. Это была вынужденная эвакуация, но далеко не все эвакуанты находили себе пристанище – хотя бы краткое, временное – вдалеке от родных мест. И однажды государство взяло на себя пусть частичное, но всё же хоть какое-то решение этой проблемы.

Я тогда уже пять лет работал в санатории «Криница», расположенном рядом с Минском, буквально в сотне метров за кольцевой дорогой, окружающей город. Рядом была железнодорожная станция, где останавливались пригородные поезда. Из города мимо санатория по дороге на так называемое Минское море регулярно ходили рейсовые автобусы. Корпуса санатория стояли на берегу большого озера, окруженные густым хвойным лесом. Меня пригласил на эту работу Володя Кизюк, бывший однокурсник, главврач детского санатория «Беларусь», располагавшегося недалеко от «Криницы», по другую сторону водоема, являющегося частью Минского моря. Я был рентгенологом, а рентгенкабинет был для обоих санаториев общим и располагался  в «Кринице». В результате, будучи приглашенным на работу в санаторий «Беларусь», я оказался в штатах санатория «Криница» и вошел в состав его врачебного коллектива. Позднее выяснилось, что это, казалось бы, не очень серьезное обстоятельство сыграло в моей жизни более чем серьезную роль. 

В рентгенкабинете было две аппаратные. Работали три врача. С каждым – лаборантка. Я и обаятельная Людочка обслуживали санаторий «Беларусь». Детей с мамами привозили на служебном транспорте. Меня приняли в коллектив очень тепло, с первого же дня окружив вниманием и заботой. Отмечали вместе праздники, дни рождения. Делились впечатлениями от прочитанного и увиденного по телевизору. Кабинет находился в корпусе, отдаленном от главных корпусов санатория. Начальство у нас появлялось редко. Для меня это было главным достоинством. Часа полтора-два уходило на обследование больных, еще полчаса – на описание рентгенограмм. Остальное время из шестичасового рабочего дня – мое. Все после рабочего дня собирались в одном кабинете, в том, где был более современный аппарат, Собирались для бесед, для обсуждения политических событий или просто для совместного чаепития. А я после этого уходил в свободный кабинет и работал над рукописями. Начальство, видимо, об этом знало, потому что по рукам ходили мои газетные публикации.

Но когда в 1984 году вышла моя первая книга «И творцы, и мастеровые», а еще через год эта книга получила диплом третьей степени на Всесоюзном конкурсе научно-популярной литературы, начальство, которому я, разумеется, книжки преподнес, встретило это как-то нервно и даже несколько ревниво. Мне даже передали реплику начмеда: «Так вот он чем занимается в рабочее время!». О том, что в отношениях коллег ко мне присутствуют антисемитские мотивы, я, к сожалению, узнал намного позже. Но это уже произошло после того, как я попал в историю по обслуживанию пострадавших в чернобыльской аварии.

 

2

Где-то в последних числах мая на очередной врачебной пятиминутке, предваряющей рабочую неделю, главный врач санатория сказал:

– Товарищи! Должен вам сообщить, что в эту неделю мы должны завершить обследование и лечение всех больных, которые находятся у нас сейчас, и подготовиться к тому, что в следующий понедельник все палаты займут люди из тех мест, которые сейчас находятся в зараженной радиацией зоне. Это будут матери с маленькими детьми. Одна палата на семью. Они будут у нас жить. Сколько? Сколько понадобится. Контингент, в принципе, здоровый. Медицинских проблем не должно быть. Планировалось, что они поселятся у наших соседей, в санатории «Беларусь», но мест на всех  не хватает. Так что придется поработать и нам.

Далее пошло распределение обязанностей – кто и за что будет отвечать. Сколько мам и детей будет приходиться на одного врача. Лечить заболевших детей при необходимости будут приезжать педиатры из «Беларуси». Рентгенкабинет на это время закрывается. Рентгенологи становятся врачами общего профиля. Дошла очередь и до меня.

– Яков Зиновьевич! К вам отдельное поручение. В следующий понедельник вы должны возглавить работу по приему прибывших. Из города на станцию придут автобусы. Вы с вашими лаборантами из рентгенкабинета проследите за высадкой, размещением в автобусах, доставкой багажа, а потом и поможете с размещением по палатам.

Все так и произошло. Суеты, обычно сопутствующей подобного рода мероприятиям, удалось избежать. Санаторий почти сразу же наполнился детским криком. Сразу подсказали мамам, где дорожки для прогулок, где детские площадки для игр, как вести себя на берегу озера, где автобусные остановки для поездок в город, и т.д. После того, как все разместились, разложили свои вещи по шкафам, переоделись, пообедали и уложили спать детей, врачи разошлись по палатам – знакомиться с матерями.

Меня в этот момент интересовал один, но главный вопрос: проводилась ли с ними до выезда из мест проживания какая-либо работа по обучению индивидуальной защите от радиации? С этим были связаны и другие вопросы. Когда их вывозили, проходили ли они сами и их вещи дозиметрический контроль? Есть ли у них какие-либо документы о том, в каких зонах и в условиях какого уровня радиации они до этого находились? Были ли у них какие-нибудь предметы индивидуальной защиты от радиоактивной пыли? Носили ли они и их дети хотя бы марлевые салфетки для того, чтобы хоть как-то прикрыть дыхательные пути, и т.д. Ни одна из опрошенных мной мам не смогла ни на один подобный вопрос ответить положительно.

Я понял, что никакой работы с населением по вопросам хотя бы элементарной защиты от радиации не проводилось. Люди были отданы на произвол судьбы. С этим я и пошел к заместителю главного врача по медицинской части – начмеду. Тот был мрачен. Видимо, ему и без меня хватило проблем. Он молча выслушал меня и сказал, что на эту тему с ним никто до этого не разговаривал, что он понимает серьезность вопроса и что завтра же всё уточнит. Что именно он будет уточнять, он не сказал. Назавтра он, встретив меня, только пожал плечами. Еще через день я уже почувствовал, что от одного моего вида ему становится нехорошо. И я решил взять это дело в свои руки.

Я созвонился, а потом встретился с одним из сотрудников областного штаба Гражданской обороны, с которым бывал на связи еще в годы работы в районе. Видимо, какая-то информация к ним, в этот штаб, о том, что происходит в нашем санатории, просочилась, потому что уточняющих вопросов он задавать не стал, а просто записал мой номер телефона и сказал, что завтра позвонит. Наутро он действительно мне позвонил и сказал, чтобы я встречал их человека, который везет мне дозиметр. Часов в десять утра меня вызвал к себе начмед и так же мрачно, как и в прошлые дни, не столько сказал, сколько буркнул:

– Идите в лабораторию. Там для вас оставили дозиметр. Его только что привезли. Делайте то, что считаете нужным.

Я был поражен не столько недопониманием серьезности ситуации, сколько полным отсутствием координированности служб. И это при том, что авария произошла на Украине, и у нас не стояло вопроса о ликвидации такой катастрофы, а только о спасении людей, оказавшихся на территории, где выпали радиоактивные осадки. А если бы ядерный взрыв произошел на территории Беларуси? Представляю, какая паника началась бы.  Во всяком случае, через полчаса у меня в руках уже был небольших размеров переносной радиометр. Вместе с ним я получил щуп на длинном штативе и наушники.

Посещение первой же палаты привело меня в паническое состояние. Я еще только зашел в помещение, в котором находилась женщина с двумя детьми, включил прибор в сеть и взял в руки наушники… Я еще не надел их, но от них пошел такой треск, что я понял, какая примерно степень зараженности помещения здесь присутствует. Треск шел не только от прикосновения к чемоданам и верхней одежде, которая была на женщине и детях, но даже от содержимого этих чемоданов, и мне оставалось только удивляться, каким образом это содержимое могло успеть настолько запылиться. И так было практически во всех палатах. Интенсивность заражения радиоактивной пылью зависела только от района, из которого приехали эти люди.

Обойдя несколько палат, я прикинул примерно, какой объем работы здесь предстоит, и даже не столько мне, сколько всей хозяйственной службе санатория. Назавтра рассказал главному врачу, с чем столкнулся, и предупредил, что палатные корпуса, похоже, придется подвергнуть серьезной дезактивации. И обрабатывать придется не только те предметы, которые привезли с собой беженцы из зараженной зоны, но и помещений, на стенах и мебели которых уже успела осесть пыль с частицами ионизирующего облучения. Начмед онемел и успел только спросить у меня, не драматизирую ли я ситуацию. Я ответил, что на этом этапе, в нашем положении, на сегодняшний день это пока  единственное, что в наших силах. Начмед кивнул головой в знак понимания и сказал, что будет думать. Я попросил дать мне помощника. Хотя бы одного. Хотя бы мою лаборантку Людочку, освободив ее от работы палатной медсестры, куда ее успели поставить. И уже в этот день начались рабочие будни.

 

3

Я стал методично обходить одну палату за другой, и, передвигаясь от одной семьи к другой, каждый раз оказывался в ином мире, и в каждом из них была иная система отношений мамы с детьми, иная общая атмосфера и даже иной язык общения. А ведь мне приходилось вести опрос не только о том, в каких условиях они оказались в тот день, когда начались осадки или возникли условия запыленности, но и нет ли каких-либо симптомов изменения самочувствия, чтобы не пропустить каких-нибудь индивидуальных особенностей организма на радиацию. Уже на второй или третий день я почувствовал, что мои коллеги отнеслись к такому сбору анамнеза у пациентов, которые были под их опекой, несколько подозрительно, ибо я вольно или невольно заходил на их поле деятельности.

Были неловкости и при общении с пациентами. Не все мамы были довольны, когда я со своим щупом лазил в их «шмотки» и перебирал содержимое чемоданов, вытряхивая оттуда предметы нижнего белья. А зараженными оказывались даже и эти предметы. Перебирая хозяйство наших пациентов, мне приходилось извлекать всё, что подлежало дезактивации, то есть элементарной чистке или стирке. В каждой комнате появлялась  горка вещей, которых надо было тщательно обрабатывать. Стирали в ванных комнатах палат, и очень скоро все балконы были покрыты бельевыми веревками с сохнущими вещами. Однако выяснилось, что одноразовой стирки мало. Повторное посещение палат и контроль обработки выстиранного белья показывал, что следы радиоактивной пыли еще остаются на многих вещах, и мамы вынуждены были вновь заниматься стиркой. Росло их недовольство моим вмешательством в их жизни. Кое-кто прямо говорил мне, что я преувеличиваю степень опасности. Но мне было достаточно посмотреть на их детей, и мамы сразу понимали, что в самой большой степени речь идет о их безопасности. 

Вскоре выяснилось, что были в каждой семье вещи, которых простой стиркой очистить от радиоактивной пыли невозможно. Чаще всего это были шерстяные свитера и кофты, а также практически все предметы из джинсовой ткани. Их я просто отбирал и складывал в особые мешки, которые стали наполнять подвальные помещения хозяйственного корпуса. Ворчание в мой адрес становилось всеобщим. Правда, отношение ко мне было разным в зависимости от того, откуда прибыли мамы и дети. Если городские жители молча сносили все требования и никогда, например, не раздражались, когда я появлялся со своим дозиметром в те часы, когда спали дети, и молча расставались с вещами, которые не поддавались дезактивации, то выходцы из сельских мест на все это реагировали с видимым напряжением. Они были менее состоятельными, и расставаться с дорогими вещами, особенно детскими, им было проблемно.

Напряжение нарастало, и наступил момент, когда начмед мне прямо сказал об этом. Я предложил выяснить отношения публично, и однажды клуб санатория оказался битком набитым мамами и детьми. Я подробно объяснил ситуацию. Чувствовалось, что большая часть зала вообще с трудом представляет, что такое ионизирующее облучение и какие последствия для человеческого организма может принести контакт с ним. Зал удрученно молчал, никто даже ни одного вопроса не задал, настолько все были встревожены. Но я не старался смягчить тон или как-то успокоить женщин, сидящих в зале: ведь всем им рано или поздно придется вернуться к себе домой, и они должны знать, с чем им придется там сталкиваться. Если большинство врачей санатория имели дело только с теми женщинами, которые размещались в закрепленных за ними палатах, то мне пришлось контактировать со всеми, и ко  мне обращались с разными вопросами.

Недели через три после приезда наших «беженцев» я узнал, что в ближайшее воскресенье ожидается «десант» мужской части оказавшихся у нас против своей воли их семей. К этому времени я уже разобрался, что к чему. От своих коллег я многое узнал, что происходит в тридцатикилометровой зоне, которой условно окружена взорвавшаяся АЭС, поэтому был убежден, что ни мужики, которые рвутся приехать к своим женам, ни их транспорт при выезде из этой зоны  никакой дезактивации проходить не будут, и в санатории вновь возникнет опасность радиоактивного загрязнения. Предположение мое подтвердилось в ближайшую же субботу. Я предупредил о грозящей нам опасности главврача и начмеда, но те только пожали плечами.

– Все они будут у нас только два дня. А на самом деле только несколько часов в день приезда и несколько назавтра, чтобы успеть добраться до своих городов. Ну, и ночевка со своими женами. Мы же не можем им запретить свидания с женой и детьми. Потом они уедут и увезут эту пыль на своих машинах назад. Что же нам сейчас делать? Вывести всю хозчасть на выходные дня обмывать их машины? Где нам потом взять деньги оплачивать им эту работу, да еще в двойном размере за выходные дни?

Сами ребята из хозчасти оказались сговорчивее. Они согласились выйти и помочь мне. Благо, большинство жили здесь же, в жилых домах сотрудников санатория. Выделили две площадки для мойки. Приготовили шланги и т.д. Спросили только – а им самим ничего при этом не грозит? Я ответил, что видите, я уже почти месяц с этим всем работаю, и ничего. Это их несколько успокоило. Серьезно отнеслись к необходимости дезактивации транспорта и приехавшие мужья, и их водители. Было понятно, что они уже что-то в этом деле понимают. Больше всего их убедило мое предположение, что на «грязных» машинах они не смогут покатать своих детей, а те обязательно это захотят.

Но прошло еще несколько дней, и ко мне обратились две женщины из тех, кого навещали их мужья. У обоих было желание побывать на приеме у гинеколога. Поговорив с ними, я понял, что им нужно не к гинекологу, а к венерологу. Симптоматика была достаточно характерная и говорила о том, что соскучившиеся по своим женам мужья успели где-то удовлетворить свои желания еще до встречи с женами и оставили «скромные» свидетельства супружеских измен своим женам в «подарок». Поэтому я связался с главным врачом областного кожно-венерологического диспансера, бывшего когда-то старостой нашего курса во время учебы в институте, Леонидом Бойко, и решил вопрос, не поднимая проблемы перед санаторным начальством. Не знаю, были ли такие пациентки у других врачей – со мной коллеги не делились на эту тему.

Но, в принципе, «женский вопрос» за время пребывания «эвакуантов» в нашем санатории возникал не раз. И дело касалось не только тех мам, у которых были какие-то хронические болезни гениталий, или которые приехали к нам беременными и нуждались в наблюдении акушера-гинеколога. По мере того, как эти женщины становились образованнее в вопросах охраны здоровья своего и своих детей при угрозе радиоактивного заражения местности, возникали – и совершенно логично – вопросы повышения общего медицинского образования. И однажды главврач санатория попросил меня провести с нашими постояльцами беседу на эту тему.

Беседы не получилось. Получилась довольно продолжительная лекция, после которой меня забросали вопросами. Зал был битком набит, и вопросы сыпались со всех сторон. Они касались и условий жизни в той зоне, в которую этим людям придется возвращаться, и проблемы «чистых» и «нечистых» продуктов питания, и особенностей санитарной обработки жилья. Но главных вопросов было два, и звучали они в разных вариантах наиболее часто. Касались они собственного поведения в условиях угрозы радиоактивного заражения местности.

Первый вопрос: каким должна быть тактика супругов, если они решат завести себе еще одного или даже не одного ребенка? Второй вопрос: грозит ли жителям зоны, в которой им придется жить, возникновение онкологических заболеваний? 

Что говорить? Рассказывать им все, чему меня когда-то по этому вопросу учили, я не мог. Во-первых, я не знал, что именно власти приготовили всем этим мамам и их детям после того, как они вернутся в свои дома. Может быть, им было уготовано вполне сносное существование, если не в санаториях, то в каких-нибудь других приспособленных для жизни местах. А, может быть, их расселят по общежитиям или по частным квартирам с компенсацией арендной платы, и т.д. И, во-вторых, стоит мне всех их напугать пребыванием в зараженной зоне, и неизбежно произойдет бунт. Одна женщина в частном разговоре так и сказала мне: если их будут с детьми возвращать по домам, к примеру, силой вывозить туда, где радиация, она объявит голодовку.

Пришлось пойти по второму варианту, и страсти в зале как-то потихоньку улеглись. И дело не в том, что надо было уйти от прямого ответа. Просто тридцать лет назад, в 1986 году, когда происходили эти события, говорить о генетическом контроле за рождаемостью в условиях глубокой белорусской  провинции было просто глупо. О том, как уберечь будущего ребенка еще при зачатии его от возможного облучения, я объяснил. Дело все же было не в самом моменте зачатия, а в тех изменениях, которые к этому времени могут произойти в организме и матери, и отца на генетическом уровне. Поэтому лучше весь этот период находиться под врачебным контролем.

А вот о том, что рост онкологической заболеваемости в местности, где произошел атомный взрыв, несомненно, будет, и что предупредить его невозможно, я, конечно, сказал.  Опыт Хиросимы и Нагасаки показал это. Конечно, это не будет эпидемия, и  коснется, в целом, не очень большого числа людей. Проблема же не в этом. Сегодня медикам известно огромное количество причин возникновения злокачественных опухолей. Известны и сотни канцерогенов, то есть тех веществ, которые способны вызвать раковую опухоль. Так что, даже если у кого-то это заболевание и возникнет, доказать, что это произошло именно по причине полученного облучения в зоне радиации, а не от курения или вдыхания вредных паров на производстве, или от каких-то изменений в организме на гормональном уровне, будет просто невозможно.  На этом и разошлись, но спокойнее в санатории не стало.

 

4

Лето перевалило свой экватор, и наши постояльцы стали получать от своих мужей и родственников звонки и письма. Они сообщали, что на местах власти ведут разговоры о необходимости вернуть «беженцев» по своим домам. Мне об этих письмах и звонках рассказывали. И вот уже в санаторий стали прибывать целые бригады начальников самого разного уровня – от сотрудников Совета министров до местного начальства тех районов, из которых этот народ к нам привезли. Всех наших постояльцев собирали в клуб и вели с ними душеспасительные беседы. Им объясняли, что радиационная обстановка в местах их жительства нормализовалась (за три месяца?!) и что можно вполне возвращаться к спокойной прежней жизни. Выступали сотрудники министерства здравоохранения и объясняли происшедшее, ссылаясь на свой высокий министерский авторитет.

Таких сборов я насчитал три, и, как мне рассказывали мне мои пациентки, каждая из этих встреч заканчивалась скандалом. Собравшиеся не хотели  верить, что там, куда их повезут, то есть у них дома, уже можно жить, не опасаясь за здоровье свое и своих детей. Мысль была одна: от них здесь просто хотят избавиться. И еще они понимали, что разумное решение проблемы требует таких денег, каких у государства нет. Они не верили приезжавшим чинушам, ни одному их слову. Мне передали одно выступлений женщины из зала.

– Я из Кормы. Есть такой городок в Гомельской области, на границе с Украиной. Мне муж звонит. Говорит, колючая проволока, которая ограничивает зараженную зону, протянута в сорока метрах от нашего дома. Это что же получается? У нас в доме жить безопасно, а в пятидесяти метрах от нас уже смертельно опасно? А если малейший ветер, буря, гроза – и вся эта зараза окажется на мне и моих детях?!

Не знаю, на каком уровне завершались все эти дебаты. Не знаю, куда вывозили всех этих несчастных и где их разместили. Не знаю ничего об их судьбах. Общались мы с ними  много, а вот адресами так и не обменялись. Просто приехал я однажды в понедельник на работу и нашел санаторий свободным от постояльцев. За один день, в воскресенье, всех вывезли. Страсти улеглись. Я еще проследил, чтобы все палаты и места общего пользования прошли нормальную санитарную обработку. Обошел с дозиметром по корпусам. Потом позвонил в штаб ГО, рассказал о том, что все завершено, и спросил, когда можно привезти им дозиметр. Это был финал. Для всех, но не для меня.

Прошло два месяца. Мы работали так, как до всех этих событий, но однажды, сразу после моего возвращения из отпуска, ко мне подошли двое рабочих из хозчасти и спросили, когда, наконец, вывезут со складских помещений мешки с вещами, зараженными радиоактивной пылью и изъятыми у наших бывших постояльцев.

– Как, их еще до сих пор не утилизировали? – вырвалось у меня.    

Оказывается, нет. Я – к главному. У того глаза на лоб: а как это делается, и почему я об этом ничего не знал до сих пор?

Я опять позвонил ребятам в штаб ГО и узнал то, чего не знал раньше. Оказывается, в республике существуют особые места для захоронения радиоактивных отходов. Просто никто не позаботился о том, чтобы очистить санаторий. Реакция главного:

– Яков, доведи это дело до конца!.

Я довёл. Ребята из штаба ГО сработали оперативно. Инцидент был исчерпан. Но головная боль у начальства от всего пережитого, видимо, осталась. И не столько, как я потом понял, у руководства нашего санатория, сколько у руководства всего санаторно-курортного управления. Потому что в марте следующего, 1987 года, мне вдруг объявили, что я уволен по сокращению штатов и должен получить расчет. То есть, рентгенкабинет не закрывался, просто упразднялась рентгеновская служба, которая занималась больными санатория «Беларусь». Трагедии не произошло. Меня в городе хорошо знали – и как человека, и как опытного врача, и даже как журналиста и ведущего джазовые передачи на телевидении. Уже через две недели и я, и уволенная вместе со мной Людочка работали в Республиканской клинической больнице скорой помощи. Жалобу я, конечно, написал, и послал ее прямо на имя Горбачева, потому что при моем увольнении было нарушено столько разных законов и инструкций (например, нельзя было меня как члена месткома увольнять без коллективного решения всего месткома), что шум был огромный. В конце концов меня пригласили в президиум Совета профсоюзов и, извинившись за все беззакония, предложили вернуться в санаторий. Я сказал:

– Ну как я после всего происшедшего смогу смотреть в глаза людям, которые меня предали?

Он согласно кивнул головой. Но я видел, что беседовавший со мной профсоюзный лидер очень волнуется, и, в конце концов, он задал мучивший его вопрос:

– Скажите, а по национальности вас не задевали?

Я ответил честно:

– Мне в лицо никто ничего на этот счет не говорил. Может быть, за моей спиной какие-то разговоры шли, но я об этом не знал.

Мой собеседник облегченно вздохнул. А о том, что таких разговоров на самом деле было много, я узнал спустя тринадцать лет, когда попал в этот самый санаторий «Криница» на реабилитацию после инфаркта. Два человека, в том числе и наивная Людочка, которая к этому времени уже работала в санатории «Беларусь», признались мне, что всё было бы ничего в этой истории, если бы «эти гады не обзывали вас, Яков Зиновьевич, по национальности».

 

 

 

 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера