Помню, как это было. Стихотворения

Родилась 17 июля 1947 года в Ленинграде. Скончалась 5 сентября 2006 года в Штутгарте.

В уходящем году ей исполнилось бы 70 лет.

Творческая биография Ольги Бешенковской, одного из самых ярких русских поэтов, началась очень рано. Где-то лет в двенадцать, как бы сами собой вдруг стали складываться первые поэтические строки. Почти неосознанное желание выразить своё мироощущение через поэзию, а никак иначе, и следует назвать моментом рождения поэта с яркой, а, значит, и трудной, литературной судьбой.

Стихи, по её же воспоминаниям, пошли на редкость легко и свободно. Юное дарование очень быстро заметили и даже высоко оценили учителя и литературные коллеги. На дворе стояла «оттепель» с её ещё незамутненными идеалами и искренней доброжелательностью старших собратьев по перу. Появились первые публикации в детской и юношеской прессе.

Но очень скоро все вокруг стали подмечать в строках талантливой отроковицы что-то такое, что явно не укладывалось в нормы и стереотипы творчества советского поэта. И тогда перед строптивым самородком возник привычный для того времени непреодолимый барьер перед входом в официальную литературу.

Путь оставался один – «самиздат» и, часто, даже без ведома самой Ольги, «тамиздат». И так – до середины приснопамятных 80-х.

Потом, пускай и запоздалое, но всё же признание на родине. А в 1987 – и самая первая поэтическая книжечка – «Переменчивый снег». Пришла и газетно-журнальная известность.

В 1992, чтобы сохранить жизнь и здоровье сына, всей семьёй – вынужденный отъезд в Германию.

Жизнь на Западе – это особая глава в биографии Ольги Бешенковской. Здесь и очень быстрое освоение чужого языка, да так, что через несколько лет она становится членом немецких Союзов писателей и журналистов. Появились сотни публикаций (поэзия, проза, журналистика) на обоих языках.

Умерла Оля от тяжёлой болезни на шестидесятом году жизни в Штутгарте. Но даже когда она и писала стихи и прозу по-немецки, по духу своему всегда оставалась рыцарем русского языка, которому была верна с первых поэтических проб до самой последней строки.

Вчитайтесь в публикуемые здесь стихи, и вы сами убедитесь, что это нисколько не преувеличение человека, который был с ней рядом более тридцати лет.

Алексей Кузнецов

 
А.В. МАКЕДОНОВУ
 
Мы нараспев дышали Мандельштамом,
Почти гордясь припухлостью желёз...
И жизнь была бездарностью и срамом,
Когда текла без мужественных слёз.
Оберегая праздников огарки,
Средь ослеплённой люстрами страны
В дни Ангелов мы делали подарки
Друзьям, что были дьявольски пьяны...
Так и взрослели: горечи не пряча,
Брезгливо слыша чавканье и храп;
И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –
Вошли Кассандра, Совесть и этап...

 

* * *
 
Помню, как это было: письмо – из-за рубежа...
Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко...
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрёт – в шесть ручьёв голосит коммуналка,
и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты....
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы – нафталином... Да живы ли? – Ведает кто...
Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,
но в других-то мирах: что ни осень – меняют пальто...
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в «Правде» размашистых карикатур
на чужих президентов...
                                                Я помню квадратные метры,
По четыре – на жизнь.... (Напасись-ка на всех кубатур...)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы...
Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков...
А ещё был алкаш, он без вилки – руками – обедал,
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков...
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров...
Телефон – посреди коридора, прибитый  к стене –
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать – мне...
Может, так и пестреют друзей номера... 
                                                                            Или всё же
Разразился ремонт и явился хозяин всему...
И – конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...

 

МАНДАРИНЫ ЗИМОЙ УДИВИТЕЛЬНО ПАХНУТ…
 
Мандарины зимой удивительно пахнут
С первой ёлки твоей – до последней отдышки...
Вот лежишь, и зрачок ожиданьем распахнут,
И щека согревает ладошки-ледышки,
Потому что на вкрадчивых ёлочных лапах,
Расщепляясь и в каждую щёлочку юркнув,
И висит, и течёт, и баюкает запах,
Беззащитный, щекотный, щемящий, уютный...
Словно горькие губы лишь в лоб целовали,
Извиняясь как будто за каменный привкус,
Если сказочным замком сквозит в целлофане
Мандаринного детства оранжевый призрак...
Словно где-то в дали моросит мандолина,
К пробуждению тоньше, протяжней и глуше...
Ты послушай, как пахнут зимой мандарины,
Как зима мандаринами пахнет, – послушай:
Вся, от ропотной, робкой улыбки снежинки,
Мимолётом угаданной (было и нету),
До остриженных веток, скребущих с нажимом
В аккуратной тетради начального неба...
Излучают витрины зарю мандаринов,
И смягчаются щёк зачерствелых горбушки, –
Словно всю эту зиму тебе подарили,
В новогоднюю ночь положив под подушку.
И мерцает она в серебристой обёртке,
И нельзя на неё надышать – наглядеться,
Потому что зима, что сегодня обрёл ты,
Протянула – метели – от самого – детства...
 
1968

 
ПЕРЕЧИТЫВАЯ БИБЛИЮ
 
Это мы-то творцы?
Безнадёжные сводники слов,
Алкоголики снов и жрецы золотой эйфории...
Оркестровый сентябрь торжествует превыше голов,
Но латунь, как латынь, – к ликованию приговорили.
Взбаламутить лазурь – что ещё на крючке карасю...
Утопить свою желчь – в желтизне, пораженье – в мажоре, –
Вот он, сверхреализм, без ужимок салонного «сю»:
Разверзается штрек и пылают зрачки, как мозоли...
Это мы-то творцы? –
Продолбившие шахты ночей
Аритмией сердец... Каторжане, которых не ловят.
Но куда убежишь от прожорливых этих печей,
Если каждый листок – на осеннем ветру – Могендовид...
Если каждая ветвь, распрямясь в ослепительный рост,
Осеняет, как миф, и трепещет материя духа;
И безумная мысль подрывает Воллипиев мост,
В темноте показавшись клочком перелётного пуха...
И качнётся земля, как нарядный пасхальный кулич,
И над воском садов деревянные руки расправишь,
И – плашмя полетишь... – Не успев обрести и постичь
Триединства любви, распростёртой от кладбищ до клавиш...
Это мы-то – творцы?
Мастера, усмехнусь, мастера,
Сторговавшись с Хароном, кататься туда –
и обратно, –
Где в юдоли ржаной плодородна любая дыра
И сквозь пористый свет – васильки
проступают,
как трупные
пятна...
  

* * *
 
И горы облаков, и кактусов отары,
Двугорбый божий бомж над папертью песка...
Здесь так чисты цвета... И мы ещё не стары.
И птица на лету касается виска.
О родина всего! О пафос Палестины!
О живопись пустынь – причудливей Дали!
Льдовеющая соль. Блаженные крестины
в Отеческих руках... Купель. И корабли
исчезли. Стёрт прогресс. Ни дыма. Ни детали
зловещих наших дней. Вернулся в окоём
первоначальный смысл.
И след Его сандалий
впечатан в твердь воды и солнцем напоён...
 

 
* * *
 
То ли ломится бешеный яркий ландшафт,
то и дело меняясь, в стекло ветровое?
То ли фрески Шагала до звона в ушах
разрослись и смыкаются над головою?
Всё возможно под куполом этих небес,
где в прищуре солдата – печаль Авраама,
где пилястрами стройными лепится лес
и однажды в столетье скворчит телеграмма.
Как лиловы оливки, и как апельсин
нестерпимо оранжев, на зависть Манжурий...
Над слепящим песком – паруса парусин
и араб в неизменном своём абажуре...
Все мы родом из этих горчичных земель,
что являют прообраз и ада, и рая,
где, как в детстве бронхитном, палитровый хмель
и восторг сотворенья... И вот он, Израиль!
Я намокшую прядь поправляю крылом
и не ведаю, сколько веков отмахала...
И венчает картину, мелькнув за стеклом,
смуглый ангел пустыни, патрульный ЦАХАЛа...
 

 
* * *
 
...Земную жизнь пройдя до половины,
верней, почти до самого конца,
я знаю: в птичьих шапочках раввины
не заслонили Божьего лица.
Тому, кто нам наказывал: не целься,
не обмани, будь страждущему – брат,
милей и ближе ряженых процессий
поэт, стихи слагающий в Шаббат...
Космополит, что пьёт арабский кофе,
смакуя горечь, сжав до синевы
осколок моря... Этот на Голгофе
Не отшатнёт от плахи – головы...
Да, не любил катания на танках,
чурался пейс – зато наверняка
арабских цифр в швейцарских мутных банках
не прикрывала алчная рука...
И если все мы, Господи, повинны, –
покинь тобой придуманный народ...
Земную жизнь пройдя до половины,
я слышу скрежет Дантовых ворот... 

АЛЕКСЕЮ КУЗНЕЦОВУ
 
Любимый, прощай и прости,
Что мало стихов посвятила.
Сначала ссыхались в горсти,
Мерцая гордыней чернила.
Потом наших дней круговерть,
Пелёнки, и плёнки, и гости.
И кажется столько стерпеть
Должны мы без приступов злости.
И вот роковая черта –
За ней не напишешь и строчки.
Любимый! Я больше не та,
Я вижу моря и листочки.
На ней, на черте роковой
Виднее любовь и разлука,
И если б Амур был живой,
Он выстрелил снова из лука.
 
24 августа 2006 года. Последнее стихотворение О. Б.