Ирина Оснач

Короткие рассказы

СУП ДЛЯ ЗИМНЕГО ЗАВТРАКА

Прозрачность летних супов не для зимы. В холодную погоду в тарелке должно быть густо.  Сварить куриный бульон, опустить в него по две столовых ложки соевого соуса, сакэ и мирина. Черёд сушёной морской капусты: добавить восемь рулетов комбу (её нарезать полосками по десять сантиметров), половину брикета конняку (крупной соломкой!) – и варить на слабом огне. Конняку ещё именуется в южных странах «ладонью змеи» и даже «дьявольским языком» – именно то, что нужно хмурым зимним утром в северной стране.

Через двадцать минут добавить соевый творог, грибы, чуть позже – дайкон и варить, пока дайкон не станет мягким.

Не лишними будут камабако, сацума-агэ, тикува, ханпэн, цумирэ – выбирайте на свой вкус.

В завершение нужно выпустить на поверхность супа четыре взбитых яйца, разноцветную мелочь рыбёшек, играющих в воде, покрошить пять-шесть коротеньких текстов, отпечатки кошачьих лапок и молодую крапиву, которая торчит из снега возле моей двери.

Накрыть крышкой и выключить огонь. Суп готов, когда станет неким подобием омлета.

Где взять коротенькие тексты? Вот они – крохотные, всего в несколько строчек, и легко поместятся на ладони. 

 

АЙ-АЙ

Чечевицу взять или фасоль? Или красный рис? Тут-то перед глазами и возник палец, который постучал и по пакету чечевицы, и по фасоли… Длинный палец с ногтем, украшенным синим лаком со звёздочками. Это было так неожиданно, что я повернула голову: старушка в очках. Ходит в бакалейном отделе и стучит.

После круп была мука. Старушка потарабанила по ржаной, обойной, рисовой, пшеничной, полбяной…

Тут я разглядела её – дорогая оправа очков, серьги с бирюзой, седые волосы с сиреневым оттенком, серебряные браслеты и кольца.

Так стучит длинным-длинным пальцем руконожка-лемур с Мадагаскара, которую местные называют Ай-ай. Стучит по дереву, прислушиваясь, есть ли там жуки и личинки, а потом вытаскивает их из коры, поддевая когтем.

А старушка ушла перестукивать печенье. Зачем? Кто откликается на её стук?

 

БУТЕРБРОДЫ

На углу был магазин со скучным названием «Хлеб».

Утром пройти мимо дверей хлебного невозможно: изо всех щелей пахло батонами, булочками, плюшками, рогаликами, бубликами.

Я обычно покупала большой рогалик с повидлом.

Ближе к обеду наступало время хлебных кирпичей: белого, чёрного, серого, «Бородинского». Одно время привозили «Молочный», хлеб был круглый, рыхлый, дебелый и невкусный.

Хлебные кирпичи лежали на деревянных лотках. Лотки вставлялись в металлические стеллажи на колесиках.

Когда хлеб на стеллажах заканчивался, хмурый дядька в рукавицах-верхонках выкатывал из подсобки новую порцию горячих кирпичей.

Каждому стеллажу полагалась металлическая ложка, привязанная к нему верёвкой – чтобы не ушла. Культурные покупатели проверяли свежесть хлеба ложкой, некультурные – тыкали пальцами.

Вечером я покупала половинку белого, половинку серого, четвертинку «Бородинского» и две бутербродные булочки. Булочки продавщица считала на автомате, щёлкая счетами, а половинки и четвертинку она резала огромным ножом с таким видом, что всякий раз я была готова взять только одну буханку хлеба. Но мама ела белый, бабушка – серый, а я любила и люблю «Бородинский». И брать больше смысла не было – свежий хлеб в «Хлеб» привозили дважды в день.

Бутербродные булочки полагались мне для бутербродов в школу.

Мама делала их с маслом и сыром.

Фантазия у бабушки была изощрённой – там могли оказаться тоненькие, почти прозрачные ломтики сырокопченой колбасы и даже две или три шпротинки.

Это бабушка, поклонница вкусной и здоровой пищи, тратила на мои бутерброды свой праздничный набор ветерана труда. Мама возражала, предлагала бабушке лакомиться самой деликатесами или позвать подружек и попить с ними чаю.

Бабушка отвечала, что ни ей, ни подружкам колбаса не по зубам, и… Ссорились они одними и теми же словами несколько раз в год – на майские, ноябрьские, Новый год, наверное, на 8-е Марта – когда давали праздничные продуктовые наборы.

Яств из такого набора хватало на неделю-полторы, тоненькими ломтиками, и начиналось время бутербродов с маслом и сыром.

А утром невозможно было пройти мимо хлебного, и я покупала большой рогалик, из которого, только кусни, вытекало горячее повидло. Рогалик съедался до последней крошки и капли.

Бутерброды оставались в портфеле: сыр и вкусные бабушкины добавки я съедала, а булочки крошила жирным и жадным уткам у пруда. Такие милые детки, как я, скорее всего, их и откормили.

Миновали зимы и весны, что только ни миновало, давным-давно порывом ветра унесло с этого света бабушку и маму.

И магазин на углу давно не «Хлеб», что в нем ни перебывало, а теперь в нем бутик, и в витрине стоит манекен, мёртвыми глазами взирая на прохожих: ни один не тронет дверь и не зайдёт.

А мне стыдно вспоминать, как довольно кивали мама и бабушка, когда вечером спрашивали: «Съела бутерброды?»

Я кивала и врала, что съела.

Мне и тогда было стыдно.

И утром я собиралась прошмыгнуть мимо «Хлеба».

И я бы прошла, но изо всех щелей так пахло батонами, булочками… пройти мимо хлебных дверей было невозможно.

 

ОРАНЖЕВАЯ ЛЮБОВЬ

Огромные оранжевые буквы, заплетённые в слово «ЛЮБОВЬ». Граффити на заборе. Чуть дальше – ещё ЛЮБОВЬ, огромная, – на другом заборе во всю его высоту.

Сфотографировать любовь невозможно.

Первая любовь – на унылом, а теперь вспыхнувшем оранжевым, бетонном заборе, сразу за переездом на станции Аникеевка, который машины (и наша тоже), проезжают второпях – а вдруг сейчас замигает красный и шлагбаум закроется?

Вторая любовь – на повороте, когда тем более не остановиться, несёшься вслед за другими машинами. Да и кому придёт в голову рассматривать и фотографировать что-то на захолустной обочине?

А потом вдруг – сосновый бор по обе стороны дороги, и звенит тишина, и ветер трясёт верхушки сосен, и на асфальт и кузов падают сосновые шишки, и куда подевались другие машины? Остались за чертой, за тем поворотом.

Маршрут любви – ожидание, когда потухнет красный и опустятся отбойники на переезде, стрелой по прямой, потом довольно крутой поворот… выходишь из машины, собираешь шишки и щуришься, глядя на странный и незнакомый мир.

 

ХОРОШАЯ МОЯ

Посередине нашей улицы церковь Успения Пресвятой Богородицы. Улица так и называется – Успенская. Деревянный храм построила в 1690 году великая княжна Татьяна Михайловна, сестра царя Алексея Михайловича. В конце девятнадцатого века храм обветшал, и на средства московских купцов Поляковых возвели каменный. В 1938 году храм закрыли, колокольню и купол разрушили. Восстанавливать стали в 1990 году.

И тогда, во время Татьяны Михайловны, и при настоятеле Димитрии Успенском, тщанием которого был построен каменный храм, и в 1938 году, пока в храм шли люди, сидели возле Успенской нищие да юродивые.

Сидят и ныне – пьянчужки Пётр и Леонид.

Обращаются друг к другу высокопарно:

– Пётр, вы уже уходите?

– Я вернусь, Леонид!

Милостыню у проходящих женщин просят так:

– Хорошая моя…

 

СКУКОЖЕННЫЙ

Он еле дошаркал до детской площадки. Весь перемятый, сплющенный, скукоженный, жёваный. Плюхнулся на скамейку. С соседней скамейки тут же сдуло женщин с детьми.

Достал из кармана бутылку, чпокнул пробкой, отпил глоток, вздохнул. Еще отпил, икнул, расправил плечи, достал сигареты, закурил.

Посмотрел вокруг – на деревья, карусель, малышей, – и плюнул себе под ноги.

 

КЛИКУША

Он пьянчужка, и она пьянчужка. Жили двумя этажами выше.

Он тихий, его маршрут: супермаркет неподалёку, в котором водку подворовывал – лифт, в котором нужду справлял – однокомнатная квартира, в которую его отселила бывшая жена после развода.

Пьянчужка-сожительница его называла «муж», любила поговорить, высказаться на глобальные темы: потепление, похолодание, кислотные дожди, тарифы ЖКХ…

Встанет у подъезда и орёт, кликушествует.

После Нового года ехали вместе в лифте. Кликуша была тихая.

– Муж умер, завтра хоронить буду.

После похорон исчезла. У подъезда тихо. И погода исправилась: зимой – морозы, весна – в марте. И никаких кислотных дождей.

 

УПАЛ. ОТЖАЛСЯ

Я его называю Рома, но почти для всех он Роман Евгеньевич, начальник отдела отгрузки шоколадной фабрики. К нам на дачу он собирался полтора года. Договорились позапрошлой зимой, что приедет в июле. Отправка по всей стране коробок с шоколадными батончиками требовала ежечасного присутствия Ромы, извините, Романа Евгеньевича. Он попробовал было съездить в Турцию на выходные – рефрижератор с батончиками в отместку вместе Пензы уехал в Пермь.

– А что делать? – оправдывался Рома. – Мне и сон снился, как я по траве босиком хожу… Так и живу. Упал. Отжался. Встал.

Наконец Роме повезло, на фабрику привезли то ли новую линию, то ли мешалку для того, из чего потом штампуют батончики. Неважно. Важно, что конвейер остановился и Рома приехал к нам. Привез пакет с батончиками всех мастей и белый ром для мохито.

И вот он ходит босиком по траве, ест клубнику с грядки и делает мохито, нарвав пучок мяты. На ближнем лугу мемекают козы, у соседки кукарекает петух. Рома доволен так, что пузыри пускает.

Утром зову завтракать. Земля и небо – вчера вечером и сегодня утром. Хмурый, взъерошенный, не рад ни чаю с травами, ни плюшкам из духовки.

– В квартире заснуть проблема – шум, лифт, соседи, во дворе вечером пьяные орут, утром дворники голосят. Тут лёг – тишина, благодать. Заснул. И вдруг – крики, свист, стоны! В четыре часа закричали птицы, а потом курица эта дурная загорлопанила, петух чёртов!

Увидел мое недоумение, вздохнул:

– Извини. Мне лучше всего на заводе спится, я там себе комнатку оборудовал, маленькую, уютную…

– Но там ведь конвейер…

– Он ритмичный.

 

Шоколадные батончики со вкусом клубники, мяты, ванили, что привёз Рома, мы потом попробовали – нет там никакого шоколада. Нет в них и клубники с мятой, и мемеканья коз, и криков дурной соседской курицы.

 

ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР НА КРЫЛАТСКОМ МОСТУ

Ничего сложного: побежал-побежал, чуть поднялся, попал в воздушный поток, который паром поднимается с земли. Взлетел.

Но поток как вода, в которой плывёшь – всё время тебя держать не будет, дальше твоя забота – как плыть в воздухе, тормозить и поворачивать, когда впереди длинная сосна, как держать руки, чтобы не устали.

Бывает, летишь вообще без усилий, быстро и высоко.

 

И сон тут ни при чём – летать и наяву можно, если не бояться осечек и асфальта (посмотрите на моё колено – почти всмятку, с трудом восстановили, лучше летаю, чем хожу). Бывает, руки опускаются, когда взлетаешь с моста: вода завораживает, тянет к себе. Тут надо пересилить себя, и ловить попутный ветер, его часто можно поймать на Карамышевском мосту, хорош для полетов и Крылатский мост.

 

ПЕРЕКУС

Соседи наискосок, как только места заняли и электричка тронулась, тут же за перекус принялись. Раскрыли сумку, которую еле донесли. Там – пакеты, кульки, пакетики.

В одном пакете – бутерброды, в другом – огурцы с чесноком и укропом, малосольные. Знаете, как солить? Огурцы порезать на четвертинки, чеснок покрошить, укроп, посолить, положить в пакет, завязать, потрясти. Минут через десять – готовы, малосольные, запах на весь вагон.

Потом жареная рыба. Зеленый лук, помидоры.

Время чая. И пакета московских плюшек с сахарной пудрой.

Соседка отламывает кусочек плюшки и отправляет в рот. Ее супруг-ухажер-знакомый налегает на чай. Она пару раз предлагает ему съесть кусочек, он отказывается. Она отламывает ещё кусочек, задумчиво смотрит в окно, ещё кусок плюшки. Принимается за следующую.

Электричка всё едет и едет.

Пакет пустой. Соседка задумчиво отщипывает руку супруга-ухажера-знакомого, потом ухо, щёку, ещё кусок и кусочек. Электричка приезжает на Белорусский вокзал, соседка выходит налегке, с дамской сумочкой.

 

ДЫНЯ

Проехать мимо двух страшных аварий и, уже подъезжая к дому, попасть в третью пробку.

– Ты где?

– Еду…

– А я приеду после восьми… В холодильнике – дыня.

Открыть дверь, снять босоножки, босиком пошлёпать к холодильнику, нарезать дыню ломтями, сидеть у окна, смотреть на вечерний город и ждать, когда приедешь ты.

 

КВЕСТ

В автобусе молодой человек грустно говорит девушке рядом с ним:

– Это квест, пока его не пройду, начальник не успокоится. Докопался до меня, понимаешь? И каждый день – одни замечания!

– Может, тебе с ним поговорить? Зачем переживать столько времени? – мягко отвечает его спутница.

– Нет, я понял, что это – квест! И что теперь делать? Он – начальник отдела, я не могу послать его… А он меня учит, учит…

– Поговори с ним... Мне кажется, он вполне вменяемый, мы однажды на тренинге вместе были, он шутил, и вообще – неплохой дядька... А вдруг он готовит тебя к аттестации, а потом повысит?

– Нет! Как ты не понимаешь? Это квест, и мне теперь надо стиснуть зубы и терпеть!

Молодой человек вздыхает и смотрит в окно.

 

Пока автобус едет до станции метро, разговор повторяется все по тому же кругу – девушка говорит о хорошем, её розовощекий, плотный, крепкий спутник качает головой. Слова «квест» и «нет» крутятся у него во рту, как леденцы.

Девушка тоненькая, и, хотя держится одной рукой за поручень, на всех поворотах и рывках автобуса её мотает из стороны в сторону.

 

Выходят на остановке, девушка осторожно прыгает на каблучках по льдинкам, несколько шагов, и фьють, ветер подхватывает и уносит её почти без сопротивления.

Ветру она и расскажет, ветер её услышит, с ветром ей лучше.

Молодой человек размахивает руками: продолжает жаловаться. Неизвестно, заметил ли он отсутствие девушки.

 

ЖИЗНЬ ЗАКРУЧЕНА СПИРАЛЬЮ

Любишь ли ты океан, как его люблю я? Январь, Камчатка, Халактырский пляж, чёрный вулканический песок, Тихий океан, прибой, жёлтая солёная пена, бутылка пива «Витус Беринг», сочная рыба на углях, яркое солнце.

Сколько лет прошло? Десять, пятнадцать? Сколько воды утекло? И сколько её ещё будет – солёной, пенной... Январь, Камчатка, Халактырский пляж, чёрный вулканический песок, Тихий океан, прибой, жёлтая солёная пена, сочная рыба на углях, яркое солнце. А тёмное пиво «Витус Беринг» уже не производят.

Времени нет, есть Халактырский пляж…

 

АНГАР

Утром в огромном ангаре супермаркета вслед за мной к кассе подошла почти дама, выложила свои покупки: чекушку водки, ёршик для унитаза и штук десять лампочек.

До сих пор ломаю голову над странным набором: водка – гонорар электрику, но почему столько лампочек? Чистить водкой унитаз, а лампочки, как гречку, про запас?

А по мне – в таком ангаре лучше держать самолет. Непогода закончилась, самолет осмотрен, выслушан, проверен, ангар открывается – и самолет выкатывается на летное поле, катит и отрывается от земли. А вслед за ним стаей летит вся дребедень, которая лежит на магазинных полках. Вырываются на волю, взмывают в небо и стеклянная бутылочка с четвертинкой водки, и ёршик для унитаза, за которым журавлиным клином летят электрические лампочки.

 

ВАРЕЖКИ

«Не придумывай! – говорят мне. – Неужели ребёнок не может потерять игрушку? Или варежку? Воспитанные граждане, когда находят детскую варежку или игрушку, поднимают и оставляют на видном месте – на скамейке или ветке дерева».

Игрушку потерять можно, тут я соглашусь с вашими объяснениями. А игрушки? Сколько на тротуарах, переходах, дорогах, тропинках всяких пупсиков, крохотных зайчиков, мишек и мышек. Ладно-ладно – малыш задумался, посмотрел на ворону, орущую на дереве, пуделя, который прогуливается вместе с дядькой-хозяином, или тетку, которая каркает по мобильному… и уронил мишку, надоел пупсик, выкинул его.

Но как может уронить пистолет человек лет трёх или четырёх? Это ж пистолет, серьёзная вещь, он и стреляет, и щёлкает, и в кармане как взаправдашний лежит!

А потерять носок? Это ж надо снять ботинок, или сапог, или валенок, потом стащить носок, кинуть его на видном месте, потом быстро-быстро натянуть обувку, и вдогонку за детьми, которые уходят и уходят неведомо куда с началом холодов.

Почему именно с началом холодов? Разве увидишь летом столько брошенных детских вещей?

А вот зимой… Дети уходят нехотя, надеясь, что вот-вот их окликнет мама, бабушка, догадливый прохожий, схватит за руку, вернет… потому и бросают по дороге пупсиков, мишек, варежки – вязаные, с узорами, и перчатки, крохотные и разноцветные.

Только самые находчивые малыши в надежде, что поймут, заметят несуразицу, – оглядываются по сторонам и осторожно кладут на бордюр или обочину пистолет или носок…

Но бестолковые взрослые вместо того, чтобы спохватиться, обнаружить, что ребенка-то нет, он не держит за руку, не идет рядом, – идут себе преспокойно, болтают по телефону… И машинально подбирают и аккуратно нанизывают на ветки варежки, перчатки, носочки, зайчиков… всё, что осталось от детской толпы, уходящей неведомо куда с началом холодов.

Те, кто затеял эту штуку, кто уводит детей, пока может быть спокоен – мне не верят. Но я всё равно докажу, достучусь, догоню и верну!

 

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЁН

Мама умерла и приснилась только раз, уже после сорокового дня. Сон непонятный, ничего не поняла: лето, ходит мама по лугу.

А на дворе зима, и мама последние два года с ногами маялась.

Переживала я. И тут звонок, ночью, на мобильный:

– Девочка моя, доченька, не тоскуй!

Я рот открыла, а всё, звонок закончился. Кинулась сотовый смотреть, а на нём высветилось – «номер не определён». Значит, так и надо понимать – лето, и мама идёт по луговой тропинке, веточкой от мух да комаров отмахивается.

 

ЗДЕСЬ

– Где ты? Где ты?

Солнце встряхивает огненной головой, и его грива спускается с неба. – Ттут-тууут! – отзывается дальняя электричка, которую ещё слышно в утренней тишине.

Солнце уже расчесало гриву, и его лучи сплетаются в золотое покрывало. Утро. Вставай. Пора. Вдох – выдох, вдох…

Дни, что не записаны в линейном календаре. Настоящее, прошлое, твой следующий шаг и то, что случится через пять лет, сматываются в один клубок.

Вдох – выдох, вдох… Это как стук сердца – та-тата-та, азбука жизни. Всему своё время.

Время молчать и думать о том, что ты чувствуешь, чем живёшь, что ты сам можешь менять.

 

Я захожу утром в лифт, и пока он нехотя спускается с пятнадцатого этажа, смотрю на себя в зеркало. Зеркало ошалело, и никак не может сфокусироваться на мне, показывает: усы, чей-то нос, губы с дико алой помадой, мелькает какой-то азиат…

Соседи. Не успели глянуть в домашние зеркала, навёрстывают в лифте, тренируют утренние лица, которые за ночь размякли, подобрели, расплылись. А их надо поджать, впихнуть в маску – потом будет некогда.

Это, похоже, я в зеркале. Я? Каждый раз не узнаю и удивляюсь.

Вдох – выдох. Сейчас – выдохнуть и остановиться.

Посмотреть на себя в зеркало и поднять губы в улыбке. Пусть зеркало знает, его фокус разгадан, зеркало – кривое.

 

– Где ты? Где ты?

– Тут-ту-тут! – отзывается сигнализация машины во дворе.

Если бы знать где, можно было бы сесть в трамвай или поплыть по реке, ехать и плыть в понедельник, воскресенье, будущий год, минувший ноябрь, в Санкт-Петербург, Малоярославец или Кинешму. Выйти на причал, выдохнуть: «Я здесь»

К списку номеров журнала «ОСОБНЯК» | К содержанию номера