Четыре мушкетёра

— Пал Ильич... Извините, пожалуйста... Там вас...Срочно...

Узкое морщинистое лицо, с красными пятнами на скулах, показалось в дверном проеме. Павел Ильич Бунин, главный реда- ктор Литературных Ведомостей и кандидат в члены ЦК КПСС, поднял взгляд от длинного стола, покрытого выцветшей темно-зеленой скатертью, и внимательно посмотрел на секретаршу. Посмотрел с грустью – некрасивых женщин он недолюбливал. Но красные пятна на щеках означали крайнюю степень волнения, чтоза последние семь лет ни разу не оказалось беспочвенным.

Павел Ильич бесшумно положил на стол крошечную фигурку китайского божка из красной яшмы, которую обычно держал в руке, и легко поднялся, отодвинув кресло.

— Прошу прощения, профессор, - с мягкой начальственной интонацией прервал он выступающего, - то, что вы говорите, и в самом деле очень важно... Но, к сожалению, я должен буду вас оставить... думаю, что ненадолго. Да вы не ждите меня, продол-жайте!

Пока Павел Ильич пробирался к выходу, мягко ступая по толстому ковру, собравшиеся хранили уважительное молчание, но едва за ним захлопнулась дверь, заспорили с прежним пы-лом. Речь шла об орфографии слов старославянского происхождения, которую, как ни бились, не могли постигнуть не только зарубежные любители Аввакума и Хлебникова, но и самые что ни на есть русские люди.

На совещании у Бунина предполагалось подвести предвари-тельные итоги кампании по реформированию русского литера-турного языка, полгода назад объявленной Хрущевым, кото-рому, как и его предшественнику, не давала покоя лингвистика. Неуемный Никита Сергеевич лично утвердил состав головной комиссии, и лично же назначил Бунина ее председателем.

Павел Ильич отсутствовал минут десять. Возвратившись в кабинет, он, легко и неслышно ступая, вновь занял свое место.

Тучный седовласый фольклорист в украинской сорочке – ходили слухи, что он земляк Хрущева, и это придавало его словам особый вес, - уже собирался привести решающий аргумент в пользу нового написания слова "заяц". Почти по-детски обрадовавшись тому, что председатель услышит хотя бы часть его выступления, он взволнованно обратился к Бунину:

— Павел Ильич, мы тут пришли к выводу, что ...

Но Павлу Ильичу так и не пришлось узнать, к какому выводу пришла подведомственная ему комиссия.

"Какая разница, как писать это слово?" – с брезгливым сожалением сказал он, величественно оглядывая присутствующих. Его лицо выражало бесконечную скуку.

Собравшиеся зачарованно смотрели на него, не отрывая глаз.

— Это абсолютно неважно, - добавил Бунин и сделал паузу, чтобы взглянуть на свои красивые холёные руки и подобрать со стола покинутого им китайского божка.

— И знаете, почему? – вдруг снизойдя до объяснений, продолжил Павел Ильич. - Мы же все знаем, кто был инициатором этой кампании. – Слова Бунина медленно падали в драматическое молчание. - Хрущев. Но мы же с вами, дорогие товарищи, прекрасно знаем, что человек он неграмотный!"

Бунин почти не скрывал удовольствия, которое получал от этой сцены. "Надеюсь, никто из старых пердунов не плюхнется у меня в кабинете с инфарктом!" – думал он, с лёгкой улыбкой наблюдая за лицами собравшихся.

Посмотреть тут и впрямь было на что. Профессор с дергающимся ртом на цыпочках пробирался к двери, надеясь потом убедить следствие, что при неслыханном охаивании дела государственной важности он даже не присутствовал. Кряжистый специалист по русской лексикологии сполз со стула на ковер, и его багровое лицо и вздувшиеся вены не предвещали ничего хорошего. Земляк Хрущева, неучтиво перебитый Буниным, с растерянной улыбкой рассматривал растущее мокрое пятно на своих брюках. Все же остальные не отрывали глаз от председателя, стараясь ничего не пропустить: ведь не каждый день нормальный человек сходит с ума у вас на глазах!

Но Павел Ильич и не собирался сходить с ума. "Ну и сценка! – думал он, - Жаль, что не с кем посмеяться!"

Четверть часа назад ему позвонили "источники" из Кремля и сказали: Хрущёв снят.

Посмеяться же Бунину и в самом деле было не с кем. У него оставался один серьёзный собеседник – он сам. Трудно было себе представить, что когда-то это был блестящий Арамис из "великолепной четвёрки".

 

Резким движением Клавдия распахнула тяжелые шторы в библиотеке профессора, Ильи Ивановича Бунина, "последнего флорентийца" как называли его друзья, и в своё время "короля" бриджа Английского клуба на Тверской. Солнце засияло на теснённых корешках стоящих рядами книг и на старинных рапирах, висящих в проёмах между полками.

Клавдия Бортникова всё делала решительно и резко. Хотя она была только экономкой в доме Буниных и няней единственного сына хозяина, вела она себя как полновластная хозяйка. Семья Бортниковых испокон веков служила семье Буниных: сначала как крепостные, а потом как вольнонаёмные. Бортниковы всегда были дворовыми. Значит, отношения были давние и близкие. У Клавдии никогда не было сомнений в том, что она принадлежит семье Буниных, но и Бунины, по её мнению, в свою очередь принадлежали ей.

Бортникова была человеком сильных страстей. Все в доме слегка побаивались её. Про неё поговаривали, что она когда-то отравила свою мать. Деталей не сохранилось, но все верили в эту историю. Мужчин Буниных она любила: в хозяина была влюблена, а его единственного сына Павла,"барчука", обожала зверинной страстью. Женщин она в основном презирала: хозяйку за слабость, а сестру Ильи, Елену, за глупость. Вообще она не сомневалась, что они все нуждались в её опеке, будучи людьми непрактичными и наивными.               

 

У Бунина было четверо братьев и одна сестра - все настолько разные, что было трудно поверить, что они состоят в родстве. Братья резко расходились в политических вкусах и принадлежали к разным политическим партиям. После революции трое эмигрировали. Остался старший, Иван, член партии анархистов, который, хорошо зная большевиков по царскому подполью и ссылкам, решил оставить борьбу и уехал под Пензу разводить там розы. В 1937-ом году к нему пришёл взвод НКВД, так как у них в досье он числился как "известный террорист". Больше о нем никто не слышал.

Илья принадлежал к партии монархистов и, хотя считал большевиков проходимцами, уезжать из России считал недопустимым для русского дворянина и тоже остался. Он никогда не скрывал своих политических взглядов и в анкетах на вопрос: "К какой партии вы принадлежали до революции?", писал "монархист". Но это мало интересовало власти, для которых в тот момент монархисты были наименьшим врагом. Главное же, Илья Бунин был европейски признанным специалистом-урологом и оказался нужным. Революции и войны обычно приводят к взры-ву венерических болезней, а Бунин лечил их в допеницилиновые времена. Уролог вообще важная фигура в мужской жизни, даже если это жизнь ответственного партийного работника. И так, Илье Бунину разрешили продолжать свою частную практику.

 

Павел рос, не зная продовольственных карточек. В доме Буниных продолжала стоять старинная мебель, ели в столовой и подавала Клавдия. Он окружал себя сверстниками, которые, как и он, были влюблены в книжки. У него было чутьё на талант, и, умея нравиться людям, он окружал себя яркими и талантливыми. Его два ближайших друга, Сергей и Давид жили по соседству. Они рано подружились, и дом Павла стал местом их игр.

У профессора Бунина была серьёзная коллекция старинных французских рапир, с которыми мальчики любили играть, чем Илья Иванович был крайне доволен. Чем профессор был недоволен, то это их постоянными разговорами о мировой революции как смысле жизни. Однажды, чтобы отвлечь их внимание от этой глупой, по его мнению, темы, он рассказал мальчикам, что только что выбросил пациента по фамилии Мартынов, который гордился тем, что его далёкий предок убил Лермонтова на дуэли. Выбросил не за то, что его предок убил поэта, а за то, что па-циент гордился этим. Эта история произвела большое впечатление на мальчиков. Она и ввела тему дуэли.

Однажды пятнадцатилетний Павел, прочитав роман Дюма "Три мушкетёра", предложил создать "группу трёх" и назвать се-бя мушкетёрами. Сергей и Давид с энтузиазмом согласились.

Павел решил, что роль Арамиса создана для него. В романе Дюма Арамис - это любовник и придворный интриган. Он нередко прилагает руку к политике, в которой он, как рыба в воде. Его окружает таинственность. У него романы с дамами из высшего общества, имена которых держатся в тайне. Он дерётся на дуэлях, защищая их честь. В какой-то момент он становится иезуитом, и в конце жизни возглавляет этот орден на вершине могущества. Арамис - хороший товарищ, всегда готовый воевать за правое дело и пировать с друзьями.

Павла очень рано начали интересовать девочки, и они отвечали ему взаимностью. Он был и оставался всю жизнь галантен, что очень нравилось, поскольку было необычно. Никогда не об-суждал своих романов. Был красноречив и драматичен, чем при-влекал людей обоих полов как магнит.

Сергей, высокий статный викинг–фин московского разлива – стал Атосом, поскольку у них, как все считали, было много об-щего. Оба были величественного сложения, благородны характером и молчаливы. У обоих бывали частые периоды запоев: Атос хотел утопить в вине воспоминания о своём прошлом трагическом браке, а Сергей, ещё мальчик, в тот момент оказался жертвой национальной традиции.

 Третий мушкетёр, Давид, решил играть Портоса, потому что ничего другого не оставалось. Что и говорить! Эта роль ему совсем не подходила. Он был тонким нервным мальчиком, мечтающим потрясти мир своими ещё ненаписанными книгами. Портос же – простак-гигант, для которого главная страсть – это пожрать и выпить. Он славится своей силой и нередко ведёт схватку одновременно с несколькими королевскими гвардейцами. Он бесконечно предан своим друзьям и погибает, следуя очередной безумной затее ДАртаньяна.

Давид был сыном скромной еврейской пары, которая приехала в Москву после революции из маленького местечка под Минском. Дом Буниных, особенно библиотека, его потрясла. Она была превосходна даже по дореволюционным представлениям. Он начал читать, читать запоем, открывая мир в одиночестве. Восприятия его были острыми и суждения вызывающими, а не гладкими и элегантными. Давид был, что называется, интеллигентом первого поколения.

Мальчики много спорили о поэзии и истории, о влиянии Византии на судьбу России и, конечно, о женской красоте. Но больше всего говорили о том, каким будет мир, когда коммунистическая революция победит повсюду. Когда накал страстей становился невыносимым, Сергей хватал со стены рапиру и на-чинал фехтовать с невидимым противником, обычно этим противником было кресло, а Павел садился за расстроенный рояль и с трудом подбирал мелодии любимых песен. Все подпевали. Пели изрядно плохо, но с чувством.

Очень рано между Павлом и Давидом проявился антагонизм. Давиду в глубине души казалось несправедливым, что его друг с лёгкостью захватывает аудиторию своим красноречием и артистизмом, о чём бы он ни говорил. Павла же, хотя он никогда бы не признался, пугали решительность и способностьДавида работать. Ни тот, ни другой не соперничал с Сергеем, который не-оспоримо стоял на вершине всех добродетелей и был естественным буфером в их союзе.

Мальчики были практически неразлучны. Они были три мушкетёра: Атос, Портос и Арамис. Другим мальчикам, которые приходили в дом профессора Бунина и участвовали в горячих спорах, не разрешался вход в их клуб. Это было священное право только самих участников игры. Их компания привлекала сверстников из школы и соседних дворов. Она была очень желанной. За право участвовать в ней соревновались.

Мушкетёрам нужен был ДАртаньян. Наконец, после длительного отбора они приняли в свои ряды четвёртого члена.

ДАртаньян в книге Дюма был чрезвычайно привлекательной фигурой. Он тоже последним присоединяется к группе. В конце книги, в тот момент, когда он читает приказ короля, присваивающий ему звание маршала, самый высокий ранг во фран-цузской королевской армии, его убивает ядро неприятеля.

ДАртаньяна звали Виктор. Он был немного младше других и не мог поверить своему счастью, когда его взяли в мушкетёры.

 

Мальчики часто играли в дуэли, но не потому, что их разногласия требовали разрешения поединком. Они спорили, но не ссорились. Трудно себе представить, что в 30-ых годах 20-ого века расхождения во мнениях о том, как сложилась бы судьба России, если бы она стала католической, а не православной стра-ной, другой горячей темы, нужно было разрешать таким радикальным путём.

Поводы для дуэлей были абсолютно фиктивными, обычно связанными с честью воображаемой дамы, которую надо было защищать. Главным был процесс поединка. Фехтовать по-нас-тоящему они не умели, но много читали о дуэлях и видели их в фильмах и на картинках. Зато они отлично знали дуэльный кодекс, который Павел отыскал в библиотеке отца и который ма-льчики серьёзно изучили.

Вот и на этот раз им предстоял поединок. Это был первый поединок между Сергеем и новым членом "четвёртки" Виктором, который как-то оскорбил достоинство дамы сердца Атоса. Атос послал вызов и ДАртарьян принял его. Секунданты пытались примирить друзей, но те отказались. Дуэль была назначена на вечер.

Стояла ясная холодная погода. Как часто бывает в начале мая, вдруг стало не по сезону тепло, и когда обманутая природа начала оживать, пришли холода, чтобы и дубам можно было распуститься.

Мальчики были на площадке двора за домом Буниных. Двое из них, Сергей и Виктор, стояли в дуэльной позиции. Лампа на проводе, натянутом между двумя огромными дубами, бросала круг света на их фигуры. Дул лёгкий ветер и этот круг двигался. Дуэлянты очень эффектно выглядели в нем и знали это. Это бы-ла абсолютно театральная сцена, как из "Гамлета", которого они недавно видели на сцене Вахтанговского театра. Окружающая их темнота доводила драматизм до предела.

И так, дуэль началась. Атос, который был прирождённым атлетом, красиво двигался по площадке. Он не торопился. ДАртаньян с горячностью гасконца сделал выпад, который был легко отбит. Он сразу сделал второй выпад, но попал по гарде противника. Он атаковал ещё раз и еще раз промахнулся. Тогда выпад сделал Атос. Он целился в плечо, но его противник присел, чтобы избежать удара, и рапира вошла ему в голову через глаз.

ДАртаньян упал сражённый на землю. Это была мгновенная смерть. У старинных французских рапир не было пуговки на конце, как у сегодняшних. Первый мушкетёр вышел из игры в 16 лет.

Благодаря могущественным пациентам профессора Бунина и тому, что Сергей был несовершеннолетним, скандал удалось за-мять. Коллекцию старинного оружия конфисковали. Жизнь по-текла дальше. Ребята продолжали собираться, но для участников дуэли ужас и боль не притуплялись. Для них, особенно для Сергея, она всегда стояла рядом, за спиной и никогда не покида-ла.

 

Когда началась война, мальчики сразу пошли в военкомат. Они были полны задора, и им казалось, что теперь, победа коммунизма в мировом масштабе близка. Главное было разбить нацистов. Много говорили о том, что будет главное в этой войне. Одни говорили, что танки, другие, что авиация. А мудрый Сергей коротко сформулировал: "Главное в этой войне выжить!"

Первым ушёл на фронт Сергей. Он прошёл всю войну и дошёл до Берлина без единого ранения, хотя отчаянно подставлял себя под пули.

После демобилизации Сергей поступил в Литературный институт. Он писал хорошие стихи о войне и о своём поколении в ней. Эти стихи не печатали. В разговорах с друзьями подшучивал над своими непризнанными талантами. Он чувствовал себя несостоявшимся, но чтобы жить, делал переводы с многочисленных языков, которыми владел, и, когда была возможность, вел курсы русской поэзии в литинституте.

 

Павел подал заявление в партию в первые же дни войны, на-деясь, что это поможет ему попасть на фронт. Сначала его забра-ковали по причине хилости, но взяли в московское ополчение, где он присоединился к тысячам бессапожных и необученых юн-цов. В 42-ом его зачислили в регулярную армию, где он стал ре-дактором дивизионный газеты. Это называется "на войне всё бывает". Вся предыдущая редакция погибла в один миг от прямого бомбового попадания. Уцелела типография в грузовике.

Когда люди, знавшие Павла как болезненного юношу, потом спрашивали, как часто у него бывал насморк или болело горло, он объяснял, что во время войны простуд не бывает. Можно быть убитым или раненным, но из носа не течёт. Один раз ему довелось попасть в госпиталь. У него был флюс.

В 43-ем году из письма отца Павел узнал, что в Москве прохо-дит набор на только что созданный факультет Международных отношений при МГУ. Профессор Бунин советовал сыну попробовать свои силы и подать заявление. Он считал, что у Павла, как фронтовика, хорошие шансы быть принятым. Павла Бунина зачислили в первый набор. Через год Вячеслав Молотов, тогда зам. Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, преобразовал факультет в Московский институт международных отношений.

Этот набор состоял из ярких, амбициозных молодых людей прямо с фронта. Впоследствии их назвали "группой гениев". Они стали первым эшелоном советской послевоенной элиты. Они никогда не забывали, что они были "первым набором" МИМО.

 

 

И опять, как до войны, дом Буниных стал прибежищем группы молодых людей, которая за четыре года, конечно, поредела, но скоро начала обрастать новыми членами. Группа была пёстрая, но ребята доверяли друг другу: ведь все свои, фронтовики. Собирались со рвением: надо было наверстать потерянное на войне время. Говорили страстно, читали свои стихи, рассказы и пьесы и горячо спорили. Сама атмосфера дома и этих вселенских споров позволяла им подсознательно вырабатывать свой собственный голос. Возникали неожиданные теории, на которые мгновенно обрушивался град критики. Выбрасывались как из вулкана интересные концепции, некоторые из которых позже переросли в статьи, книги и пьесы.

А годы шли страшные. Хотелось забыть о том, что происходи-ло вокруг. Готовилось "дело убийц в белых халатах". За ним, су-дя по всему, должно было последовать "дело юристов". Врагом был еврей. Самого Павла в еврействе заподозрить было трудно, но в его компании евреев было много.

Всем было ясно, что так собираться нельзя – очень уж больно похоже на вызов властям - но не собираться было еще страшнее. Казалось, что здесь в этом доме можно было бежать от реальности, которая стояла за дверями. Регулярно решали больше не встречаться, но на следующий день не могли вынести страшного молчания вокруг себя и опять приходили.

 

 

 Как это ни трудно себе представить живущим в так называемые нормальные времена, жизнь продолжается даже в страшные исторические периоды. Люди влюбляются, рожают детей, делают глупости, затем пытаются их исправить. Они завидуют и ревнуют, изменяют своим супругам и меняют альянсы. В общем, делают всё, что называется жизнью.

Сергей встретил Ларису в бунинской кампании прямо перед войной. Она была молоденькой актрисой в Арбузовской студии, и благодаря бесконечному обаянию, признанной королевой в их группе. Сергей влюбился в неё сразу, но чувств своих не показывал. Он вообще был сдержанным человеком. Он легко узнал знакомую ему по дому "железную руку в шелковой перчатке" своей матери. Пока он разбирался в чувствах, Лариса вышла за-муж за Марека, сына польских коммунистов, приехавших в СССР в тридцатых годах.

Когда Сергей вернулся с войны, он нашёл Ларису овдовевшей. Они поженились, и, как он и боялся, он стал мужем на поводке, длина которого менялась в зависимости от обстоятельств. Но Сергей любил властных женщин – он убедился в этом на фронте - и он принимал эту власть при условии, что он центр её мира.

С деньгами у всех было плохо, но застолье продолжалось. Оно было бедным, но счастливым: главным было общение. Все кроме Сергея пили немного, потому что не умели. Сергей же мог принимать большие дозы без видимого эффекта. Его любимым трюком была прогулка по карнизу дома, прижавшись к стене. Друзья аплодировали, а Лариса говорила железным голосом: "Опять напился!" Это прекращало празднование, и все чувствовали себя неловко, против воли присутствуя при публичном унижении друга. Но поскольку любили обоих, предпочитали не замечать.

Беда пришла, как обычно, неожиданно. Ларису сбила машина, когда они однажды поздно возвращались домой. Он шёл по тротуару, а она по улице, разыгрывая сценку из предстоящего спектакля. Когда вдруг из-за угла появилась бешено несущаяся машина, Сергей не успел схватить жену и оттащить её на тротуар.

Ларису отвезли в Склифосовскую, где она висела между жизнью и смертью две недели. Травма была ужасная. У неё были от-биты почки. Это тогда в её, а точнее, в их жизнь вошёл морфий.

После нескольких месяцев больницы, уже дома, Сергей на-учился делать Ларисе уколы. У него было строгое расписание, которому он должен был жёстко следовать, но она кричала и плакала. Всю их жизнь до этого она полностью контролировала его. Теперь они поменялись ролями. Он мог контролировать её. Морфий дал ему полную власть. Когда она молила его, Сергей не мог отказать. И колол.

Он жил в фантасмагорическом мире. Через их дом проходили десятки каких-то тёмных личностей, которые поставляли ему наркотик. Когда Лариса требовала укола, он уже не знал, от боли ли это. Он всё отчётливее понимал, что сделал из жены наркоманку. Чтобы заглушить эти мысли, он пил.

В то время Сергея редко видели трезвым. У него даже изменился характер. Когда-то романтическая фигура, добрый неторопливый великан – рыцарь из средневековой сказки – теперь часто бывал груб и вульгарен. Куда-то ушли его обаяние и аристократизм.

Однажды, на очередном сборище он решил проделать свой старый трюк: пройтись по карнизу. Все запротестовали. Павел пытался убеждать друга, что уже поздно, и выпито много. Кто-то робко заметил, что карниз обледенел. Но аргументы не убеждали. "Опять надрался! – безразлично бросила Лариса, - Не бойтесь! Никуда он не пойдёт: он же на ногах еле держится!"

Но, несмотря на впечатляющее количество выпитого, Сергей прекрасно держался на ногах. Он подскочил к окну и открыл его. В комнату подуло ледяным воздухом. Друзья бросились от-таскивать его, но Сергей, мыча и легко отшвыривая их, прыгнул, как кошка, на подоконник и ступил на карниз. Он прижался к стене, распластав сначала левую, а потом по мере того, как он продвигался, правую руку.

"Протрезвеет от холода!" – бросила Лариса ему вдогонку.

Наступило страшное молчание. Все замерли, боясь спугнуть его. Он сделал первый шаг, затем медленно, нащупывая ногой новую территорию, шагнул опять. Когда он прошёл четверть пути к следующему окну, его нога ступила на лёд, и не найдя твёрдой опоры, он сорвался, взмахнув руками как птица. Сергей упал на металлические перила, отделяющие газон от мостовой. Его позвоночник был перебит пополам. Смерть, видимо, была моментальной.

Так вышел из игры второй мушкетёр.

 

 

Давиду так и не довелось воевать. Его арестовали перед войной. Люди исчезали направо и налево. Коммунальная квартира, в которой Давид жил с родителями и со старшей сестрой, наполовину опустела. Соседняяпо лестничной площадке квартира тоже потеряла всё мужское население. Отец Давида каждую ночь ждал звонка в дверь.

У него всё было готово: маленький саквояж с самым необходимым стоял под кроватью. Когда в два часа ночи раздался звонок, он быстро оделся, взял приготовленные вещи и открыл дверь. Перед ним стояла его дочь, которая, увидев отца абсолют-но одетым и готовым на выход, застыла от ужаса. Поняв, что он пережил за эти минуты, она промямлила: "Я забыла ключи. Па-па, прости!" Отец продолжал смотреть на дочь с изумлением, а потом наотмашь дал ей пощёчину. Надо сказать, что бить людей по лицу, особенно членов своей семьи, отнюдь не является частью еврейской традиции. Сработал инстинкт.

Когда на следующую ночь опять позвонили в дверь, отец не был готов. На площадке стояли агенты и понятые, и пришли они не за ним, а за его сыном. Вся операция длилась пятнадцать минут. Они ничего не искали, явно не знали, чем Давид занимается, сгребли со стола бумаги, и ушли, уведя его с собой.

Он получил десять лет лагерей за антисоветскую агитацию и пропаганду. Какой была эта пропаганда, он толком не узнал да-же после реабилитации. Таким было начало его новой жизни. Конец был тоже неожиданным.

До конца срока оставался год, и Давид после многих этапов и перемещений, несмотря на хроническое недоедание и жуткий климат, прижился на своём "Краю света", как называли этот ла-герь зэки из его барака. Это был действительно "край света": ко-нец земли, дальше идти было некуда - океан. Когда он услышал: "Зиммерман, с вещами на выход!", он был уверен, что это значит новый этап. Идея, что его отпускают на волю, ему не пришла.   

 

Из лагеря Давид вернулся с сильно расстроенным здоровьем. Он никогда и раньше не отличался могучим организмом, и работа на лесоповале его отнюдь не укрепила. В лагере у него была ностальгия по старой компании и их бесконечным спорам. Теперь, когда вернулся туда, он вписывался с трудом. Он помнил романтичных мальчиков, рассуждавших о сходстве между ранним христианством и коммунизмом, а они близорукого, рассеянного, временами жёлчного, но своего парня, который любил стихи как они. Но сейчас ребят разделало нечто громадное. За спиной одних была война, а за ним ГУЛаг. Их разделяло больше, чем объединяло.

Давид хотел, чтобы все и, в первую очередь, его друзья знали, что творится в их стране. Хотя уже началась оттепель, в своей критике системы он шёл гораздо дальше всех. Он судил резко и категорично. Его слова резали слух. Ребята просто не были готовы слышать его правду. В их отношениях нарастало напряжение. Им было страшно, а он задыхался от непонимания.

Давид приходил всё реже в бунинскую компанию, а потом во-обще исчез с их горизонта. После десяти потерянных лет у него было много дел. Он пошёл учиться в Литературный институт по инерции – он мечтал об этом на "Краю света" - но скоро бросил. Всё, что он там слышал, было не то и не о том.

Всё яснее Давид отдавал себе отчёт, что его больше не инте-ресует литературная критика, которой он всегда хотел заниматься. Он решил, что должен писать об истории, а именно о русской революции. Кто-то должен попытаться осмыслить и объяснить, как прекрасные идеи превратились в этот кошмар и как новый мир до ужаса не похож на тот, который хотели создать. Этим кем-то должен быть он.

 

Давид поступил на вечернее отделение истфака. Работа в Ленинке давала минимальные средства прокормиться, но зато у него было время писать. Его статьи, хотя и поражали широтой взгляда и многоплановостью, оставались ненапечатанными.

А на дворе стоял "конец оттепели". У книги, которую он в то время заканчивал, шансов быть напечатанной в России не было. Когда профессор Оксфордского университета Алан Вильямс, ра-ботающий в архивах, которому Давид показал свою работу, предложил вывезти рукопись на Запад и попробовать напечатать её, он согласился. Он даже предложил поделить будущий гонорар, что англичанин с негодованием отверг.

Вильямсу удалось убедить британское посольство перепра-вить рукопись. Было решено отправить её дипломатической почтой в Лондон, так как предполагалось, что Алана будут серьёзно шмонать. Дома он показал рукопись своему дяде, директору Королевского института международных исследований, который загорелся напечатать её.

Книга Давида произвела фурор. Она вышла под названием "Коммунизм: иллюзия и реальность". Хотя имя автора было вы-мышленное, Давиду казалось, что за ним следят. Мысль, что он опять окажется в ГУЛаге, была невыносима. Когда вновь возник Алан Вильямс, он привёз с собой поддельный уругвайский паспорт и часть гонорара, которая очень пригодилась для под-купа капитана греческого торгового судно, пришвартовавшееся в Одессе. В заколоченном ящике Давида провезли на борт, и через три дня он прибыл в Марокко, где его ждал Алан. Так ему удалось пересечь "железный занавес". 

 

Вскоре после приезда в США Давид получил работу в хо-рошем американском университете. Он много писал и выступал с лекциями. Сначала его слушали с энтузиазмом, но недолго. Он надоел. Давиду не повезло. Его эмиграция в США совпала с периодом, когда американские интеллектуалы не хотели слушать ужасы о Советском Союзе. Его критика не совпадала с их картиной мира. Её считали непринципиальной, а его самого озлобленным, а поэтому видящим всё в черном свете.

Давид очень переживал одиночество. Журналисты ему больше не звонили и интервью не просили. Он оказался нево-стребованным и дома, и на чужбине, очень постарел и ходил, близорукий и рассеянный, с палочкой. Можно было услышать его приближение по стуку. Однажды, когда его студенты ждали профессора Зиммермана в аудитории, они услышали прямо за дверью из гулкого коридора стук упавшего предмета. Это была палка профессора.

Третий мушкетёр умер в возрасте 47-ми лет от инфаркта. Конечно, у него было слабое сердце, но друзья считали, что он умер от обиды. Он приехал на Запад "открывать глаза", но люди предпочитали "оставаться слепыми".

 

Взлёт Павла начался ещё до окончания МИМО. Он удивительно импонировал власти: фронтовик, член партии, динамичен, умён, а главное русский.

Даже его дворянское происхождение, которое до войны было бы непреодолимой преградой для карьеры, после войны стало приемлемым и даже пикантным. Его взяли на работу в литературную редакцию Госрадио СССР, где он охотно и с лёгкостью выполнял поручения начальства. В конце 40-ых он стал заместителем заведующего редакцией вещания для детей и юношества.

Бунин был прекрасным организатором. Он был общитель-ным человеком дягилевского типа. Загорался, когда видел талант, и работал часами с подающими надежды. Когда же он не видел "божьей искры", он об этом честно говорил и советовал никогда не писать, чем нажил себе многочисленных врагов.

Павел руководил без самодовольного поучительства и никогда не был некорректным по отношению к своим подчинённым. Он заражал окружающих своим энтузиазмом, и поэтому людям было интересно работать с ним. Однажды его вызвали к начальнику Отдела кадров Госрадио. До Павла доходили слухи, что его ждёт большое повышение.

 

Начальником оказалась женщина, которую Бунин мысленно определил как большой чин в КГБ. Она сидела за столом под портретом вождя и указала Павлу на кресло.

 «Мы вами довольны, - открыла она разговор, - вы хороший работник», - и посмотрела ему прямо в глаза, ожидая реакции. Когда реакции не последовало, она продолжала.

"Вы, наверное, слышали, что вас ждёт серьёзное повышение". Теперь она сделала более длинную паузу и посмотрела в окно. Не увидев там ничего, заслуживающего внимания, она добавила.

"Речь идёт о заведованииРедакцией вещания для детей юно-шества. Работа всесоюзного масштаба. Неплохо в вашем возрасте, а?" – и опять уставилась на Павла.

По существовавшему тогда этикету Павлу не полагалось ком-ментировать, и он молчал.

"Но есть одна маленькая заковырка, - добавила она интимно - Вы, молодой человек, запрудили редакцию евреями. Если уж вам хочется заведовать редакцией Госрадио, вам надо будет их уволить".

Павел внутренне задыхался от охвативших его эмоций. Он презирал антисемитизм, считая его варварством. Всегда переживал, что его страна страдает этим недугом. Ещё он думал о том, во что выродился коммунизм, когда начальство может говорить открытым текстом такую мерзость. На ум пришла фраза Ленина, которого он почитал, "при коммунизме каждая кухарка сможет руководить государством" и он злорадно подумал: "Вы, мадам, не сможете!"

Бунин ощутил почти физически, как он переступает порог, после которого его мир расколется на всё, что было до этого разговора, и на всё, что будет после него. Его мутило, и было страш-но.

"Я согласен", – сказал он и поднялся первым, чем нарушил этикет. Он торопился, так как чувствовал, как подступает к горлу. Он успел добежать до туалета и его начало выворачивать с неимоверной силой.

 

Конец бунинской компании наступил не сразу. Павел ни с кем не обсуждал разговор в отделе кадров, но судя по событиям, последовавшим за ним, его друзья могли догадываться о том, что произошло. Из их общения постепенно исчезла бесша-башность, которая раньше всегда присутствовала при их встречах. Может быть, они просто повзрослели? Ушла и острая необходимость видеться. Но ведь эта необходимость убывает, по мере того, как созревает творческая личность. Когда человек творит, он должен оставаться наедине с собой.

Павел продолжал время от времени выплёскивать ориги-нальные идеи, но всё реже. Как и раньше, другие их подхватывали и развивали в статьях или книгах. Сам же он не писал об этом. Ему не хватало самодисциплины, чтобы взять себя за шкирку и посадить за стол перед листом чистой бумаги. Он не мог этого сделать, но и всё меньше хотел.

Он давно понял, что захватывал, когда говорил, потому что в его представлении, а это был спектакль, участвовали его голос, руки и всё тело. Он эффектно двигался. Секрет его успеха был театральный, а не литературный.

Работа Бунина была главной темой его жизни. Она его беско-нечно захватывала, потому что была действительно ответственной. Материалы его редакции слушала вся страна. Сам он этих материалов не писал, их писали те таланты, на которых у него с молодости был нюх и которых он тщательно отбирал. Он же их тонко и умело редактировал.

Павлу приходилось писать: этого требовало его продвиже-ние, но статьи и даже книжка – он написал о московском ополчении - были плоски и неинтересны, и он это хорошо знал. Зато он хорошо разбирался в расстановке сил высокого начальства. Он быстро реагировал на серьёзные заказы и игнорировал незначительные сигналы. Оставшийся в живых мушкетёр был ге-ниальным придворным. Арамис был бы им доволен.

 

Жил Бунин хорошо. После смерти родителей он остался жить в их просторной квартире один с экономкой, бывшей няней. Его домашняя библиотека, основу которой составляла библиотека отца, была по признанию московских "книжников" одной из лу-чших в городе. Коллекция картин родителей тоже пополнилась. У него в спальной висели картины Матисса и Пикассо, подарки художников. Конечно, он считал, что лучшее им место в кабинете, но от греха подальше решил не вещать там "смелую" живопись.

Павел любил окружать себя маленькими красивыми пред-метами. Он предпочитал восточные статуэтки из бронзы и яшмы и вертел их в руках, когда слушал кого-нибудь. Это привлекало внимание к его красивым холеным рукам. Они были большие, тонкие и нервные, как ноги балерины.

Его тоже занимали трубки. Он собирал разные: глиняные и пенковые, бриаровые и березовые. У него были трубки якутских шаманов, выдолбленные из корня дерева, и американских ков-боев, сделанные из кукурузных початков. Он предпочитал табак "Балканское собрание" и любил процесс вдумчивого набивания трубки, затем раскуривания и, наконец, попыхивания и пус-кания колец дыма в воздух. Он курил дома и на работе, но всегда держал в кармане "Беломорканал" на случай неожиданных вызовов в ЦК.

Женщины продолжали играть важную роль в оставшемся от работы времени. Его успех был феноменален. Этот маленького роста далеко некрасивый мужчина был просто неотразим. Дру-зья ещё в молодости шутили, что женщины начинали раздеваться, даже когда Бунин говорил о раннем христианстве. Он морщился, когда его называли бабником, а предпочитал слово "женолюб", добавляя, что надеется умереть с женщиной в постели.

Павел любил процесс завоевания, а падение крепости для не-го было наименее важным. Он был обольстителем, ловцом женских душ, опытно расставлявшим свои сети. Он обволакивал и завораживал. Интересно, что его абсолютно не интересовали сволочные бабы. В его сети попадались, как правило, добрые и душевные. Женщины влюблялись в него и продолжали всю жизнь вспоминать этот эпизод как самый счастливый.

При отсутствии скандалов вокруг этих романов начальство смотрело на всё это сквозь пальцы. Помогало то, что Павел был вдовцом. Он был недолго женат во время войны, но после трагической смерти молодой жены, больше не думал о браке. Женщинам сразу говорил: "Я не создан для семьи. Я буду плохим мужем!"

Контингент дам с годами менялся. Если в молодости это были знаменитые московские красавицы, то теперь их качество заметно ухудшилось. Среди московских дам у Бунина была репутация колдуна. Нередко женщины к нему обращались за помощью, чтобы вернуть мужа или любовника.

 

Однажды в воскресенье рано утром раздался звонок в дверь. Бунин открыл дверь и с полным изумлением смотрел на виде-ние перед ним. Будучи человеком далеко неутренним, он панически пытался проснуться и понять, что означает этот налёт. Кого могло принести в такую рань и в воскресенье вдобавок? Гранки его книги должны были приехать в одиннадцать. "Неужели уже одиннадцать?" – промелькнула ужасная мысль.

Надо сказать, этот визит прервал кошмар, который часто являлся Бунину перед походом в ЦК. Ему снилось, что два чёрта тащат его головой вниз по мостовой, и его передние зубы скребутся по асфальту.

"Умоляю! Помогите!" – пробурлила посетительница, прижав полные руки к груди. Её глубокий голос звучал, как будто у неё под гортанью кипел чайник.

Когда Павел услышал звонок в дверь, он вскочил и накинул на себя первое, что попало под руку. А попалось ему кимоно, ко-торое он обычно одевал при других обстоятельствах. Сейчас, за-кинув голову, чтобы лучше рассмотреть агрессоршу, маленький Бунин зябко закутался в свой наряд и инстинктивно отступил назад. Женщина-великан ступила за ним следом и захлопнула ногой входную дверь.

"Христа ради, простите, что в такую рань. Я не могла спать!" – зычно пропела она и переместила свои дородные руки на плечи хозяина дома. "Я от Дарьи Петровны. Палильич, верните мужа! Вы можете, я знаю! Вы же колдун!"

Увидев, что хозяин открыл рот, чтобы возразить, она быстро добавила: "Не отпирайтесь! Об этом знает вся Москва! Вы толь-ко не сомневайтесь: я в долгу не останусь!"

"Так. Ещё одна просительница. Скоро весь генштаб будет у меня в кармане", – внутренне ухмыльнулся Бунин. Имя "Дарья Петровна" заполнило последний пробел в ребусе. Он уже полностью проснулся. "Коммунисту как бы неудобно иметь репутацию колдуна, но об этом потом", – подумал он.

"В ногах правды нет, - вежливо, но властно сказал он, - давайте войдём, сядем, и вы мне всё расскажете".

Летом в средней полосе рано светает, и гостиная была полна утреннего солнца. Бунин посадил гостью, которая, наконец, на-звалась Евдокией Степановной, в кресло напротив окна, а сам сел напротив, чтобы получше её разглядеть.

"Генеральша", как он её быстро окрестил, тоже время даром не теряла и пристально рассматривала "колдуна", о котором столько слышала от своей подруги Дарьи Петровны. Перед ней сидел щупленький странно одетый мужчина с лицом, поросшим клочьями щетины: Павел не успел побриться перед визитом дамы.

"Наверно татарин, - подумала Евдокия Степановна, – ну, уж ничего не поделаешь!" – решила она и обстоятельно начала свой рассказ, как говорится, с "сотворения мира". Она рокотала о том, как её муж, тогда молодой лейтенант, влюбился в неё с первого взгляда и всегда страстно желал её и гордился ею. А сейчас вдруг он больше не домогается своей Евдокии.

Бунин слушал невнимательно, отсеивая ненужную инфор-мацию, которой было сверх, чем достаточно. Зато он внимательно разглядывал генеральшу. Перед ним сидела старая кустодиевская красавица, лет пятидесяти-пятидесяти пяти, добрая и щедрая. Он так и видел её с блюдцем чая у самовара.

"Слава Богу, Любаша утешает меня!" – донеслось до Бунина.

"Это кто такая?"

"Моя племяшка, дочка брата из Хабаровска. Приехала в Мос-кву, чтоб в институт поступать, да не прошла по конкурсу".

"Так. Любашу выслать сегодня же первым поездом домой".

"Как?"

"Очень просто. Купить билет до Хабаровска. Собственно-ручно посадить в поезд. Дать в зубы 500 рублей и обещать, что у вас для неё есть богатый молодой жених, которого она получит вскоре после приезда".

"Важно, чтобы они с вашим мужем до отъезда не увиделись". - продолжал Бунин, твёрдо и одновременно участливо глядя на генеральшу.

"Неужели они ...? – начала со слезами на глазах Евдокия Степановна.

"О лирике потом! Времяни терять нельзя. Не забудьте пос-лать телеграмму брату, чтоб встречал дочку. Да! И купите проводника, чтоб не давала ей никакой свободы!"

"А что же я скажу Пете?

"А Пете вашему скажете, что Любаша бежала с любовником. Молодым и красивым. Что вы участвовали во всех переживаниях, так как болеете за всю племянницу".

"Ну, а потом, когда всё откроется, что же я буду делать?"

"Потом суп с котом! Поезжайте с вашим Петей на курорт, в Крым, на Луну. Чем больше времени пройдёт, тем лучше, а там рассосётся. Мужчины трусы. Вы ведь про мужчин всё знаете!" – сказал Бунин и неожиданно надмигнул генеральше.

Она посмотрела на него с благодарностью и подмигнула ему в ответ.

"Ну, с Богом! Увидимся через месяц!"

 

Настеньку Павел увидел в вино-водочном отделе продмага на углу. Это была большая блондинка, которую Павел в уме обозначил как "новая модель: ноги от горла". Настя была польщена вниманием покупателя, особенно, когда увидела, как другие продавщицы многозначительно ей подмигивают. Она не понимала половину того, что он говорил, но его уважительная манера и мягкий голос были ей приятны. Она приняла его приглашение прийти к нему в гости в пятницу вечером. В связи с праз-дниками предстоял длинный уикэнд.

Настенька серьёзно готовилась к выходу. Она совсем недавно приехала в Москву из Перьми, где прожила все свои 18 лет, и твёрдо решила сделать всё, чтобы никогда не возвращаться в родной город. Подружки по общежитию прожужжали ей уши о том, как это свидание может разрешить ситуацию лимитчицы, и предлагали свои вечерние наряды. Но Настенька жила в обще-житии в первый раз в жизни и ещё брезговала одевать чужое.

Понимая ответственность ситуации, она решила одеть зеле-ный бархатный костюм. Он выглядел богато. Настенька была уверена, что никому и в голову не прийдёт, что она перешила его из штор, висевших в доме матери. Туфли на шпильках подчёркивали её статность, но она боялась обидеть ухажёра, подчеркнув его незначительный рост. После длительных обсуждений она решила в их пользу и была права.

Когда вечером следующего дня Бунин открыл ей дверь, он был доволен тем, что увидел на пороге. Он всегда утверждал, что мужчина не видит в женщине деталей, а воспринимает её как импрессионистическое пятно. Пятном она была и в правду! Он любил высоких женщин и всегда настаивал, чтобы его возлюб-ленные ходили на высоких каблуках.

 Павел почтительно поцеловал Настеньке ручку и повёл показывать своё жильё. Он решил, что разговоры о раннем хри-стианстве в данной ситуации были неуместны. Это исключало экскурс по библиотеке. А вот его "маленькие штучки", как он называл свои коллекции, было именно то, что нужно.

Настенька была потрясена квартирой Бунина. Она, конечно, никогда ничего подобного в своей жизни не видела и боялась выглядеть дурочкой. Но Павел был благожелательным экскурсоводом, и она скоро расслабилась. Он занимательно рассказывал истории своих "штучек", и его гостья с удовольствием рассматривала статуэтки, брала в рот трубки, даже померила на себя самурайский меч, недавно подаренный Бунину японским коллекционером. Правда, она была немножко напугана, когда он объяснил её, что кладёт этот меч между собой и женщиной в его постели, когда даёт ей слово, что она может спать спокойно, и он не покусится на её честь.

За обедом Бунин подавал Настеньке и наливал как хороший официант. Очень рекомендовал отведовать одно блюдо, нас-таивал на белом вине с холодной рыбной закуской и красном с горячим. Настенька была довольной и захмелевшей.

В библиотеке, куда они вернулись после обеда, Павел пред-ложил танцевать, но не какое-нибудь танго или фокстрот, а циганочку, которую он забавно интерпретировал. Он весь раскраснелся и вошёл в раж.

Посередине танца он упал на колени и протяну к ней руки. "Бойся меня, я океан!" – сказал он свою коронную фразу, кото-рая в похожих ситуациях всегда имела удивительный эффект. Настенька, большая и величественная, стояла по середине комнаты, а маленький Павел на коленях перед ней.

Гостья скинула туфли: шпильки мешали танцевать. Она мало понимала, что говорит хозяин, но чувствовала себя королевой. Никогда в жизни ей не было так хорошо. Она умирала от смеха и, когда хозяин сказал "ах!" и распластался на полу, она про-должала хохотать, вытирая слёзы, катившиеся по щекам. Когда он продолжал не двигаться, Настенька прекратила смеяться и присела на корточки. Она толкнула его пальчиком в плечо. Никакого ответа.

Она вдруг поняла, что театр кончился и что ответа не будет. Не будет никогда. "Может вызвать скорую?" – подумала она, но быстро отмела эту мысль.

Её триумфират кончился и, если она быстро не смоется, её ситуация лимитчицы не улучшится, а скорее всего ухудшится.

Настенька вышла из квартиры и тихо закрыла за собой дверь. Туфли она одела только внизу: шпильки бы слишком громко цокали по каменным ступеням.

Три дня тело Павла Бунина пролежало невостребованным. Никто не пришёл его навестить, а на работе хватились только во вторник. Конечно его отсутствие даже в праздничные дни было необычным – он приходил на работу каждый день - но побеспокоить не решились.

 

Так вышел из игры великолепный Арамис, последний мушкетёр.