Андрей Костинский

Шов. Стихотворения

Ко(R)фе

 

Твои нежные пальцы
держали иглу
и зашивали мешочек
с моим сердцем.
Ты цепляла
этот мешочек на солнце
и, когда высыхало сердце,
молола.
Я будил тебя поутру
запахом молотого сердца,
подавая напиток (ко(r)фе)
в постель.
Ты целовала меня в лоб,
пила кипяток,
отворачивалась
и спала дальше.
К тому времени,
когда порошка
оставалось на одну заварку,
в моей груди
отрастало новое сердце.
И всё повторялось снова.
И всё повторялось снова.
И всё повторялось снова.
И всё повторялось снова.
Но однажды я спрятал мешочек,
и тебе стало грустно.
Ты взяла меня в руки
и долго трясла,
но сердце в груди
не успело ссохнуться
до тарахтящей горошины.

 

И тогда…
Тогда ты заплакала!
Я же подставил мешочек,
через него процедил
дюжину слёз
в твою любимую чашку,
протянул солнцу –
слёзы твои испарились,
оставив кристаллик соли,
через который теперь
ты меня и рассматриваешь.

 

Ерь


Избный сор высметен в вметель.
Месячный нос перебит на нон(.
Разбежалобно воет, известно кто – зверь.
Не жди хорошего ни оттмы, ни от бонз.
Зая… заечка… за й чишь!..
Секундарово распрощался с меняющей цвет…
Спас царь-батюшку!.. дороже персидской парчи!.,
о которой ц.-б. тот не свед.
– Человек… ты кто?.. тыкнул бы тебя не тут…
Попугая видел-видал я во Франции…
А ты дворянин?.. В снеге проклятья растут
в зависимости от самосознания нации…
я тебе пожалую… напомни о себе…
захочешь – моего коня, вражью дочку или отчество на Ем…
Я ещё полежу… шибко север вошёл в хребет…
Я… царские щёки… ещё успею… наем…
– – –
Вся Великая Доль, Стынь и Непробудная Ерь,
одиноковость мира расширяя рождением Эха,
согревалась тулупом в зарождавшую мир метель,
среди которой увидел я Человека.

 

***
И дантову, и львиную минуя –
что половину? – лучшую из них! –
я в лес входил, где кипарис и туя
сжимают на тридцатый шаг огни.
В горящую смолу луны макая
палицу-посох, вовсе не боюсь
ни опалиться, ни задверья рая,
ни за незавершенную жизнь мою.
Я в жизнь входил, не зная, что границы
не созданы ну разве что для сна.
Разведывая, словно карты, лица –
своё искал, стирая имена.
И вот сейчас, когда уже не надо,
прогрело солнце до самих костей,
чувствительных на говоренье «Радость»... –
я стал одною из не мы Х теней.

 

ШОВ
(Касабланка)

Этот шов расходится десятки раз.
Кровит.
Сладко болит.
До смеха.
Касается раны бывший раб.
– Глубже копни, неумеха!
Я прижигал рану углём,
вынутым из горящей рукописи.
Чёрный свет в меня проникал угрём,
разравнивался до листа,
сворачивался,
будто тубусом
я был ему.

На чёрном листе этом 

чёрным маркером
были помечены схроны радости.
И как иксканнерно ни рассматривать,
не найти ни один о них в этом аде стих.
Из-подо шва – шина тишины.
Ти-ши-на.
Подо швом подошвы
подошлый хлеб из хляби.
Когда-льбо из сулеи выпьется мера вина
та, которая была водой, или была бы.
Посолони вспять.
Солнце, зазря помование гасла, меркло.
Порато, порно держа меч,
заполдня западню запада упредил.
Смотря "Касабланку",
слушая Шнитке,
читая Беркли,
вижу отверзное сердце,
прошитое ЕЮ, в груди.

 

В БоЛЬНИЦЕ
В этой бóльнице хирурги уволены=оволены.
В операционной разбиты лампы и кафель.
Все пробирки кровью моей заполнены.
Ждёт тебя, доктор Каин, твой брат. А ведь
ты тоже был когда-то его пациентом.
Он пичкал тебя от простуды помётом пичужным.
И смеялся при этом. И плакал при этом. При этом
теле. Душу доращивал в кунсткамерной колбе. Простужно
не говорил. Зачем озвучивать холод? И верил,
что если вдруг в бóльнице всё поменяется,
брат разобьёт свою колбу, лишь бы спасти его первым –
задолго до деления мира на пятницы…

 

ВТОРОЙ

Не знаю, кто поселился вчера во мне.
Лишь помню – прошлой прозяблой ночью,
из тела вышед, я долго бродил при луне,
себя по звёздам рассредоточив.
А когда вернулся в себя, оказался внутри не один.
Тот, Второй, не представился. Он только раздвинул рёбра,
расширил вены и приказал: “Породи
меня спасающий протообраз”.
Боясь, что не справлюсь с непрошенным гостем, раскрыл
небу и недрам запаянную капсулу боли
пребывания здесь, среди чаек и крыс…
Я из жизни себя уволил.
Прилипал белый пух, опускающийся с тополей,
к запечённым, как яблоки, шепчущим что-то губам.
Прожигали глаза электродные сварки лучей.
Ангел – только какой? – вытирал кровь крылами со лба.
Кто-то пел и на чём-то старинном играл.
Кто-то под ноги воду живую парным молоком подливал.
Тот, Второй, кто во мне поселился вчера, ликовал.
И я знал – уже знал – кто из двух ожил утром воскресным,
кто остался во мне, кто погиб и кому были песни.


***
В зеркало смотрю – себя перевёрнутого вижу я,
будто оно ложкой зачерпнуло меня и предлагает мне же.
К ногам – голове ли – ластится кошка рыжая.
Но у головы – ног ли – пламя свечи саван ночной режет.
Протягиваю руку ладонью вверх навстречу,
но тот, кто в зеркале, кладёт на неё свою ладонь.
Я говорю ему что-то. Обратно – обратные речи.
Я молиться боюсь. Но больше – если будет молиться он.

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера