Ольга Черенцова

Звонок в дверь. Рассказ

Foto7

 


Прозаик, художник. Родилась в Москве, Публиковалась в журналах: «Юность», «Литературная учёба», «Кольцо А», «Молодой Петербург», «День и ночь», «Волга ХXI век», «Бийский Вестник», «Новый журнал», «Чайка», «Побережье», «Новый берег», «Бельские просторы», «Слово/Word», «LiteralLatte», «ManhattanArts». Автор книг «Изгой» и «Двойник». Живет в США.


 


 


Из книги воспоминаний


 


Первое впечатление о Мидленде (нефтяной городок в Техасе) – рыжая пыль, пустота и скука. «Это лучший город в мире!» – с гордостью заявил нам один почтенный господин. И я чуть не прыснула со смеху. Должно быть, шутит! Нет, говорил он вполне серьёзно. С местным патриотизмом – довольно напыщенным – я сталкивалась там не раз и недоумевала: притворяются или ослепли? Со временем я поняла, чем привлекает это местечко. Спокойное, без суматохи, без пробок на дорогах, до любой точки доедешь за пять  минут. Природа, правда, жидковата, но не везде же расти лесам. В пустыне тоже есть привлекательность: простор, таинственность, умиротворённость, сияние. Она полна миражей. Они  играют с тобой, обманывают, дразнят, но вдохновляют. Городок затягивает, как и пустыня, в сердце которой он родился. Но всё это я увидела и оценила позже.


«Мидленд – это чёрная дыра, засасывает. Приезжают сюда, поносят его на чём свет стоит, но так и сидят здесь до скончания века. Вас ждёт та же участь», – со смехом предрёк нам один знакомый. Насчёт нас он ошибся, но в остальном был прав. Знаю людей, которые изначально мечтали оттуда удрать, но передумали и застряли там навечно.


Техас – разнообразный штат. Словно разбит на отдельные кусочки. В каждом кусочке – своя природа, атмосфера, климат. К примеру, столица Остин – это горы, река, артистизм, студенческий дух. Хьюстон – это океан, сосновые леса, тропическая растительность, густая влажность, многообразие всего. А Мидленд («ссылка», как шутливо называли этот городок наши друзья) – это пустыня, изоляция, горячий, колющий кожу воздух. Сухость невыносимая. В жару всё становится шершавым, и хочется вылить на себя ведро воды. Ветер носится со свистом, швыряет в тебя пригоршнями красный песок, скручивает его в волчки – вроде крошечных торнадо, но безопасных. Они несутся навстречу машинам, ударяются о них, рассыпаются. Песчинки лежат покровом на асфальте, подкарауливая новый автомобиль, и вновь взлетают спиралью вверх. Едкая крупа застревает в одежде, волосах, между ресниц, хрустит на зубах. Нередко приходилось ходить в защитных очках, чтобы крупа в глаза не попала. Мощные песчаные бури – страшные, а слабые угрозы не представляют, в них есть даже своя красота. Всё становится кирпичного цвета: дома, земля, деревья, небо. Как в кинофильмах про иноземную жизнь.


Чем крупнее американский город, тем меньше интересуются, кто ты такой, откуда взялся. Если видят, что ты не хочешь распространяться о себе, не наседают. В многомиллионном мегаполисе быть незамеченным легко: тьма народа, у всех свои заботы и проблемы. Но в «деревеньке» Мидленд никакая шапка-невидимка тебя не спрячет. Не отстанут, пока не скажешь, откуда ты родом (меня выдавал акцент). Куда ни войдёшь, сразу набрасываются с расспросами. На первых порах я вежливо отвечала, но вскоре это надоело, и я стала отмахиваться: «Приехала из Далласа». Намёка не понимали и не отпускали: «Где вы родились?». Приставали именно коренные жители, а не те, кого загнала туда работа.


Глазами тоже щупали, что меня удивило. У американцев не принято пялиться на всех, разинув рты. Если и смотрят, то украдкой. Поймаешь их взгляд, они улыбнутся и быстро отвернутся. В Мидленде же смотрели, как на невиданного зверя в зоопарке. И это не свойство провинции, как можно подумать, а свойство этого городка. Я бывала в американских так называемых деревеньках, и никто там бесцеремонно не глазел, да и Мидленд всё-таки не назовёшь глухоманью. Население – сто с лишним тысяч, даже коротышки-небоскрёбы имеются.


Любопытство местных – это единственное, что досаждало, а к остальному привыкнуть было нетрудно. Перестроилась я быстрее, чем ожидала.


Аскетизм мелких городков мне по душе. Не кружится от выбора голова, всё самое необходимое, и даже с избытком, имеется, и не гуляешь, как в больших городах, часами по магазинам, где от изобилия товаров рябит в глазах и портится настроение от того, что набрал гору ненужного. Реклама в Америке гипнотизирует и, даже зная все её трюки, попадаешься на крючок.


Приехав в Мидленд, я первым делом отправилась в художественный магазин – такой маленький, что, войдя внутрь, я думала было повернуть назад – вряд ли что-то найду. Однако нашла. Правда, вместо сотен разновидностей белил, лежала всего пара тюбиков –  зато лучших; вместо тысячи кисточек – несколько штук, но качественных. В магазине – никого, кроме владельца. Сидя за кассой, он не отрывал от меня своих глаз – немигающих и внимательных, как у совы. Позже он попал в один из моих рассказов. Человек-филин – так я его там описала. Полный, круглолицый, в больших очках. Он ни разу не шелохнулся, пока я заполняла корзинку. Только его взгляд, двигавшийся вместе со мной, указывал на то, что он жив и не хватил его удар. Со временем, став его постоянным покупателем, я узнала, что он разговорчивый и дружелюбный. Он хорошо знал своё дело, советовал, что лучше взять, и делал добротные рамки.


– Вы – художница? – спросил он меня в мой первый визит.


– Да, – кивнула я.


– Как вам у нас, нравится? 


Наученная, что честный ответ в этих краях вызывает разочарование и даже недовольство, я промямлила, что более-менее нравится.


– Скучновато вам, наверное, здесь будет, но арт-галерея у нас имеется. Всего лишь одна, но хорошая. Сходите, посмотрите, – и протянул мне визитку.


Откладывать я не стала и сразу туда отправилась. Благо галерея в пяти минутах езды. Всё здесь в пяти минутах, и, если бы не изобилие светофоров, останавливающих тебя на безлюдных перекрёстках, то доехать можно было бы и того быстрее. Галерея, как и магазинчик человека-филина, приятно удивила. Внешне – неказистая деревянная постройка, а внутри – светлая обстановка.


У входа сидела девушка с книгой в руках. «Нэнси», – представилась она. Она мне сразу понравилась. Внимательная, приветливая, с ироничным юмором и не зацикленная, как основная масса здешнего населения, на достоинствах их любимого городка. Узнав, чем я занимаюсь, она обрадовалась. Сказала, что галерея организована художниками, и предложила к ним присоединиться.


Мы разговорились. Болтали легко, как давние знакомые. Усадив меня под струю вентилятора, Нэнси пошла на кухню-закуток сварить кофе. Кондиционера там не было – лишний расход, а у художников и так денег в обрез. Но духота меня не волновала. Меня всё расположило: работы на стенах, запах древесины и краски, обстановка. Даже не мешала назойливая муха, норовившая приземлиться на печенье, которым угостила меня Нэнси. В помещении было столь тихо, что жужжание мухи подчёркивало тишину – особую, свойственную городкам в пустыне. Если отъехать от Мидленда, то тишина усиливается и, как ни парадоксально, начинает звучать. Малейший шорох, который пропустишь в городе, там разрастается, становится громким, как бой барабана.


Западный Техас меня ещё не раз удивит. Приехав туда с предубеждением, с сильным нежеланием там жить, я постепенно поменяла о нём мнение. Конечно, не превратилась в оголтелого патриота, как местные, но обнаружила немало положительного. Например, эту галерею, куда шла с некоторым скептицизмом: дескать, какова деревенька, таково и искусство. И оказалась не права. Проходившая там групповая выставка была гармоничнее и интереснее многих выставок, которые я видела до этого в крупных городах.


Обменявшись с Нэнси номерами телефоном, я отправилась в местный музей. «Вряд ли он тебе понравится», – предупредила Нэнси и угадала. Музей не произвёл на меня впечатления. Выйдя из него, я постояла на бешеном солнце, размышляя, куда бы отправиться. Прокачусь по городку. Муж – ещё на работе, сын – в школе (пошёл в первый класс), у меня в запасе три часа, успею. Сев в машину, я повернула на какую-то улицу, ведущую стрелой в неизвестность, и рванула вперёд. На дороге – только грузовик вдали, растекающийся в воздухе, петляющий из стороны в сторону. Не под градусом ли водитель? Когда я его догнала, он растворился. Вместо него навстречу мне неслась стая ширококрылых птиц… да нет, стрекоз, нереально больших, с выпуклыми глазёнками. Оказалось, что и это мираж. Налетели всякие жучки, букашки. Стрекозы тоже налетели, но не гигантские, а обыкновенные. На меня напал азарт, не терпелось посмотреть на пустыню.


Мимо проносились кусты-колючки с висевшими на них клочьями тряпья, песчаные холмики с торчащими в них кактусами – вначале небольшими, в пушистых шишках. Затем они стали расти на глазах и, когда я въехала в пустыню, достигли человеческого роста. Их иглы тоже удлинились. Заточенные на концах, они выглядели, как холодное оружие. Загадочно-красивые, но угрожающие растения. Остановившись, я вышла из машины и залюбовалась ими. На их бугорках распускались фиолетовые цветы – свежие, не тронутые солнечным пламенем, словно их ежедневно поливали. Но никто не поливал, и дождя, как сказала Нэнси, давно не было.


Под ногами – багровый песок. По нему ползли усики типа плюща, но небезопасные, как и кактусы, – в иголочках. Не поймёшь, то ли растение, то ли насекомое. Всё шевелилось и оживало под солнечным блеском. Ветки на кустах превращались в хамелеонов. Камень, на который я присела, поплыл подо мной. Оказался крупной черепахой. Или померещилось? Рядом что-то хрустнуло, выскочил в доспехах броненосец и быстро убежал. Солнце, разгораясь, заполнило небо, всё побелило. Песок стал менять цвет. Чем ближе к горизонту, тем он светлее. И это не мираж. Если отъехать ещё дальше, попадаешь в девственно-белую пустыню. Молочные барханы, неподвижность, безмолвие, ощущение успокоенности. Даже не верилось, что в двух шагах от Мидленда такая благодать. Сюрреалистическая обстановка.


Миражи подстерегают там везде. Они неразрывны с пустыней. Играют со зрением, чувствами, слухом. Они дурманят, заставляют верить в то, чего нет, но иногда нашёптывают то, чего ты боишься, чего ждёшь, о чём мечтаешь. Буквально околдовывают – так случилось со мной в тот день. Окружённая кактусами-великанами, оторванная от всего мира, одна, со своими мыслями, тревогами, я внезапно почувствовала счастливое волнение и одновременно – боль. Я поняла, что грядут перемены – радостные и горькие. Так и произошло.


В одном из моих рассказов герой-писатель пишет мистику, хотя сам в мистику не верит. В результате фантасмагорических событий он уже сам не знает, верит или нет. Это про меня. Я доверяю только фактам. По крайней мере, я так думала раньше. Однако моя жизнь с детства была наполнена чем-то мистическим. Поначалу я принимала это за собственные фантазии и случайности, а потом призадумалась: случайности ли? Ответ на этот вопрос вряд ли получу. Не исключено, что вся мистика в самом человеке, в силе его веры, в стремлениях и в целях, которые развивают шестое чувство и направляют в нужное русло. Во мне постоянно спорят скептик с фантазёром. Поэтому не буду пытаться найти какое-то объяснение, а просто расскажу одну историю. Скептики мне не поверят, а фантазёры – или лучше сказать мечтатели – поверят.


Ощущение, что ты один – в глубоком значении слова – в пустыне усиливается, но не ввергает тебя в отчаяние, а придаёт уверенность. Звучит противоречиво? Да, и это тоже свойство пустыни. В ней много крайностей: притягательность и опасность, чистый воздух и духота, невинные с виду растения, которые могут укусить, и миражи, которые не только обманывают, но и приоткрывают будущее. Волшебства в этом нет. Пустыня обостряет чутьё и предчувствия. Стоя среди кактусов, я увидела Глена – моего арт-дилера и друга, но не цветущего и молодого, каким его знала, а истощённого, с выпирающими на теле косточками, ослепшего. Виденье потрясло, но я решила, что перегрелась на солнце, и мне почудилось. Спустя год Глен выглядел в точности таким, каким нарисовала его в тот день пустыня.


Незадолго до нашего переезда в Мидленд у Глена обнаружили AIDS. В это посвящены были только его родные и близкие друзья. Через год, когда болезнь начала стремительно развиваться, это уже нельзя было скрыть. СПИД превратил его в щепку, лишил зрения и сузил круг друзей. От простого рукопожатия не заразишься, а уж тем более по воздуху, но всё равно многие боялись. Глен относился к этому с пониманием и ни на кого не обижался. В этом проявлялась его сила духа. Но поддержка у него была: за ним ухаживали его мама и молодой мужчина – его спутник жизни. Всё-таки далеко не все друзья боялись заразиться. Немало из них не покидало его до последней минуты.


Когда я прилетела из Мидленда навестить Глена до того, как болезнь его сломила, он встретил меня в аэропорту. Энергичный, подвижный, жизнерадостный. «Нет, это какая-то ошибка, он здоров», – надеялась я. Но болезнь уже влила яд в его организм и лишь притаилась на время.


Он повёз меня в наш любимый ресторан. Мы там часто устраивали посиделки всей честной компанией: он и его художники. Местечко звонкое, непринуждённое, где собиралась преимущественно молодёжь. Незатейливые деревянные столы и скамьи. Кокетливые официантки. Музыка, гогот. Говорить из-за шума приходилось громко, даже кричать, иначе не услышишь, только если читать по губам. Глен болтал, шутил, делился планами. Он никогда не жаловался, старался до последнего вздоха всё делать сам, чтобы не быть никому обузой, отличался стойкостью. Эти качества обманывали и заставляли верить, что болезнь отступила, и он выздоравливает. Глядя на него, я так и думала.


Дом Глена походил на галерею: живопись, графика, скульптуры. Большинство мебели сделано его руками. Он находил на свалках и гаражных распродажах старые стулья, чинил их, реставрировал и превращал в произведения искусства. Некоторые из них хранятся в музее в Далласе. Человеком он был одарённым и, если бы не эта жуткая болезнь, то многое ещё мог бы свершить. Хотя он говорил, что дело не в болезни, а в том, что ему отпущен определённый отрезок времени – а такой короткий, потому что его миссия в том, чтобы сделать что-то важное именно в этот промежуток. «Так надо, ничего ещё не закончено, всё продолжится», – сказал он что-то непонятное позже, когда уже не мог ходить.


Через некоторое время я опять приехала его навестить. В аэропорту меня встречал его друг. «Машину он уже не водит», – сказал он. То, что дела плохи, я поняла мгновенно, когда увидела Глена. Передо мной стоял ссохшийся человечек. Больше всего поразили его глаза. Почти незрячие, беспомощные, а при этом бездонные, словно видевшие всё насквозь. Как говорил Глен, слепота дала ему внутреннее зрение и в чём-то более сильное. Спустя какое-то время он позвонил сообщить, что в организме произошёл необратимый процесс. Быть прикованным к постели, постепенно превращаясь в овощ, он не хотел. Для него было важно уйти из жизни с достоинством, и он принял решение перестать принимать  лекарства, а без них врачи не давали ему больше, чем несколько недель. И он попросил меня приехать попрощаться, пока не пропал у него окончательно голос. Я опять полетела в Даллас.


Глен ничего уже не видел, но чувствовал, кто находится рядом. Он не вставал, говорил с усилием, с хрипом, делая паузы. По очертаниям его тела под пледом я видела, что остались одни косточки. Ожидая меня, он попросил свою маму прикрыть его пледом, чтобы меньше было заметно, во что он превратился. Вновь поразили его глаза. Несмотря на слепоту, они всё видели, но по-другому. У зрячих людей взгляд устремлён вперёд, он льётся наружу, а у Глена он уходил вглубь. Убегающий в неведомое взгляд.


Твёрдый, волевой человек. Но организм его был уязвимый, и болезнь скосила его быстро. Перед тем, как попрощаться, он сказал, что свяжется со мной. Думая, что он имеет в виду звонок по телефону, я заверила, что сама сразу же позвоню, как только вернусь в Мидленд.


– Я свяжусь с тобой оттуда, – сделал он акцент на последнем слове, – дам знать, что со мной всё в порядке.


– Как ты свяжешься, как я пойму? – спросила я, хотя во мне тотчас проснулся скептик, уверенный, что это говорит не Глен, а его болезнь.


– Через электричество, ты поймёшь, – ответил он.


Мы ежедневно разговаривали по телефону. Вернее, говорила одна я – он потерял голос.  Давая понять, что всё слышит, он стучал по трубке: один раз означало «да», два раза – «нет». Мои монологи по телефону были как будто игрой актрисы. На сердце – камень, но приходилось звучать бодро, чтобы его не расстраивать. После разговоров с ним я чувствовала себя опустошённой из-за притворной весёлости, из-за ожидания конца, из-за стыда, что иногда не хотелось звонить – слишком тяжело. Не веря ни в какие миры, куда, как уверял Глен, он умел улетать, выбираясь из своего тела, я видела во всём полную безнадёгу и мрак. «Ещё немного, и я навсегда туда улечу, тело мне уже не нужно, оно мёртвое», – говорил он. «Да, да», – делала я вид, что верю. И думала, что страх смерти рождает фантазии о жизни после смерти. Нет там ничего, одна пустота.


Однажды утром я, как обычно, проводила мужа на работу, отвезла сына в школу, вернулась домой, сварила кофе и уселась с чашкой у окна на кухне. Окно – широкий квадрат. За ним видны наша входная дверь, крыльцо и часть газона с жёлтой травой. Солнце в то лето, как разъярённое, всё испепеляло. Траву мы часами поливали, но она не зеленела. Такая же жухлая росла и у соседей напротив, чей участок тоже попал в квадрат кухонного окна. Улица была пуста – только бегающие белки и прогуливающийся  старик в панаме и в шортах. «Позавтракаю и позвоню Глену, расскажу ему про новый холст», – думала я. Вот он стоит на мольберте, сделаю несколько мазков и закончу.


Вдруг раздался звонок. Сидя у окна и видя, что за дверью никого нет, я решила, что мне послышалось. Много чего может померещиться в тех краях, да ещё в такое пекло, когда под солнцем плавится не только асфальт, но и голова! Жара проникала в дом, невзирая на кондиционер. Снова звонок и снова – никого. Недоумевая, я встала и, хотя знала, что за дверью никого нет, открыла. Постояла на крыльце, огляделась. Шалят дети? Да нет, я бы их заметила из окна.


Я вернулась на кухню. Села. Снова звонок – громкий, более продолжительный. Позвонил ещё пару раз и смолк. «Сломался», – пришла я к выводу и, когда вернулся муж, попросила его проверить. «Всё нормально, не сломался», – сказал он.  А вечером я узнала, что Глен скончался – именно в то время, когда невидимая рука нажимала на дверной звонок.


Мне хочется верить, что звонок – это весть от Глена. «Дам тебе знать через электричество», – обещал он. «Это совпадение, и звонок барахлил», – спорит скептик во мне.


На днях сижу за компьютером, пишу эти воспоминания. Погружаться в прошлое – тяжко. Каждое событие заново переживаешь и, хотя знаешь, чем оно закончится, как будто надеешься, что конец будет другим – счастливым. Не изменить ли прошлое росчерком пера? В уме или на бумаге переделывать прошлое – если бы я сделал так, а не этак, повернул бы туда, а не сюда, всё было бы иначе! – только себя травить. Убеждена, что, если бы была возможность и впрямь всё перекроить, всё равно человек пришёл бы к тому, к чему пришёл. Какое бы ни было окружение, с кем бы он ни жил, где бы ни находился, кого бы ни любил, судьбу свою построит точно так же – удачно или неудачно и ошибки повторит те же самые.


Размышляя над этим, я писала. Вернее – кромсала. Вычёркивала куски, вставляла новые, тоже вычёркивала. В итоге меня заклинило, и я начала портить текст. Раздосадованная, я решила сделать перерыв и почитать новости в сети. В мире – смута, сплошные кризисы. На фоне таких глобальных событий  начинаешь подвергать сомнению то, что пишешь. Нужно ли это кому-то, в особенности сейчас? Не до этого людям. «Не бросить ли?» – подумала я. И вспомнила, как Глену не нравилось, когда на меня нападало подобное настроение. «Работать надо, а не хандрить», – сказал бы он.


До смерти Глена и после у меня были разные арт-дилеры: обязательные, необязательные, приятные, малоприятные, но даже с лучшими из них не было такой дружбы и такого партнёрства, как с Гленом.


«Я и оттуда буду тебя поддерживать», – сказал он мне в нашу последнюю встречу.


«Как?» – не поверила я.


«Ты поймёшь», – улыбнулся он.


Вспоминая это, я приуныла. «Эх, Глен!» – произнесла я вслух. Поглотил-таки этот проклятый негативизм!


В эту минуту раздался звонок в дверь.


Я открыла. Никого. Вышла на улицу. Огляделась. Пусто. Вернулась в дом. Далее всё повторилось: опять звонок, за дверью – никого. Всё, как было в Мидланде. Даже планировка кухни похожа – через боковое окно видны порог, крыльцо, часть пустынного переулка. Я села и, уставившись в окно, стала ждать. «Динь, динь, динь!» – пропел звонок.


 «Всё в порядке, работает», – опять сказал муж, когда я позже попросила его проверить, не сломался ли звонок.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера