Две тысячи пустот

ПОСЛАНИЕ

 

Расслабься, день под пальцами обмяк,

И пахнет, словно тесто дрожжевое,

Слепи себе какой-нибудь пустяк

И радуйся содеянному вволю.

Займись-ка повседневной молотьбой –

Не в первый раз раскатываешь плоскость,

Пусть ты в её масштабе мелкий гой,

Пришлец, галерный раб, дитя подмостков,

И так же, как актёр – ты сир и гол

И также не добился смысла сцене –

Природа, сохраняя гладким лоб,

Своё лицо не пачкает мышленьем –

Она соврёт, или скорей – сорвёт

Свои плоды, испортив мизансцену,

И поцелует вечность в мёртвый рот,

И выразится богу вслед обсценно.

 

 

И В КОРОНЕ ЛОБ

 

остриги-ка волосы, ум длинён

и змеит косой меж лопатками.

жизнь за косу хвать, да лицом об стол,

чтоб словами в стих ей накрапывать.

 

остригись под нуль, отрастёт заря

и в короне лоб взмокнет к полудню,

а на умных знать возит тяжесть зря,

всё равно добро пустят по миру.

 

не «боись» сумы впереди войны,

эти двое в масть ходят рядышком,

а твой волос бел полотном льняным,

то ли саван шить, то ли радовать.

 

 

НАША ЗИМА

 

По ветру оглажу загривок весны –

Намокнет ладонь, остывая –

Как в самом начале подарки бедны

У марта в сравнении с маем,

И старого леса мышастый парик

Боится испортить причёску!

Но будет зелёное нынче в чести,

Где хором полопались почки

И тянет в преддверье весеннего дня

Душком от декабрьской прели –

Как долго готовила наша зима

Компост для цветенья в апреле.

 

 

СИНКОПА ВЕСНЫ

 

звуки рвутся на бинты песен –

медсестра втыкает джаз в вену,

ошибаясь, как старик Плейшнер,

выхожу в окно любви первой

и сквозь ливень на асфальт листьев

опечатки от следов ставлю,

голливудский соловей свистом

утверждает мою тень в камне.

а синкопа перемен рыщет –

голодна, как сотня лет битвы,

мне Оккама подарил тыщу

правоверных к оселку бритвы.

и что делать? как прошли роды

у весны под саксофон джаза –

обручальное кольцо года

все деревья обожгло сразу.

 

 

ЗМЕЙ

 

Я не свободна, мой воздушный змей

За ниточку опять ведёт к обрыву

И прыгнула б, но он меня сильней,

Крылат, бесстрашен и почти счастливый.

А я держу его за бечеву,

Любуюсь крыльями и цветом оперенья,

Он вырастет, и я его сомну

В тугой комок своих стихотворений,

И брошу в пропасть, где на самом дне

Он врежется в спасительный источник.

Не бойся, маленький,

Держи на поводке

Меня внизу

Истаявшею

точкой.

 

 

МОЁ ЗЛО

 

когда я зло держу за маленькую руку,

оно ребёнком тулится ко мне,

оно моё – не выбросить, не спутать,

как яд пчелы или светляк во мгле.

срывает голову в нестямной жажде крови,

но смерти запах отрезвляет новь,

держу за руку, прячу в изголовье –

то, что играет взапуски с добром.

и видно, как отращивает крылья,

чтоб вместе с ним свободно убивать

во мне врага – стать стороною тыльной

моей руки, привычной для добра.

 

 

НИПОЧЁМ

 

давно мне стала нипочём

чужая злость и чья-то зависть,

а старость выросла дичком

плодоносящего познания

и набрала себе имён –

чем дальше, тем они нелепей,

могу отдать теперь внаём

в четвёртое тысячелетье,

а я останусь – в чём была,

в том неизменном состояньи,

где бог не друг, а у чела

любви неловкое дыханье.

 

 

ТЫЛЫ

 

А не знаю, с кем теперь воевать –

Окружение плотно, где фронт, где тыл?

Если враг во мне, то в кого стрелять,

Так чтоб выстрел ближнего не убил.

Если голос тонок, а волос густ,

И рука слаба, а душа кремень,

Я не знаю цели, что бьёт, стоуста,

Словно снайпер бешеный в эту цель.

А язык усохнет.

В колокола

Будет биться лбом неродной народ,

Да не знаю, точно ли я жива?

Может быть, со смертью оно пройдёт?

 

 

БЕЗЫМЯННОСТЬ

 

как безымянно всё вокруг

и чуждо жаждущему слуху,

вон птица, как её зову,

когда маню к себе на руку?

навстречу протянув листву,

кусты неузнанные стынут,

о, как они названий ждут,

чтоб потерять свою невинность

и обрести свои черты,

где смысла тяжкое значенье

пригнёт к земле, начав чертить

всесильный алфавит творенья.

 

 

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВОЙНЫ

 

Стригусь под мальчика, старею по часам,

На фотографиях себя не замечаю –

Их чёрно-белое свеченье тут и там

На гладких стенах омутом печали.

И дом похож на сдвинутый корабль,

Где по углам зачем-то выжжен август,

А то, что было завтра и вчера –

То лишь припёк, оставленный на завтрак.

Горбушка ситного, что пахнет домовым

И так вкусна, что кошки будут сыты,

Стригусь под мальчика, как будто стала им –

Мальчишкой стриженным, уже три дня убитым.

 

 

СНИМАЮ

 

Снимаю юность ненужным платьем,

Фасон не в моде, хотя приличный,

Оно душило меня в объятьях,

Мешало падать с небес по-птичьи,

Сжимало волю, кружило юбкой,

Поутру мягко в углу лежало

И целый век умещался в сутки,

Когда от счастья по швам трещало.

По шёлку кожи скучают пальцы,

Застёжка давит воспоминаньем,

И можно больше не сомневаться,

Что время носко, да век недальний.

 

 

О, КАК ПОГОДА НЫНЧЕ ХОРОША

 

так хорошо сегодня на дворе,

что Средиземье тихо отдыхает,

серебряный, успокоённый свет

ласкает землю в золотом угаре,

и кажется, что счастья больше нет,

зачем оно, к какому первородству,

когда бортами стукнется ковчег

к земле обетованной, ужгородской.

и нет зазренья в поисках добра

и нету сил искать до боли смысла –

погода нынче больно хороша,

хотя война за окнами, война

и больно жить, а умереть не вышло.

 

 

ДВЕ ТЫСЯЧИ ПУСТОТ

 

две тысячи пустот откроют дверь наружу,

а март войдёт туда, где есть живой сквозняк,

сквозь резаный хрусталь ещё застывшей лужи

белеет облаков подвеянный сходняк,

и слышится весна, всегда неуставная,

в призывах городских, распущенных ворон,

любовь опять права, любовь она такая –

ей первороден грех, а бог любой смешон.

и отпечатки рук, и опечатки в тексте,

помада на стекле и алкоголь в крови –

всё перебродит вмиг, но будет интересно

задумать волшебство и перепутать мир.