Яблоко, летящее к земле

ПРОСТО И ЗАПРОСТО

 

Для стихов существует зима.

Или осень. Тогда и рифмуется.

Ну, а летом, хоть мозг поломай –

лишь аптека, фонарь или улица

лезут в голову. Гонишь взашей

пастернаковских слов околесицу…

И Цветаеву к делу не шей,

и знакомую Бродского лестницу.

Вот зимою, припомнив жару,

выйди в город, страстями охваченный,

и по снегу босой маршируй,

размышляя о всяческой всячине,

чертыхаясь от боли в ступнях –

что ж вы, классики, рифмы фанатики…

Пишешь летом – выходит фигня,

ни стилистики в ней, ни семантики.

Это к слову. Сейчас холода,

всё рифмуется просто и запросто.

Если сердце с душой не в ладах,

то в квартире неубранной заперся –

и пиши, обмороженных ног

под собою не чуя, не думая,

почему ты всегда одинок,

и откуда приходит безумие

в черепную коробку твою.

Будет лето – забудутся заново

фонари да аптеки… Воюй

с недосказанностью несказанного.

 

 

КЛЮКВА

 

Осень в доме пахнет плесенью,

сколь ни кутайся – замёрз.

Клюква всхлипывает песенно,

переваренная в морс.

Греешь руки, чашку щупая,

толстостенную, с клеймом,

оправляя злое, щуплое

тело на себе самом,

как чужой халат, одолженный,

тряпку с барского плеча…

Стонет клюква – вот и дожили,

осень летом получай.

Вправду лето, это надо же,

хватит плесневеть в дому,

вечер ласковый, взаправдашний,

свежевыкрашен во тьму.

Не осеннюю, а летнюю.

Тени – образы камей,

чуть подёрнутые сплетнею

старых бабок на скамье.

Что, болезный, дурью маешься,

сам с собою не в ладах,

сам себя не принимающий,

в этом вся твоя беда.

Кашель рвёт и рвётся исподволь,

прямо в клюквенный настой…

С этой пeл, а той насвистывал,

пересвистывался с той.

Сам с собою разговаривай,

ты в дому, да не в тепле…

И дрожит густое варево

в толстой чашке на столе.

 

 

ВОРОНОК

 

Что будет завтра – невдомёк.

Сегодня с бодуна

я не на шутку занемог

от скверного вина.

Там в сквере скверное пошло

легко и на ура,

что утром будет тяжело

не думалось вчера.

И пил привычно из горла,

слегка глаза прикрыв,

покуда ночь не умерла,

почуяв мой порыв

к чему-то светлому. Трамвай

давно почил в депо,

дремали птицы и трава,

дремал фонарь слепой.

И целый мир казался мне

остатком кисляка,

глотка последнего вкусней,

пикантнее слегка,

когда его глотаешь впрок –

ведь голь всегда хитра.

И жизнь даёт тебе урок

мучением с утра,

когда не чует ветерка

небритая щека,

и смерть во рту, и дрожь в руках,

как будто трель сверчка.

Ещё вчера отчаян, смел,

сегодня вял и смят…

И губы, белые, как мел,

роняют горький мат –

зачем? Да разве мало их…

Ушла – других полно.

Её плечо, как нервный стих,

всегда оголено –

ты это помнишь, и болеть

не страшно – пей до дна,

но хлещет спину, словно плеть,

густая тишина.

Что завтра? Каверзный вопрос

тебя сбивает с ног…

Как мент средь парковых берёз,

как чёрный воронок.

 

 

ВСТРЕЧА

 

Снова встретятся, не впервой же

им встречаться, как незнакомым.

Узнаванием не тревожа,

и словами, что в горле комом,

не бросаясь. Не узнавая

взгляд и голос – чужие люди.

Просто чья-то душа живая,

незамеченная во блуде,

и вторая – святей святоши.

Этой святостью души теша,

он опять возвратится к той же,

ей придётся остаться с тем же.

 

 

БАЯЗЕТ

 

Она не в восторге от Пикуля – Баязет,

главу прочитает, и в книгу кладёт закладку.

А он собирает лишь вырезки из газет,

и красным обводит… И всё у них с виду гладко.

Роман у неё под рукой, у него – альбом,

два книжных червя доедают свои бумаги…

Залысины бледные овладевают лбом,

морщины стирают остатки любой из магий –

любовной ли, властной… Он точит карандаши

багряного цвета, ему не хватает рамок.

Она дочитала… Написано без души.

Седые глаза, в них читается только амок –

безумная ненависть к чтению мёртвых книг,

к его кумачовым щекам. Про себя – отребье –

бормочет… Как будто бы в мозг проник

её черепаховый, зубья сломавший гребень.

Влюбился когда-то – и выжила. От кровей

остались манеры и тяга к литературе.

И голос шуршащий, как будто бы суховей

уносит куда-то остатки любви и дури

вдоль полки с романами… Это картина дня,

прозрачная тема, достойная акварели…

Романы… И с каждой страницы её родня,

и каждый из них повторяет – я им расстрелян.

Он старый служака на пенсии, а она

решает – чайку… или крови его напиться –

и в красную рамку. Война не его вина.

Прижмётся к нему и на ухо шепнёт – убийца.

 

 

МОККО

 

Затягивает небо потихоньку,

был светлый день, да сплыл и был таков,

и сoлнце, словно шнырь, спешит под шконку

сгущающихся серых облаков.

В законе дождь, хотя ещё не в силе,

когда начнётся – мы поговорим…

И, вроде бы, мокрухи не просили,

а тут глядишь наметился экстрим –

залётный машет молнией, как мойкой,

распишет небо, к сроку будет срок…

Давай-ка мы с тобой заварим Мокко,

что запах нас от бед предостерёг.

Фантазии дурацкие отбросим,

сидельцев помянуть не преминём…

Такая жизнь. Весна совсем не осень.

Дождливый день… Да что теперь о нём.

Не нужно подхалима-вертухая,

хотя душняк, ведь мы-то взаперти,

напиток чёрный в чашках колыхая,

на волю не торопимся уйти,

поскольку тело снова жаждет тела,

и нам по сердцу наши лагеря…

Давай опять пойдём по беспределу,

оно привычней, честно говоря.

 

 

МНЕМОЗИНА

 

Поёживаясь куришь на ветру,

с погодой не заладилось у мая.

Балкон прошит навылет, и в дыру

ввалился холод, косточки ломая

не спящему тебе в такую рань,

бессонницы возлюбленному сыну…

Очнись, милок, пальтишко притарань,

нашептывает тихо Мнемозина,

посмеиваясь глупости твоей –

и чай не пил, а выскочил раздетый.

Постишься, что ли… Надо же. Говей,

пока скоромным балуются где-то.

Да что напротив – клёны-тополя,

каштан зажёг соцветия, что свечи…

А ты, как нищий, в поисках рубля,

совсем утратил облик человечий.

Уже теплее, фортку отвори,

пускай потянет свежестью снаружи.

Почти светло, погасли фонари,

распевку затевают птички-вруши –

хорош курить, чудак, проснись и пой,

медовый свет ползёт по черепице,

Но ты не видишь солнце, как слепой,

а время разговеться и влюбиться

в погожий день и в женщину внизу,

случайную, внезапную до боли…

Прости ей всё – улыбку и слезу,

прости ей грех, что вольный, что невольный.

Беги скорей, не то уйдёт она,

прекрасная, безжалостно-прямая.

И в памяти останется весна,

из прошлого, несбыточного мая.

 

 

РУБЕЛЬ

 

Когда-нибудь попробую и я

уехать в захолустье и остаться

за гранью бытового бытия

под маской деревенского паяца.

Привычек городских не оборов,

промучаюсь какую-то неделю,

подняв сарказмом согнутую бровь,

ругнув себя – да что ты в самом деле,

сошел с ума… Две левые руки,

повадки лежебоки и лентяя…

А думал – погуляю у реки,

потерянное разом наверстаю

в давно забытом дедовском дому,

где нет замка и дверь всегда открыта.

И комнаты, окошками во тьму,

и сад вишнёвый – прихоть сибарита…

Откуда всё – иконки по углам,

рубель на стенке, лавки, кадки, крынки…

Десятки лет хранился разный хлам,

и я храню всё это по старинке.

Но даже появляясь тут порой,

и сидя на хромом трёхногом стуле,

я слышу пчёл, сбивающихся в рой,

готовясь в путь туда, где новый улей,

и новые луга весной в цвету,

там пасечник, и острый запах дыма…

Спрошу себя – скажи, зачем ты тут,

но тянет снова так неодолимо.

Всего одна неделя – и назад,

в мой город, где бедлам и суматоха.

А вспомнится тебе вишнёвый сад

и старый дом – не ахай и не охай.

Там настежь дверь, но ты-то там на кой,

зачем в твоём окне свеча мерцала.

Пробыл неделю, ухарь городской,

не пряча тусклый взгляд провинциала,

сидел на стуле прямо у дверей,

насупленный, прямой, седобородый…

О чём ты думал, старенький еврей,

последний из рассеянного рода.

 

 

ЯБЛОКО

 

Ты знаешь, я… А впрочем, не об этом.

Сперва напьёмся, после спим валетом,

а спим ли… это кавеpзный вопрос.

Ещё не доросли до папирос,

а вот же – загуляли и заснули

примерные дочурки и сынули –

почти любовь. Но только не всерьёз.

Пустующая дача, осень, смех,

знакомство двух несмелых неумех

и красного бутылка в магазине…

Мы синие и этот вечер синий,

крылечко, дождь некстати, мокрый сад

и яблоки неспелые висят.

Расправил крылья дедовский кожух,

под ним тепло… А хочешь – покажу

альбом семейный? Нет? Совсем пьяна…

Давай-ка в дом, настало время сна.

Мы вместе спим, но я тебя не трону.

Волос кудрявых смятую корону,

на шее жилку… Спи, мой ангелок,

уже рассвет осенний недалёк

И дождь крепчает. Пёс глядит из будки.

Проснёмся и уедем на попутке,

но позже… Время крутит колесо

и близко-близко девичье лицо,

и выдох сонный, тёплого теплей,

как яблоко, летящее к земле.