Осенние плачи. Цикл стихов

Анатолий Юрьевич Аврутин родился и живет в Минске. Окончил БГУ. Автор более двадцати поэтических сборников, изданных в России, Беларуси, Германии и Канаде, двухтомника избранного «Времена», книги избранных произведений «Просветление». Лауреат многих международных литературных премий, в т.ч. им. Э. Хемингуэя (Канада), «Литературный европеец» (Германия), им. К. Бальмонта (Австралия), им. С. Есенина, им. Б. Корнилова, им. А. Чехова, им. В. Пикуля (все — Россия) и др. Лауреат всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова. Главный редактор журнала «Новая Немига литературная». Название «Поэт Анатолий Аврутин» в 2011 году присвоено звезде в созвездии Рака.

 

                 * * *

 

Среди зловещей тишины,—

Ни Марс, ни Геба,—

Жена и небо мне нужны,

Жена и небо.

 

Года спешат по виражу

Под вспышкой дальней...

Жене и небу расскажу

Свой сказ печальный.

 

Забыв Бодлера и Басё,

Шепну натужно:

«Жена и небо — это все,

Что в жизни нужно...»

 

Ну а в небесную страну

Сведет потреба —

Хочу лишь, Господи, жену

Увидеть с неба.

Чтоб убедиться, как — боса,—

Бредет по краю.

И с болью смотрит в небеса...

Зачем?.. Не знаю...

 

                 * * *

 

Кто там плачет и кто там хохочет,

Кто там просто ушел в облака?

То ли кречет кричит, то ли кочет...

То ли пропасть вдали, то ль река...

И гадаю я, тяжко гадаю,

Не поможет здесь даже Господь,—

Где прошли мои предки по краю,

Чем томили суровую плоть?

Зажимаю в ладонях монетку

И бросаю в бездонье пруда —

Робкий знак позабытому предку,

Чтобы молвил — откуда?.. Куда?..

И вибрирует гул непонятный

Под ладонью, прижатой к земле,

И какие-то сизые пятна

Растворяются в сумрачной мгле.

И вдруг чувствую, дрожью объятый,

Посреди перекрестья дорог,

Как ордою идут азиаты

На восток... На восток... На восток...

Но не зрится в прозрениях редких,

Что подобны на детский наив,—

То ль с ордою идут мои предки,

То ль с дружиной, орды супротив?

И пока в непроявленной дáли

Растворяются тени теней,

Чую — токи идти перестали,

А вокруг все — мрачней и темней.

И шатаюсь я вдоль раздорожий,

Там, где чавкает сохлая гать,

И все Бога пытаю: «Я — божий?..»

А Господь отвечает: «Как знать...»

 

                 * * *

 

Нынче небо журавлит и плачет,

А назавтра снова журавлит.

В сентябре мне слышится иначе

Папин голос из-под серых плит.

 

Он звучит немного глуховато:

«Что, сыночек?.. Истины не те?..»

И печаль подсвечником прижата

К надмогильной папиной плите...

 

Тлеет мусор в выкопанной яме...

И в промозглый, меркнущий зенит

Все летит душа за журавлями,

В белом оперении летит...

 

                 * * *

 

Звук обронил и не поднял

Дальний, невидный певец.

Кто это вышел в исподнем?..

Мне показалось — отец...

 

Пальцем в забытое тычет,

Палец и худ, и остёр.

Полночь... Кого он там кличет?..

Мне показалось — сестер...

 

Скрылся... И с мертвыми косит.

Больше не явит мне плоть.

Кто это хлебушка просит?..

Мне показалось — Господь...

 

                 * * *

 

— Если вдруг на чужбину

                 заставит собраться беда,

Запихну в чемодан,

                 к паре галстуков, туфлям и пледу,

Томик Блока, Ахматову...

Вспомню у двери: «Ах, да...

Надо ж Библию взять...»

                 Захвачу и поеду, поеду.

 

Если скажут в вагоне,

                 что больно объемист багаж

И что нужно уменьшить

                 поклажу нехитрую эту,

Завяжу в узелок

                 пестрый галстук, простой карандаш,

Томик Блока и Библию —

                 что еще нужно поэту?

 

Ну а если и снова

                 заметят, что лишнего взял:

«Книги лучше оставить...

                 На этом закончим беседу...»

Молча выйду из поезда,

                 молча вернусь на вокзал,

Сяду с Блоком и Библией...

И никуда не поеду.

 

 

                       * * *

 

По хлипкой тропинке брести осторожно...

Былое размылось... Выдумывать — лень...

Неправда, что на сердце так же тревожно,

А правда лишь то, что зачахла сирень.

 

Неправда все эти слова о разлуке,

О вечной судьбе, что одна на двоих.

Неправда, что помнят озябшие руки

Тревожащий трепет ладоней твоих...

 

Есть Черная речка, Нева и Непрядва...

И дождь, что за шиворот нехотя льет.

Есть Слово... И все остальное — неправда,

А правда, что птицам сегодня в отлет.

 

Неправда, что ждать остается немного —

Закрутит, сломает, ударит под дых...

А правда лишь то, что раскисла дорога,

Да ветер свистит в колокольнях пустых.

 

                    * * *

 

Уже и не начало века,

Уже давно в разгаре век...

Похож на призрак человека,

Бредет по свету человек.

 

И мы с ним обликом похожи —

И он не волен от причуд,

И я — обычнейший прохожий...

Он только худ, а я — не худ...

 

Мы с ним столкнемся возле ГУМа,

На склоне сумрачного дня.

И враз подумаем угрюмо:

«Чего он смотрит на меня?..»

 

Но что-то есть в его походке,

В движеньях выцветших бровей

Такое, что стихает кротко

Нещадный ветер-суховей.

 

И чувствуешь — ты есть на свете,

Живешь, бессилие гоня,

Когда взревет рогатый ветер

И рог сломает об меня...

 

                    * * *

 

Закричала одна... Занедужил другой...

И какая-то странная сила

Закачала фонарь под шершавой дугой

И печальница заголосила.

 

А потом и березонька стала черна,

И последний журавль занедужил...

Лишь не гасла лампада в ночи дотемна,

Озаряя бесхитростный ужин.

 

Где-то поздние лучики плавили наст,

И печалило гаснущий разум,

Что журавль улетит, что Иуда предаст,

И все радости кончатся разом.

 

И все мучился, глядя в окно, человек,

И гадал в своей думе нескорой,

Для чего эта ночь?.. Для чего этот век?..

Для чего эта темень за шторой?..

 

Для чего этот крыльев тяжелый разлет,

Для чего эта сизость сквозная?..

А того и не слышал, что колокол бьет,

Все биеньем своим объясняя.

 

Рокотала в просторе старинная медь,

Проникая в заблудшую душу,

Хоть все думал несчастный, что не о чем петь,

Да и, в общем-то, некого слушать...

 

                       * * *

 

Никто-никто из нас — ни отпрыски Нерона,

Ни тот, кто ровен был, когда неровен час,

Ни тот, кто не стоял коленопреклоненно

Пред черным алтарем... Никто-никто из нас

 

Не понял, что за свет сошел на эти стены,

Откуда этот звук в безмолвии ночном,

Кто этот человек, вещающий со сцены,

Что надобно идти в безвестье, напролом...

 

И чьи это зрачки, сверкающие шало,

Что бешенством и злом до крайности полны,

Проявятся во мгле... И сразу мгла пропала...

Коснутся тишины... И нету тишины...

 

О, этот рокот дня средь непроглядной ночи,

О, эта пляска тьмы средь ветреного дня...

Ни сердце не поймет, ни ум понять не хочет,

Что пепел — это прах прозревшего огня...

 

Давно молчат басы, охрипли баритоны,

А в чаше для вина — прокисшая вода.

Остался светлый гул — загадочный, стозвонный...

Остался тусклый свет, зовущий в никуда.

 

                       * * *

 

Болит плечо... И мало кислорода.

Опять к утру в гортани горячо.

 

Сентябрь нудно каплет с небосвода...

Болит плечо.

 

Чадит луна — неверное светило,

И ширь неверным отсветом полна.

— А правда, что и ты меня любила?..

Чадит луна.

 

Сижу один... Все выключено. Тихо.

Едва дрожит свеча... Остыл камин.

Судьба пророчит хворости и лихо...

Сижу один.

 

Во тьме ночей все истинное — ложно.

Люби меня, я, в общем-то, ничей.

Опять душе молитвенно-тревожно

Во тьме ночей...

 

          ОСЕННИЕ ПЛАЧИ

 

Истоптали, вскопытили путь бытия —

Ни следа там оставить, ни вехи.

Все в тумане... Туманна Отчизна моя

Сквозь туманом омытые веки.

 

Но подвздошьем, подбрюшием помнится шлях,

Лай собачий, пинки да кандалы,

Одинокий стожок в потемневших полях

Да молчальницы взор одичалый.

 

Там неровная стежка уводит левей,

Чем «прогресса» дорожка кривая.

Там «Калинку-малинку» поет соловей,

Певчих ласково перепевая.

 

Ну а если в отлет соберутся грачи,

В свой отлет, ножевой и незрячий,

Понесутся во след им в тревожной ночи

Вековые осенние плачи.

 

Пролетят по-над стрехами наискосок,

Над простором, лелеющим жалость,

Там, где сыплются шишки на мокрый песок,

Где Отчизна промокла и сжалась.

И пока ты следишь этот стылый полет,

Сжав подмышкою зонтик дырявый,

Ветер кепку внезапным порывом сорвет

И забросит в листву у канавы.

 

                       * * *

 

Что-то вздрогнет в душе...

Подхвачусь... Побегу под навес,

Чтоб в блокнот занести

                 отражение редких прозрений.

И откликнется мне

                 в своем вечном безмолвии лес,

И откроются мне

                 к серым стенам приросшие тени.

 

Что беседовать с тенью?

Я тоже сегодня, как тень.

Мои близкие люди

                 давно уже стали тенями.

Не поддайся печали

                 и женщину взглядом раздень

Так, чтоб странная искра

                 взахлеб заметалась меж нами...

 

И от искорки этой

                 в ночи запылает костер...

В стороне от костра

                 закричит говорливая птаха.

Сам собой возгордишься —

                 мол, все же не тать и не вор,

Может, и не лихой,

                 но испытанный парень-рубаха.

 

Пусть картавая темень

                 разводится белым вином,

Пусть три жалких аккорда

                 опять дребезжат о разлуке,

Пусть свеча догорела

                 и все в этом доме вверх дном —

Я могу целовать эти тонкие белые руки.

 

И останутся нежность и женщина

                 в сумраке дней...

Извиваются руки,

                 как в небе неслышная стая.

Все забудется, знаю...

                 Лишь тени забытых теней

Шевельнутся порой,

                 что-то в стылой душе пробуждая...

 

                 * * *

 

Привык рубить сплеча

Да без помарок.

Я думал — ты свеча,

А ты — огарок.

 

Все вышло, как всегда,

Как повторенье.

Я думал — ты звезда,

А ты — затменье.

 

Бреду по мостовой

В день суховейный.

Я думал, что я твой,

А я — ничейный.

 

Во сне иль наяву,

Средь лжи и шума,

Я думал, что живу...

Напрасно думал.

 

                       * * *

 

Я иду по земле...

                 Нынче солнце озябло...

Перепутались косы на чахлой ветле.

За спиною —

                 котомка подобранных яблок,

И я счастлив, что просто иду по земле.

Что могу надышаться —

                  без удержу, вволю,

Что иду, отражаясь в болотце кривом,

Мимо русского леса,

                 по русскому полю,

Где мне русский журавлик

                 помашет крылом...

 

                       * * *

 

Снова колокол бьет

                 над нелепым, мрачнеющим миром,

Снова странен и страшен его вразумляющий зык.

Кто придет и воздаст

                 за напрасные муки кумирам,

Кто двуликому Янусу бросит: «Да ты же двулик?..»

 

Я не верю молве —

                 всех великих молва оболгала,

Я не верю толпе, что затопчет, а после — бежать...

Первый снег на дворе

                 раскатает свое покрывало

И по вспученным венам опять побежит благодать.

Как же сладостно — снег!

Как пронзительно — колокол слышен!

Как скворцы осторожно

                 простор отдают снегирям!

Как же терпки слова

                 с горьким привкусом мерзнущих вишен,

Как прозрачен твой образ, что я никому не отдам!..

 

И пускай отгорит,

                 что еще отгореть не успело,

Пусть звучат голоса

                 из-под серых кладбищенских плит...

Нынче колокол бьет... Благодать... И какое мне дело,

И какое мне дело, что завтра еще отгорит?..

 

Нынче колокол бьет...

                 Что-то теплое гонит по венам.

Кто-то мимо прошел, на снегу не оставив следа...

И так жаждешь сказать

                 о мучительном и сокровенном...

Но ведь колокол бьет...

                 И не скажешь уже никогда...

 

                       * * *

 

Эта робкая сирость нищающих тихих берез...

Снова осень пришла... Все опять удивительно просто —

Если ветер с погоста печальные звуки донес,

Значит, кто-то ушел в ноздреватое чрево погоста.

 

И собака дичится... И женщину лучше не трожь —

Та похвалит соседку, потом обругает ее же...

И пошла по деревьям какая-то странная дрожь,

И такая же дрожь не дает успокоиться коже.

 

Только женские плачи все чаще слышны ввечеру...

Увлажнилось окно... И я знаю, не будет иначе —

Если в стылую осень я вдруг упаду и умру,

Мне достанутся тоже скорбящие женские плачи.

 

Постоишь у колодца... Почувствуешь — вот глубина!

А потом напрямки зашагаешь походкой тяжелой.

Но успеешь услышать, как булькнет у самого дна

Та ночная звезда, что недавно светила над школой.

 

Вслед холодная искра в зенит вознесется, слепя

Обитателей теплых и похотью пахнущих спален...

И звезду пожалеешь... И не пожалеешь себя...

Да о чем сожалеть, если сам ты и хмур, и печален?

 

 

                       * * *

 

Расстегнутый ворот... Спеши — не спеши,

Уже ничему удивляться не надо,

И тихая боль одинокой души

Не тише, чем шепот уснувшего сада.

 

И каждая буковка, как полустон,

Что в горле твоим же рыданьем задушен.

И в мире уже ни концов, ни сторон,

А только одни заплутавшие души.

 

Им больно вставать со скрипучих колен

И больно нести пустоту и усталость...

И гул не идет от натруженных вен,

Где в тусклой крови и мечты не осталось.

 

Лишь утлая лужа звездами полна

Да клекот сменил соловьиное пенье.

А были ведь песни на все времена...

Но то времена... А теперь безвременье...

 

                       * * *

 

По русскому полю, по русскому полю

Бродила гадалка, вещая недолю.

Где русская вьюга, там русская вьюга,

Там боль и беда подпирают друг друга.

Там, слыша стенанья, тускнеют зарницы,

Пред ворогом там не умеют клониться.

Там ворон кружит, а дряхлеющий сокол

О небе вздыхает, о небе высоком...

 

О, русское поле! Гадала гадалка,

Что выйдет мужик, и ни шатко ни валко,

Отложит косу и поднимет булаву

За русское поле, за русскую славу.

И охнет... Но вздрогнут от этого вздоха

Лишь чахлые заросли чертополоха...

Лишь сокол дряхлеющий дернет крылами

Да ветер шепнет: «Не Москва ли за нами?..»

 

О, смутное время! Прогнали гадалку...

И в Храме нет места ее полушалку.

Кружит воронье, а напыщенный кочет

О чем-то в лесу одиноко хохочет.

Аль силы не стало? Аль где эта сила,

Что некогда ворога лихо косила,

Что ввысь возносила небесные Храмы?..

Куда ни взгляни — только шрамы да ямы.

 

 

Лишь пес одичавший взирает матёро,

И нету для русского духа простора.

В траву одиноко роняют березы

Сквозь русское зарево русские слезы...

 

                       * * *

 

Детство... Палочки, буквы, счеты,

Хитрый соседский кот.

Папа скоро придет с работы,

Мама блины печет.

 

С папой рядом — никто не страшен,

С мамой — светлее свет.

Есть морковка... И быт налажен.

Жалко, картошки нет.

 

«Сам читаешь? Заплакал? Что ты? —

Девушка оживет...»

Папа скоро придет с работы,

Мама блины печет.

 

Две липучки... А на карнизе

Ткет свою сеть паук.

«Вдруг к Октябрьским цены снизят,

«выбросят» масло вдруг?..»

 

Детство, где ты? В сто тысяч сотый

Раз про себя шепчу:

«Папа, папа, вернись с работы...

Мама, блинов хочу...»

 

                       * * *

 

Смотрит обозленно,

Не дает покоя...

Что глядишь, ворона?

Это что такое?

 

Села на березу,

Что напротив окон,

И глядит с угрозой

Беспросветным оком.

 

Ветви между нами,

Форточка без щели...

Не взмахнет крылами,

Только клювом целит.

 

И сейчас, похоже,

Каркнет хрипловато:

«Улетай, бескожий,

Улетай, проклятый!..»