Родился в 1959 году. Автор пяти поэтических книг. Соучредитель газеты «Театральный курьер». Лауреат литературных премий журналов «Новый мир», «Юность», «Литературная учеба», а также премий имени Бориса Корнилова и «Югра».

 

БЫВШЕМУ ДОМУ

 

Текло, коротило, ломалось весь год,

Как старец замучил вконец закидонами:

Нельзя на балкон или наоборот,

Пожалуйте, но не ходить под балконами.

И всё же не верится, дом ли то мой?!

Пропискою сроком на чёртову дюжину.

Так тихо, как труп, пустота за стеной,

И мне не зачем – ни к обеду, ни к ужину.

И сил уже, кажется, нет отворить

знакомую дверь, подпирая соседскую:

Замок заедает, и страшно вступить

В квартиру пустую, почти как в мертвецкую.

Покинут, я знаю, ты скоро умрёшь,

Разъезжен бульдозером до основания,

И щебень порушенных стен унесёшь

На свалку – следы моего пребывания.

Давно бы. Мне не за что рухлядь любить,

Покуда не плюнул совсем на себя ещё.

Но жизни, которую не возвратить,

Но липу в окошке, но клёна-товарища!

 

 

ПРОЩАЙ, АРГЕНТИНА!

 

А помнишь, мой друг, открывали сезон

Мы первого мая,

Восходу и свежести утренних волн

Свой торс обнажая?

И был непреложней свободы закон

Сухого закона,

Мы, помнится, пили тогда «Совиньон»

В стране самогона.

Ты, кажется, даже любил молоко,

И это неважно,

А важно, что было нам вместе легко,

Легко и отважно.

Московское море синело у ног,

Всходило светило,

Сдувало на берег, неся поплавок,

Некстати ветрило.

И мы, разомлевши, как в полдень вода,

Покончили с клёвом.

А мимо со свистом неслись поезда:

– Привет рыболовам!

Траву пригибая, дробила привет

На рельсах махина,

И на спор, на дуру (таких нынче нет)

Сошла Аргентина

Тропинкой в объятья под общее «о»,

Как рыба костлява,

Клянусь, что такое бывает в кино,

Мой друг, – это слава.

Вы тут же в кусты, и резон её прост,

И прихоть невинна:

Не зря же тащилась за сто с лишним вёрст

На клёв Аргентина.

Увы, не блистала она красотой,

Миг длилась «лав стори».

И всё же её вспоминаю порой,

Московское море;

Скорее нелепое имя её,

А, может быть, кличку,

Под вечер допитый втроём «совиньо» —

В Москву, электричку.

Хоть мы на Завидово Рузу не вот

С тобой поменяем,

Но праздники близятся, юность дохнёт

На нас Первомаем.

И ежели дева по брегу пройдёт

Воды Озернинской,

Не знаю, как сердце, но печень кольнёт

Тоской Аргентинской.

Звони, если вызвонишь, годы не в счёт,

И в ней ли причина?

На это и спорю с тобой в свой черёд…

Прощай, Аргентина!

 

 

*  *  *

 

Стучит железом цепь.

Пёс на прохожих брешет.

И свет кладёт мазки

На простыни сквозь бреши

И щели крон худых.

Плывёт, качаясь, ветка

По утренним волнам.

Листвы сквозная сетка

Трепещет сентябрём;

Пастелью по постели,

Охряным в завитках,

И золотым на теле.

Такая вот игра.

Задался день и весел.

Как атомы в луче,

Снуют пылинок взвеси.

Яичница скворчит –

Блеск царского червонца,

А на сковороде

Нагулянных три солнца.

Часы ушли вперёд

Минут на семь, не дале,

Как хорошо, что день

Ещё почти в начале.

Как хорошо, что он

Опять воскрес из детства.

(Он только раз в году

Завещан мне в наследство).

С гармонией душа

Случится в примиренье.

Да будет он велик

Опять в своём значенье.

 

 

ПАСЕЧНИК

 

1

Благословен отчаянный сластёна,

Ужаленный тридцатикратно,

Но выживший, вкусивши в горечь сласть.

Он первый был гурман –

Амброзия природы в нём породила вымысел,

Как подступиться к разящему

Желанному дуплу.

Готов поклясться – мёд,

Мёд – прародитель философии.

Искусство сродни нектару

Затем, что не выносит грубой пищи,

Что геометрия шагнула к нам из сот.

Кто первый, запасясь долготерпеньем,

Отслеживал полёт пчелы, на бочку

Жизнь и труды земные положив?

О, это не сразить стрелою дичь,

Не вздыбить на строгу из речки рыбу,

И даже – не намыть в песке крупинок,

Чтобы отлить из злата амулет,

Но приручить цветок, что может

Быть эфемерней этого и тоньше.

 

2

Знакомый мой редактор мне сказал:

“Не торопись, у нас в запасе вечность”.

Он в ободренье многим повторял

Подобный вздор – я выяснил позднее.

У вечности в запасе вечность,

А человек транжирит жизнь свою

По собственному произволу,

Подчас не ведая       

Зачем рождён на свет.

Не так у пасечника,

Вот кто привык считать

Дни – по часам,

Погоду – по минутам,

Чтоб маточники в ульях удалить,

Иль отловить на вылете царевну,

В интригах расколовшую семью.

Не уследив, как он себя клянёт,

Когда уходит рой, летя по ветру.

Уходит жизнь.

И слишком поздно всё начинать сначала.

Звездится ночь, медлительной зимой,

Отогреваясь он вплавлял в вощины

Гексаэдр, в рамках предвкушая мёд.

 

 

ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

 

Поскреб, поскреб, – позёмка врывается в дом,

Убелённая ёлка, сугроба пушок, по подстилке

Растекается ожеледь, ельник, чуть тронутый льдом,

Голубеет озноб, на иголках искрятся снежинки.

И в прихожей я веником снег отряхаю с отца,

Со спины, с рукавов, отороченных серой мерлушкой,

Он летит,

                он летит,

                                   он летит,

                                                      он летит без конца,

Холодком отсыпает и тает над самой макушкой.

И по мере того, как таинственно ладится крест,

Прибиваемый к полу, к гнезду подгоняется комель,

Распрямляется ель, всё собой заполняя окрест,

Запах в каждом углу, огоньки разбегаются, в доме

Всё дрожит, всё плывёт, и на выпуклой сфере стекла

Искажается снедь, ободрённые выпивкой лица.

Мне позволено ждать, я теряюсь за гробом стола,

В тесноте приглашённых, с которыми впредь не случится

Мне встречать Новый год, а когда бы помыслилось – век

Двадцать первый, в чём радости мало, тоской безысходной

Давит сердце, рыхлеет и тает в окалинах снег.

Никого – даже мама и папа из речи ушли обиходной.

Кто мне в двери родные стучать и звонить запретит,

Спросят: “Кто там?”... “Когда-то я жил здесь”, – отвечу.

Век проходит, смущённый хозяин напротив сидит,

Я за прошлое выпью, пожалуй, раз он предлагает за встречу.

Век двадцатый, прощай, кто в тебя мне позволит войти,

Хоть стучись, хоть кричи – легче мёртвому в жизнь возродиться.

Я когда-то здесь жил, нет ответа и нет мне пути:

Время, время спрессовано в век, чтоб навек отложиться.

 

 

*  *  *

 

– Смотри на запад – видишь, где мысок,

И тучи с края.

А я смотрю на огненный восток,

Погода-то какая.

 

– Да, хорошо, но к полдню будет гром,

Иль дождь, по крайней мере,

Погоду здесь диктует запад, он...

– Отказываюсь верить.

 

– Всё дело в том, что здесь вот так всегда –

Стихия, никакого постоянства...

– Да брось, о чём ты говоришь, когда

В России область больше государства

Иного...

                   Гнус бессчётный у виска,

В кузнечиках беспечность,

В ландшафте неизбывная тоска,

В запасе вечность.

 

Ребёнок разогнал велосипед,

Старик в лесу над ягодой колдует,

Гудит в ушах, теряет тропка след.

Пока разлит по лицам русский свет,

Не запад здесь погоду нам диктует.

 

 

*  *  *

 

                                                   Ирине Ермаковой

 

Олимп покидают последние боги.

Оливковый грек в изузоренной феске

Полощет в тазу волосатые ноги,

Жилетка висит на натянутой леске.

Ну что в нём от культа прекрасного тела,

Таких ли ваял достопамятный Фидий?

В палатке затаренной плоть ожирела,

Вкушая меж дел от креветок и мидий.

Как всё быстротечно. Да – “листьям в дубравах

Древесных подобны сыны человеков”,

И разве узнаешь в скульптурных титанах

Турецких носатых сегодняшних греков?

Эгей! Отзовитесь, эгейские мужи,

Вползает прибой на балканские пляжи,

В стволах академии разум недужит,

Акрополь в руинах – свидетель пропажи

Надбытной эпохи, дарованной миру,

Как дрёмному сумерку лучик прощальный;

И мойры о времени пробуют лиру,

Где даже гетеры, и те – гениальны.