Несколько коротких рассказов

НЕОЛОГИЗМ

Старинное сибирское село на северной окраине Омской области; рубленные из лиственницы дома – избы по-здешнему, – замок лишь на клубе. А так заходи в любое жильё – гостем будешь. Вечер.

– А почему клуб на запоре? – спрашиваю главу местного самоуправления, которого односельчане кличут по советской привычке председателем.

– Какая у нас молодёжь! – отмахивается тот. – Одни девки. А парни, кто раньше не сбежал, после армии в городах оседают. А клуб отпираем, когда кино привозят.

– А без кино, выходит, те же девки по избам своим сидят?

– Почему? – Председатель, кажется, обиделся. – Сегодня, скажем, у бабки Макарихи они на посидевки собрались, а завтра, знаю, черёд посидевкам у Крикуновой. Без посидевок совсем зачахнут…

– Что за  «посидевки»? – удивляюсь я. – Посиделки, наверное?

– Да ведь собираются одни девки – вот и посидевки, – получил  тотчас разъяснение.

Богат русский язык, а такого слова прежде не слышал.

 Вернувшись домой, полистал словари. Слова «посидевки» не нашёл и в словарях. Выходит, посидевки – неологизм. Новое, значит, слово. Тоскливое только оно очень.

ОБРАЗОВАННОСТЬ 

Не одни девки в сибирских деревнях и сёлах на посидевки сходятся – с ними и бабы мужние, и старухи вечера коротают. А как утомятся о сегодняшнем и прошлом житье-бытье разговаривать, песни поют. Девки – современные, бабы – советские, а старухи – народные, частушками перемежаемые. И вот затесался однажды в такой посидевочный круг студент из города, как раз частушки, называемые им фольклором, и записывающий на диктофон. Но на первой же, напетой ему древней старухой, выпятил, красуясь, свою образованность.

– Вот ты, бабка, поёшь, – сказал  строго, –

«Я скажу милёночку,

Что хочу ребёночку.

Только мой милёночек

Сам будто ребёночек», – 

а надо бы, если по правилам русского языка, петь: «ребёночка». Слышишь разницу?

– Ага, – вроде бы согласилась старуха.

И наотрез отказалась петь дальше. И другие старухи, как ни уламывал их студент, отнекались: «Мы по правилам не учёны…»

– Тёмная у нас ещё деревня, хоть и в двадцать первом веке уже живём, – сетовал своим приятелям в институте вернувшийся в город студент.

Он так и не проник, едва прикоснувшись к глубинному сибирскому фольклору, что вроде бы неправильная форма слова «ребёночку» издревле была синонимом «девочки». О том, что хочет родить  д е в о ч к у, пела милёночку милёночка…

ПОЖИЛУХИ 

Сибирские старухи, особенно из тех, кто ещё в царской России родились, очень обижаются, когда их старухами называют, старухами себя не считая.

– Не старухи мы, – гневаются даже, – а пожилухи!

И если не догадаешься сразу, что они под этим словом подразумевают, обязательно его расшифруют:

– А пожили – ух!..

И, расшифровав, молодеют старые прямо на глазах, вспомнив, должно быть, о том, что помнится только им, когда-то молодым и, конечно же, не верящим тогда в собственную старость. Да и в глубокой старости они не старые, поскольку – пожилухи, почему и смерти не страшатся. Пожили-то – ух! – познав сполна и радость, и горе. И ещё поживут, потому что не старухи, а всего-навсего пожилухи. В слове-то «старуха» корень не «стар», как считается, а «страх». Ведь «старый» и «страшный» – слова-синонимы. В этом моя бабушка Мария Семёновна, расписывающаяся в пенсионной ведомости крестиком, до своей кончины в девяносто шесть лет уверена была.

СУШКИ

С малых лет осталось, зацепилось в памяти, как бабушка, не тратя лишних слов, погоду определяла.

– Сухо, – говорила летним утром, если за окном ни дождя, ни ветра, тепло и солнечно.

Зима, метёт, но небо на востоке в просветах, предвещающих скорый исход влажной метели и сухой морозец с полудня, и бабушка не спешит обувать меня в валенки:

– Пойдём на улку посуху…

Валенки Мария Семёновна называла пимами.

В Сибири распространены и другие названия этой удобной зимней обувки: катанки, чёсанки, шерстянки… В таёжной охотничье-промысловой заимке довелось услышать уже чисто профессиональное, что ли: снегоруши. Валенки, облитые до голяшек горячей резиной или вбитые в калоши, кличут мокроступами. Но совершенно очаровало услышанное на Северном Урале в лесниковой сторожке под рубленном на холмах городке Ивделе, где я отогревался, возвращаясь с отдалённого участка тогда ещё строящегося экспортного газопровода Уренгой – Помары – Ужгород.

Старик-лесник, заставив стянуть промёрзшие унты, жаркие лишь на вид, сбросил с печи пимы:

– На-ко сушки. Скорее отойдёшь…

Тогда-то и всплыли – детство, бабушкино определение тепла.

И впрямь – сухо, значит, и тепло, а в валенках всегда тепло, если они сухи. А  с у ш к и, показалось мне, теплы ещё и с избытком, потому что слово это пахнет хлебом.

ВКЛАДЫШИ 

Соседский карапуз ещё в школу не ходит, а от отцовского мопеда его не оторвать. Шины накачивает, в моторчике копается, какие-то гайки-винтики в бензине полощет – весь измазанный и довольный. Букв не знает, а техническими терминами шпарит, как мастеровой: насос, зажигание, карбюратор, шатун, шпонка… Вынесешь ему дровосеков, Петрушку на ниточках, гимнастов, на турнике вертящихся, – отмахнётся: пустая забава, мол, не мешай. Даже как-то неловко становится такого хозяйственного и рационального мужичка Петькой называть.

Однажды летел мимо Петьки, подарком дочку спешил порадовать – огромной яркой матрёшкой, купленной по сказочному везению, – и наконец уловил в его глазах интерес к рукодельной игрушке.

– А внутри у ей чё? – оторвался он от мопеда.

– Смотри, – остановился я. И разнял матрёшку-матку, за ней другую, третью… На четвёртой Петька зевнул:

– А-а, вкладыши…

– Матрёшки это, – попытался я растолковать рукотворное чудо. – Понимаешь, Петька…

– Вкладыши! – набычился он. – Только бесполезные. А вот эти, – вытянул из кармана пригоршню круглых резинок с отверстиями посередине, – рупь штука на базаре стоят, без них мопед недолго пробежит…

Такое вот словотворчество.

 С техническим, так сказать, уклоном.

Посмеяться бы – да плакать впору.

РОДИЛСЯ В БРОНЕЖИЛЕТЕ

В городе покушались на жизнь известного предпринимателя, его автомобиль, расстрелянный из автоматов, превратили в решето, а он целёхонек – ни царапины. Народ удивляется, строит предположения, даже старушки на скамейке возле моего дома судачат о случившемся, присматривая за внуками и правнуками.

– Везёт же людям! – завидует одна.

– Попугать только хотели – вот и живой остался, – мнение другой.

– В рубашке он родился, – просто объяснила везение третья.

– В бронежилете, значит, – слыша этот разговор, растолковывают насчёт рубашки внуки правнукам.

ХРУСТЬ – ГРУЗДЬ – ГРУСТЬ

Слова не рождаются сами по себе – их нужно услышать. А вот умирают слова, как и люди, порой долго и болезненно. А памятником им служит сноска в толковом словаре – устаревшее. Слово можно выучить, даже придумать, но услышать его дано, наверное, только гениям и детям. Странно, но я осознал это лишь на четвёртом десятке, когда впервые вывез полуторагодовалую дочку в лес, уже предосенний.

– Хрусть! – застыла вдруг Машенька, до этого смело и торопко топочущая по берёзовой опушке, пронизанной множеством солнц, будто запутавшихся в прозрачной паутине. Голубенькие её глазёнки смотрели испуганно и удивлённо.

Мы с женой переглянулись – «хрусть» было первым словом, сказанным дочкой. Оно родилось где-то в глубине её сознания или души и вырвалось вдруг на волю, не спрашивая разрешения. Прежде, могли мы поручиться, она никогда его не слышала. Она даже не сказала, а воспроизвела звук, рождающий слово, и, как позже оказалось, не одно.

«Сучок, наверное», – подумал я и опустился перед её напряжённой ножкой, под стопой которой, видимо, и хрустнуло. Но никакого сучка не обнаружил.

– Здесь пусто, Машенька, нет ничего… Видишь?

Но она упрямо повторила:

– Хрусть! – и на этот раз без испуга, с удовольствием, как бы пробуя новое для себя слово на вкус, на цвет и на звучание.

Пришлось приглядеться внимательнее. Махонький такой взгорочек. Но очистил его от травы – и увидел… груздь. Точнее, груздочек. Едва, видимо, народившийся, совершенно белоснежный и, должно быть, покуда единственный на всю берёзовую опушку – предвестник недальней уже груздевой поры. Вот тебе и «хрусть»! А груздь ведь и правда хрустит, если нечаянно на него ступишь. И этот хруст скорее ощущаешь, чем слышишь.

– Это груздь, Машенька! – обрадовался я. – Груздь!

– Хрусть! – твердила теперь она уже с каким-то упоением.

А потом мы уходили, прикрыв груздь вновь травой, – пусть подрастает, маленький, разбрасывая вокруг себя грибницу. Дочка уходила нехотя, упираясь и оглядываясь. Глазёнки её полнили печаль и грусть.

– Хрусть, хрусть, – шептала она, готовая вот-вот заплакать.

Нам тоже было грустно и хотелось плакать.

Хрусть – груздь – грусть…

Имеющий уши – услышит.