Из украинских поэтов

 АНАТОЛИЙ ШКЛЯР

*  *  *

Внезапный снег. Окончен печальный разговор.
Заборы, окна, крыши отбелены – бело вокруг;
тьма белизной расшатана и поглотил простор
птиц, одолевших вовремя запредельный круг. 
Окрестность ожила. Дверь кто-то отворяет,
Цвет антрацита – перья вороны сквозь чердак
роняют. Даль разбужена и дребезжат трамваи,
и воздух тёплым хлебом возле ларька пропах.
Балкон открыт. Соседка с придыхом одеяло
дубасит. В баках мусорных копаются бомжи…
Но небеса изменчивы, что всё ж таки немало –
а вдруг им будни вздумается сменить на миражи.
Уверенность и мудрость в стихийном их порядке,
что, в общем, означает: не знал, не взял разбег…
Ты прошлое листаешь в исписанной тетрадке,
в надежде – очищение приносит первый снег. 

ОСЕННИЙ СОН

Калитки угрюмо скрипят и устало.
И злющему ветру раздольнее чтобы,
Казацкое войско спешит запоздало
Парком столетнего Лазаря Глобы.¹

Рыжие псы на желтеющем склоне
Грызутся за кость и виляют хвостами.
На заборе настойчивый голос вороний
Вещает – и это случается с нами.
Гетман с утайкою клад перепрятал,
Свечи горят и сверкают червонцы.
Дождик исполнил ночную кантату,
Холодные капли стекают с оконца.

Стекают, и в памяти стынут псалмы,
Стылых веток суставы торчат на весу:
Что найдется тоскливей начала зимы –
Ожидания снега в опавшем лесу?

¹ – Лазарь Глоба (есаул Войска запорожского), по легендам, дожил до столетнего возраста (жил в 1770 годах). Занимался садоводством. Его именем назван парк (бывший парк им. Чкалова в г. Днепропетровске).

         *  *  *

Махнула рукою, и вправду над крышею домика
взлетела из тьмы, зазвенела печальной струною;
и расстроена чем-то до боли, моя золотая соломинка
летит через город ночной неотступно за мною.
Очевидно, в душе её что-то родное молитвенно пело,
был к утехам мирским равнодушен её осиянности лик,
и лучик летящий ее медно-жёлтого гибкого тела

своей первобытностью я убоялся спалить в этот миг.
Чей-то шёпот я слышал сквозь битые окна квартиры,
но прозрел я лишь в осень, блуждая осенней тропою…

До рассвета я шастал Улиссом в соломенном мире,
и колкие сны мои, словно борзые, стелились стернёю.
Я ведал и в полдень – бессменно здесь стража ночами
вселенским лучом наугад освещает заблудшую душу,
чтобы не мог повстречаться я вновь с золотыми очами
и чтобы при этом сокрытое тайной табу не нарушил.
Казались вокруг ядовитыми даже седые росинки,
видать, из скирды этой трогать соломинки было не надо:
заплакала женщина горько, и её золотые слезинки
мгновенно слились с разноцветным огнём листопада.

*  *  *

Наши движенья в саду невесомей дыханья пионов.
У былых наших праздников нет на воде и следа.               
Вот и рыбина там шевелится в застывшем затоне,
хвостом зачеркнув неразгаданный сон навсегда.
Мерно дышит река и колеблется с нею молчанье.
Но исподволь звякнет монисто ответным огнём.
Растворились вопросы, остались одни воздыханья,
и сирень рассыпает созвездья на теле твоем.
А теченье лукаво малюет порожистый угол атаки,
от очей остаются фрагменты и от иссеченных губ.
Мель держит в бурливом плену эти кровные знаки,
что ты погубил так бездарно в себе – душегуб.
Полунамеками мая пространство рисуется чистым –
тот исчезнувший свет, где и бабочки были людьми;
где носятся пчелы, жужжа над пыльцой золотистой,
где река светлооко колдует, и в ней отражаемся мы.

В святилище сада, не знавшем ни лжи, ни наветов,
мы всё ищем следы, утаённый приснился нам сок,
но непрожитый отплеск попутных утрат и советов
по капле уносит куда-то изменчивой бездны поток.

РАЗГОВОР

В саду позабытом, настоянном на
поспевших плодах и жужжании ос,
под рюмочный звон золотого вина
встретим сумрак, расцвеченный под купорос.
Сойдутся блуждавшие в далях дорог
и те, кого нет между нами сегодня…
Их присутствие в графике веток – залог,
что в небесной канве зреет воля Господня.
Правда, други редеют… И те, что из мрака
сквозь ливневый гул и сквозь омуты снов,
всплывают… Не всех я увижу – однако
в звучанье шагов их послышалась новь.
За столом самодельным, спасибо досугу,
где груша овалом походит на ухо,
разговор поведем, словно прежде, по кругу,
будто в этом спасение нашего духа.
И здесь, на меже уходящих столетий,
потому и сошлись, чтоб себя отыскать –
тьма стоит за спиною при солнечном свете,
но и в будущем ждёт нас убойная тать.
Наше время дано нам пройти через ад,
бесконечен наш путь и в конце, и в начале –
повязал нас спасительной нитью наш сад,
чтобы ритма вдох-выдоха мы не теряли.

ВЛАДИМИР СИРЕНКО

В ГАСТРОНОМЕ

Дают со скидкой мясо.

Истошный слышу крик.

Скрипит от давки касса,

упарился мясник.

И, созерцая давку,

и проглотив слова,

смеется на прилавке

свинячья голова.

ИЗ «ОСКОЛКОВ»

*  *  * 

Все равны и как будто в нирване,

когда без мундиров и в бане.

*  *  *

Дадут и обезьянам паспорта

за доказательство, что нет у них хвоста.

МАЯКОВСКИЙ НА ДЕСЕРТ

Я в столовой облисполкома.

Здесь уютно, как у мамы дома.

Сойти от вкусных запахов с ума.

Плывет к тебе кухарочка сама.

И лесенка всплывает, вот напасть,

Из Маяковского:

«Очень правильная

                           эта наша

                                    советская власть».

БЫК

В бойне туши на крюках висели.
На полу у каждого крюка
пятна крови. Очи розовели,
ноздри раздувались у быка.
Он топтался, он ревел в загоне,
бил хвостом он, ощущая миг
близкой смерти, и к нему в зелёном
фартуке направился резник.
Он в ладони – в них дурная сила –
лихо поплевал, вернее чтоб,
и тяжелой, острою секирой
расколол быку костистый лоб.
Он нанес удар что было мочи –
в сотни вольт и лошадиных сил;
так ударил он, что бычьи очи
слёзно долетели до светил.
И в ночах, в которых остывали
степи и рябил заливы бриз,
очи не угасли в звёздных далях
и смотрели, трепетные, вниз.