Кроткий

Сегодня утром пошла за хлебом в ближайший магазинчик-киоск, который у нас называют по имени продавца – «У Эдика».

Купила хлеб, купила арбуз и хотела уже уходить, как в киоск зашла тетя Тося. Ее маленький дом стоит рядом с магазинчиком, и мы иногда с мамой к ней заходим, что называется, перевести дух. И она всегда нас принимает с такой радостью, что стыдно становится, что так редко заходим мы к ней.

А сегодня она была в черной косынке, бросилась ко мне: «Света, у меня несчастье!» И боится сказать. Я спрашиваю: «Какое несчастье, тетя Тося?» Она говорит: «А ты не слышала? Мой Саша умер. В субботу похоронили». Тут я понимаю, что несчастье огромное: Саша – ее единственный сын. Тихий, добрый, кроткий. Мой ровесник. В детстве вместе играли в казаки-разбойники, потом всю жизнь здоровались.

Помню его уже взрослым: высоким, нескладным, белобрысым, в форме прапорщика. Выходит из дома матери с двумя своими дочками. Они с белыми огромными бантами на голове, чему-то смеются, и он такой счастливый папа!

Тетя Тося рассказала, что Саша отслужил прапорщиком и мог бы жить с семьей – женой, двумя дочками и двумя внуками на военную пенсию, но денег не хватало. Пошел на биржу труда. Там предложили поработать подсобным рабочим в городском бассейне. Пошел туда. Хотя год назад у него был инфаркт, и его возили в Астрахань, делали шунтирование. Ему бы сторожем где-нибудь в тихом месте, а он – в рабочие, на шесть тысяч рублей в месяц.

Проработал год, пошел в отпуск. Вдруг звонят с работы, вызывают из отпуска. Оказывается, ураганом сломало ветку на дереве, она дорогу к бассейну перекрыла. И к нему: мол, распилить то дерево надо. Никому ни слова не сказав, что был инфаркт, что шунтирование, что тяжести ему нельзя таскать, взял у матери бензопилу (от умершего отца осталась), пошел пилить.

Залез на лестницу, та покачнулась, он и упал с нее. Повредил ногу. Повезли в больницу делать рентген ноги: подозрение было на перелом. Но обошлось. Пришел домой, сел в кресло. Смотрел телевизор, жена рядом. Позвонил дочери, чтобы купила две пачки сигарет. Вдруг голову откинул и умер. Второй инфаркт.

Очень многие мои друзья детства с нашей улицы, мои ровесники, с которыми я когда-то играла в казаки-разбойники, еще совсем не старые, уже умерли: Света, Лена, Нина, Валера, Надя, Алёша, и вот теперь – Саша...

Долго стояли с тетей Тосей. Потом я пошла, оглянулась, она уже к другой женщине у магазина подошла: «Не слышала? Мой Саша умер...»                                                                                                                      

ЛЁШКА

Сегодня приходил Лёшка. Он помогает мне в саду. Его в городке называют Лешка-дурачок. Мать его умерла от детской болезни скарлатины, когда Лешке было восемь лет. Она работала в столовой, и Лешка до сих пор помнит вкус маминого пирожного «корзиночка» (песочное с кремом в виде цветка, если кто не знает). Раньше они жили в городе на нашей улице. Потом дом продали и переехали в село, которое расположено с городом впритык. Живет Лешка со старым отцом, у которого кличка почему-то Журналист, старшим братом Сережей и его женой Любой. Есть еще сестра Таня. Лешка нигде не учился, шепелявит, картавит. Но любит рассказывать. Я его то и дело переспрашиваю, потому что половины слов не понимаю. Он терпеливо повторяет, пока я не догадаюсь. Пока обедали, он успел рассказать обо всей своей большой и нескладной семье.

Отец болеет, почти не встает, ослеп. Любит выпить. Лешка покупает ему папиросы и пиво.

Брат Серега сейчас пьет, он дерется, когда пьяный, бьет и жену, и Лешку, и довольно сильно, несколько раз попадал в милицию. Поэтому его жена Люба ушла на время к другому, работает в столовой на военной площадке. Их общая дочь Настя учится в шестом классе. Она из всей семьи – умница, красавица и добрая. Кормит Лешку, который приходится ей дядей. Они дружат.

Старшая дочь Любы (Серега не отец ей) – Инна – вышла замуж здесь же в селе за «корсака» (так здесь называют всех нерусских: казахов. калмыков, азербайджанцев, евреев, чечен, армян). От «корсака» (по описанию – казаха) Инна родила сына, который похож на «корсака». Сначала «корсак» был хороший, работал, любил Инку, потом тоже научился пить и бьет жену. Та иногда, забрав сына, прибегает к матери, живет дня три, потом возвращается домой к мужу, видимо, тогда, когда тот протрезвеет.

Сегодня Лешка был в гостях у сестры Тани. Таня тоже раньше жила с «корсаком» в степном совхозе. Там страшно, зимой за Лешкой увязались настоящие степные волки, еле спасся. Потом «корсак» страшно избил Таню, и она ушла от него к другому. Этот русский, но у него нет половины лица – он погорелец, сгорела половина его дома и половина его лица. Живут они с Таней в той половине дома. которая осталась от пожара. Пьют оба. Таню когда-то лишили из-за пьянства родительских прав, и ее единственная дочка Катя жила до последнего года в астраханском детдоме. Прошлым летом она вместе с подружкой убежала из детдома. Их нашли в поезде «Астрахань – Волгоград». Они ехали «домой к маме». Ни Таня, ни Серега, никто из этой большой и по своему дружной семьи ни разу не был в детдоме. Якобы не было на поездку денег. Долгое время ни Серега, ни Люба не работали, не было работы ни в городе, ни в селе. Вот только недавно нашли работу: Серега кроет крыши, Люба – в столовке. А раньше жили на пенсию отца и Лешкину пенсию – инвалида детства. Но родные люди ждали взросления Кати и ее приезда в родной город с воодушевлением. Планы были у Тани: что ее дочь получит квартиру и поселит спившуюся мать у себя. Но мечты не сбылись: этим летом Катю удочерила какая-то чужая семья, и им даже не говорят ее адрес. Они потеряли Катю.

Лешка помог мне убрать упавшие от урагана ветки и побежал домой: папка, наверное, уже извелся без папирос. Да еще завтра рано утром они едут с Серегой в степь собирать помидоры. Там расплачиваются за работу помидорами: за день – два ведра.

А я помню эту семью, когда она только переехала на нашу улицу. Их всегда энергичная, веселая и доброжелательная мать, вечно спешащая на работу. Рядом с ней шестилетний, кудрявый, нарядно одетый Лешка, Таня, примерная ученица, всегда в наглаженном белом фартуке. Помню умного, мастера на все руки, их отца – дядю Сашу, Журналиста. Серега и тогда был трудным подростком: мать на него жаловалась. Но был он любознательным и трудолюбивым, любил технику. Из всей семьи только Лешка-дурачок стал человеком. Он не пьет и не курит. Он постоянно работает. Он заботится о своей семье. Он любит их.

Вот такая история. Вот такие помидоры.

СМЕРЧ

Летом пошли с мужем и собакой на речку Ахтубу. Шли пять километров степью по самой жаре. Подошли к реке, а там коровы пасутся, видимо, на водопой пришли. Мы отошли в сторонку, искупались. А когда вышли из реки, как-то вдруг сразу среди белого дня потемнело. Я было расположилась на берегу – полежать на еще не остывшем песке. а муж говорит: «Вставай, пойдем домой!»  – «Так ведь только пришли!» – «Не видишь? Гроза собирается!» А мне, понятное дело, идти не хочется. И вот на востоке я углядела вдалеке какое-то яркое свечение: «Да вон же, тучи расходятся – уже и солнце проглядывает!», – показала мужу рукой на светлое пятно. Но он уперся: «Искупались же! Пойдем!» С неудовольствием начала собирать я свои пожитки и посмотрела еще раз туда, где увидела свечение сквозь тучи. Смотрю, свечение ярче и ярче, ближе и ближе. И так быстро к нам приближается...

Вдруг замычали коровы вокруг нас и, задрав хвосты, в панике ломанулись к лесополосе, подальше от берега. Наша собака, виновато оглядываясь на нас, побежала вслед за стадом. И тут только и я, и муж поняли, что на нас надвигается огромный, до самого неба сияющий, как дракон, смерч.

Он двигался на нас со скоростью локомотива. Зачарованные, ощущая себя застрявшими на железнодорожном переезде, мы никак не могли сдвинуться. Наконец муж схватил меня за руку и силой потащил от берега. Ноги застревали в песке, и мы, словно бы во сне, казалось, бежали на одном месте.

Но вот выбежали на твердую глинистую дорогу и уже вместе с бегущими коровами, бродячими собаками, с летящими над нашими головами и кричащими речными чайками бросились к лесу. И уже оттуда, еще не отдышавшись, смотрели, как прошел по тому месту, где мы только что загорали, смерч, вкручивая и всасывая в себя, словно землеройная машина, желтый песок (вот что светилось так издалека!), пластиковые бутылки, бумажный мусор, мою красную косынку, которую я не успела взять, убегая, поднимая вверх и бросая оземь деревянную лодку и разбивая ее вдрызг на мелкие доски и щепки, вырывая и унося с собой прибрежные кусты с корнем.

Мы даже ощутили на своем лице горячее бешеное дыхание смерча, он промчался совсем рядом, словно незрячий, ищущий нас безумец. Он даже в досаде швырнул в наши глаза горсти песка, и мы на минуту ослепли.

Мы сидели с мужем, спрятавшись под кустом, обнявшись и не шевелясь, как дети, словно мы с ним сестра Алёнушка и братец Иванушка.

И страшное пронеслось мимо.

ТЁТЯ ГАЛЯ

                                             Три рассказа

БАНЯ

Поехали мы как-то с тетей Галей, нашей соседкой по улице, в городскую баню. В баню мы с ней ездим на такси. Туда 50 рублей платит – она, обратно – я, так вот экономим.

Приехали, а баня не работает. Хотя и не закрыта. «В чем дело?» – спрашивает тетя Галя кассиршу. Та отвечает, что прохудился огромный бак на пять тонн горячей воды. Вот только сейчас починили и холодную воду залили. Когда вода нагреется, тогда и начнут людей в баню пускать, но никак не раньше, чем через полтора часа. «А пар есть?» – спрашивает тетя Галя. «Есть», – отвечает кассирша. «Парилка работает?» – спрашивает тетя Галя. «Работает», – отвечает кассирша. «Ну, тогда пропусти нас в баню сейчас! Мы в парилке купаться будем!» – говорит ей тетя Галя. «Холодной водой?»- не верит кассирша. «Горячей же нет?» – вопросом на вопрос отвечает тетя Галя. «Нет», – говорит кассирша. «Ну, тогда ты не греши и с нас за билет половину бери!» Кассирша послушалась, продала нам билеты за половину цены и пропустила в баню.

А в бане еще и темно. Налили холодной воды в пластмассовые шайки и понесли в парилку. А парилка аж трещит от жара! Начали париться. Потом под холодный душ. Пока в парилке сидели, тут уже и вода в тазике нагрелась. Моемся. Свет потихоньку дали. Народ вдруг за нами следом потянулся. Мы их учим, как надо: в тазик налить холодной воды, и в парилку! А тут и вода теплая пошла, наконец-то, из крана. Пошли с тетей Галей по кругу: опять в парилку... Никогда я столько не парилась. Боялась, как бы плохо не стало. А тете Гале, хоть ей и 88 лет, как с гусыни вода: знай свои бока березовым веником охаживает!

В общем, от души помылись.

БЕЛЫЕ ТУФЛИ

Нашей соседке, тете Гале, в августе исполнилось 88 лет. А моей маме – 87 с половиной. И вот они соревнуются: кто из них проживет дольше. Причем мама о смерти говорить не любит. Тетя Галя же, напротив, любит пропеть в конце застолья в честь своего дня рождения, куда приглашаются старушки из соседних домов и улиц: «Эх! Пить будем, гулять будем! А смерть придет – помирать будем!» Собравшиеся старушки машут на нее руками: типун, мол, тебе на язык, Галина Васильевна! А тетя Галя помолчит-помолчит, потом добавит: «Смерть придет – меня дома не найдет! А найдет в кабаке – с поллитровочкой в руке! За нее, родимую, и выпьем на посошок!» Эта песенная добавочка всем нравится, разрумянившиеся старушки расходятся довольные.        

Причем, о смерти тете Гале говорить рано: она бодра, разумна, у нее прекрасная память, она шьет, вяжет, содержит дом в чистоте, готовит, а по субботам два раза в месяц ездит со мной на такси в городскую баню, парится в парилке с веником долго, дольше всех. Любит тетя Галя прийти к нам в гости вечером, когда ее дочка Света уйдет на работу в ночную смену, и поговорить о «смертном» – об одежде, которую припасла себе на смерть. Платье она заказала у портнихи на резиночке – чтобы одевать ее, тетю Галю, мертвую, было бы удобно. Хвасталась, что уже купила ритуальные трусы, рейтузы, майку, белые гольфы. Загвоздка была одна - не было туфель на смерть. И вот однажды на воскресном базаре она наконец-то купила белые туфли. Радостно рассказывала мне и маме, какие эти туфли красивые, белые: не в гроб ложись, а на свадьбу в них невестой беги.

И вот прошло полгода, и вдруг тетя Галя приходит к нам в гости с этими самыми белыми туфлями: мол, малы стали, ноги у нее распухли. И не подойдут ли ее белые смертные туфли Савельевне, моей маме? Я обмерла вся. И моя подруга Юля, которая к нам приехала из Калмыкии, тоже. Ведь примета-то плохая! Мама болеет, лежит, не встает, а тут ей смертные туфли приносят и просят примерить. Но вида не подаю. Беру у тети Гали туфли и с остановившимся сердцем подхожу с ними к маме. Держу их в руках, как смерть. Меряю. Туфли маме малы!

Я облегченно выдыхаю, нервно смеюсь и радостно кричу: «Туфли маме малы!» Тетя Галя огорчена: что же ей с ними делать? Мы советуем ей пойти на базар и отдать тем, у кого она их купила. И когда тетя Галя уходит, вечер мы с подругой и мамой проводим празднично: радостно бродим по дому, целуем маму в щеки, произносим: «Белые туфли!» – и невпопад хохочем. Мама впервые за время своей болезни смеется тоже.

                                      КРАСНЫЕ КОРОВЫ

Как-то тетя Галя, наша соседка, рассказывала, что перед началом войны приснился ей сон. Будто идет она по своей деревне (в Мордовии), а навстречу ей – огромное стадо коров. Она прижалась к забору, к воротам, чтобы пропустить стадо, и видит, что все коровы красные, и из глаз у них капают слезы. Присмотрелась: а то не слезы, а кровь из глаз у них капает.

А впереди стада – красный бык.

И тоже плачет кровавыми слезами.

Проснулась в страхе, подивилась своему сну: мол, к чему бы это? Но рассказать подругам побоялась: недавно их учительницу, которая в поезде рассказала попутчикам свой сон, – арестовали. Так как сон у нее был политическим.

Всю субботу молчала про свой сон, никому не рассказывала. А на другой день – в воскресенье – война началась.

ФАРХАТ

Фархат появился на нашей улице три года назад в жарком мае, когда разом зацвели абрикосы, яблони и вишни. Он прогуливался по улице туда-сюда, и задирая голову, посматривал поверх забора на цветущие сады: мол, кому нужен работник. Никому он был не нужен. Так как был слишком молод (лет двадцать, не больше) и ослепительно красив: белое лицо, тонкий нос, большие карие глаза, черная, как крыло живущего на нашей старой груше ворона, челка. И стать. И горделивый взгляд. И одет с иголочки. Ходит по улице, будто и не таджик вовсе, а принц датский. Такие таджики никому для тяжелой работы на земле или на строительстве не нужны. Нужны сельские, из аулов, работяги, побитые жизнью, с жилистыми руками, с дочерна загорелыми небритыми лицами, плохо говорящие по-русски, – такие вкалывают с утра до ночи за копейки.

Но у меня было безвыходное положение: развалилась от ржавчины труба под землей, и ее надо было срочно заменить. Менять трубу вызвался местный водопроводчик Саша, а вот траншею копать он наотрез отказался. Не барское, мол, это дело. Найди таджика, пусть роет. А он, Саша, потом придет и проложит трубу.

Вот я и позвала Фархата. Через забор: заходи, дорогой, есть для тебя работа. И Фархат – вот уж он: стоит передо мной, как лист перед травой. Показала ему, где рыть. Назвала цену. Он начал азартно и весело торговаться. Снова и снова измерял длинными шагами землю от общей водопроводной трубы до дома, показывал на препятствие в виде асфальтной дороги, говорил, что придется-де ему ее вскрывать, тыкал палкой в бордюры, открывал и закрывал металлические ворота, производя ими шум и скрежет, и набавляя цену, даже зачем-то поднял чугунную крышку колодца. Мы оба наклонились и посмотрели во влажную тьму колодца, потом, подняв головы и очутившись лицом к лицу, рассмеялись.

– Пять тысяч рублей! – сказал он.

– Нет, – сказала я. – Давай за три.

Рыть траншею за три тысячи рублей Фархат отказался. И за четыре – тоже. Сказал, что заработает пять тысяч за один день на продаже арбузов. Арбузы у нас продавали у обочины трассы Волгоград – Астрахань: прямо у дороги лежали целые кучи арбузов и дынь, торговцы же чуть поотдаль спасались от палящего солнца под камышовым навесом. Я пожала плечами: флаг тебе в руки, нет – так нет, иди продавай арбузы. Пять тысяч – это целая зарплата в нашем городке: за такие деньги люди целый месяц вкалывают. Фархат ушел. Я начала искать других.

Проходил день за днем, а работники не находились – в мае они нарасхват. Сад же мой без воды засыхал. А по улице то утром, то вечером праздной походкой прогуливался франтом все тот же разодетый Фархат, поглядывая украдкой в сторону нашего дома. Я отворачивалась и делала вид, что не вижу его в упор. За это время он так и не нашел работы. За это время я тоже так и не смогла найти работника.

Наконец я его позвала. Как бы вяло и как бы нехотя. Он радостно, тотчас же, вприпрыжку прибежал. Белозубо улыбаясь, озвучил свою – в те же пять тысяч рублей – цену. «Не жалейте деньги, – сказал он философски. – Деньги – ничего не стоят. А вода – это жизнь!»  Эта фраза и решила дело. Я обреченно согласилась.

– С вас еще обед, – добавил он.

Пути наши с Фархатом вновь пересеклись.

Фархат пришел на другой день в семь утра. Спросил, где переодеться. Я показала ему на отдельно стоявшую от дома веранду. Через минуту он вышел оттуда в светло-серых спортивных штанах, без футболки, демонстрируя свой безупречный загорелый торс. Если честно, я залюбовалась им. Соседям и читателям-моралистам я сказала бы так: я любовалась им, как мать любуется сыном. Ибо такова была наша с Фархатом разница в возрасте.

С приходом Фархата наша с мамой жизнь преобразилась. Он приходил рано утром, пока не было жары, с первыми лучами солнца, и сам весь был по-утреннему радостный и лучезарный, словно бы он сам лично и приносил с собой нам эти первые лучи солнца. Работал он так, словно бы эта работа – рыть землю – и была его призванием. Точными ударами саперной лопаты, которую он принес с собой, он сначала врезался в землю, а потом аккуратно выгребал ее из образовавшейся ямы совковой лопатой. В полуденную жару Фархат отдыхал, сидя на веранде или под яблоней и играя по мобильнику в нескончаемую игру.

Я было попробовала его покормить обедом, но он, поглядев на борщ и жареные котлеты с картошкой, с легкой брезгливостью отказался. Сказал, что ест только плов. Но когда я собралась приготовить плов, остановил меня и сказал, что ест только «мамин плов», то есть плов, приготовленный руками его матери. И попросил сварить ему куриное яйцо. Так он и питался в дальнейшем одними яйцами, запивая их холодной водой.

С ним было интересно разговаривать. Оказалось, что он был офицером таджикской армии, учился на лейтенанта в военном училище, а когда начал служить, его не устроила слишком маленькая зарплата, и он написал рапорт об отставке. Но все же успел где-то на границе повоевать с афганскими талибами, насмотрелся на смерти и увечья друзей. И умирать за такую зарплату он не захотел. 

В Россию он приехал заработать деньги, чтобы жениться. Он должен заплатить за невесту калым. Но для того, чтобы невесту отдали замуж за него, нужен не только калым. Нужно, чтобы у жениха был автомобиль, желательно иномарка. А также перед свадьбой обязательно надо построить собственный дом, куда бы он мог привести молодую жену.

Он – шестой ребенок в семье, самый младший. У остальных братьев и сестер уже свои семьи. Сестер увезли к себе их мужья. А вот для братьев строили дома всей семьей. На их улице стоят уже три дома его братьев. Теперь его очередь строить дом.              

И вот он, Фархат, в это лето отрабатывает первый пункт этой программы: зарабатывает на иномарку. В следующее лето он начнет зарабатывать на дом. А еще через год – на саму невесту. Которая у него есть, они любят друг друга, и она его ждет. Но ему надо торопиться. Чтобы его невесту не увел кто-нибудь побогаче и поудачливее. И поэтому его цена за работу всегда – пять тысяч рублей – даже если вся работа состоит из забивания гвоздя. И добавлял свою любимую фразу: потому что он всегда может заработать эти деньги за один день на продаже арбузов.

Напротив нас строили дом его соотечественники. Фархат с ними изредка общался, но относился к ним свысока. Он говорил так: ему с ними общаться неинтересно, потому что все они – из деревни. А он, Фархат, из города, да причем из какого? Главного города страны – из столицы Таджикистана! Из самого Душанбе! Самого красивого города на свете! Где так много зелени и так много фонтанов! О своей родине он говорил с придыханием и с тремя восклицательными знаками в конце каждой фразы.

Наконец пришел день расчета. Я была очень довольна его работой. Траншея им была вырыта по-военному ровно и напоминала больше окоп.  Я отдала ему деньги, и мы расстались.

Но уже на другой день он снова прогуливался по нашей улице и смотрел поверх нашего забора. Всю башку свернул! Фархат опять искал работу. И я его опять позвала. На этот раз надо было обмазать кирпичную трубу. Опять прозвучала цифра в пять тысяч рублей. Я опять торговалась, называя сумму в три тысячи. Он был непоколебим. Я махнула рукой и согласилась. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что цемент с песком перемешивают те деревенские таджики, которые строили дом напротив, а трубу собирается обмазывать молодой узбек, который был у них в подмастерьях. Фархат стоял в стороне и смотрел издалека, как тот ловко приколачивает сетку к кирпичной основе. «Он меня обучает!» – важно сказал Фархат, заметив мое удивление. Но не успел он отойти, как узбек тут же выдал его, сказав, что Фархат за эту работу пообещал ему тысячу рублей. «Тебе надо быть бригадиром, – сказала я Фархату, подивившись его менеджерским способностям. – Деньги с населения выбивать. А работали чтоб другие».

Потом мне надо было побелить дом. Потом покрасить веранду. Потом спилить дерево, вывезти мусор. Я уже привыкла к Фархату и звала его. Он умел делать только неквалифицированную работу. Если же надо было сделать что-то профессиональное, он звал своих, деревенских, выплачивая им копейки. Они его почему-то слушались. И без него работать ко мне не шли, как я их ни просила. Опустив головы, говорили, что им некогда.

В конце концов я стала считать Фархата чуть ли не своим родственником. Так преданно он смотрел мне в глаза, так быстро бросался исполнить любую хозяйскую прихоть. Мы сдружились и в перерыве между работами постоянно вели какие-нибудь беседы на отвлеченные темы. Деньги мои, которые я отложила на ремонт, потихоньку перетекли из моего кармана в карман Фархата. И я сказала ему, что всё, денег больше нет, и пусть он ищет работу где-нибудь на стороне. Но у Фархата был, видимо, нюх на деньги. Как-то он почуял, что все же в моем кошельке что-то завалялось, а именно те три тысячи, которыми я каждый раз безуспешно пыталась его заманить что-то сделать. Он тут же предложил мне построить навес к сараю, назвав свою любимую цену в пять тысяч. Навес мне был не нужен, но если уж Фархат взялся его построить, то пусть строит за три мои последние тысячи. «Пять», – сказал Фархат. «Три, – сказала я. – Больше у меня нет. Или мне не надо никакого навеса». Фархат молча начал копать ямы для столбов.

В процессе постройки навеса план на ходу поменялся, так как Фархат нашел у забора валявшиеся старые ворота и решил из них соорудить к навесу стену, потом и другую. приладил старую дверь – и получился еще один сарай, который мне был, собственно, не нужен, так же как не нужен был и навес. Но раз построил, буду в нем прятать свой велосипед.

Я решила тут же отдать Фархату деньги и зашла к нему на веранду. На веранде было полутемно и душно. Он переодевался. Я протянула ему три тысячи. Он побледнел и отвернулся. «Бери! – сказала я. – Ты их заработал». Он побледнел и произнес сквозь зубы: «Пять тысяч!» – «Но мы же договаривались на три», – растерялась я. «Три было за навес. А я построил вам целый сарай!» – «Но мне сарай был не нужен!» – сказала я. «Пять тысяч! – опять заявил Фархат уже грозно. – Или…» – «Или что?» – спросила я. «А вот что!» – у Фархата вдруг искривилось лицо, он молнееносно выхватил откуда-то свою саперную лопатку и изо всех сил метнул ею в меня. Лопатка в миллиметре пролетела мимо моего лица и вонзилась в деревянную дверь. За то небольшое мгновение, пока летела пущенная в меня лопата, я вдруг всей своей кожей ощутила страх смерти. Это не сравнимое ни с чем чувство, похожее на истому. О которой так и пишут: смертельная истома. Вот и меня пробило это томительное чувство ожидания смерти, почти в тот миг желанной. Даже пот выступил на лбу. Это была одна секунда. В следующую секунду я уже безбоязно неслась на Фархата, выталкивая его из помещения. И он безвольно меня слушался, бежал, путаясь в одежде. «Уходи и больше здесь не появляйся!» – кричала я. Уже на улице в спину я бросила ему мятые рубли – те три тысячи, из-за которых меня чуть только что не убили.

Спустя три года я шла по базару. И уже выходя из ворот, увидела у дороги кучу арбузов. Подошла. Выбрала один и подала его продавцу. «Здравствуйте!» – сказал мне продавец. Я подняла глаза и увидела Фархата. Но от того щеголя и красавца остались лишь одни глаза. Лицо было дочерна загорелым и небритым, как у остальных восточных торговцев. «Здравствуй, Фархат! – сказала я. – Как ты?»

Ощущение было такое, что мы с ним находимся уже на том свете и всё уже друг дружке простили.

«Женился, – сказал он. – Вот посмотрите». Фархат поднес к моему лицу мобильник, и на экране я увидела его юную жену. Красивее этой восточной красавицы я никогда никого не встречала. Я даже ахнула. Стоило за такую красавицу работать, как вол, на чужбине. «Какая красивая», – сказала я. Фархат довольно улыбнулся. «И сын родился, – сказал он. – Только я его еще не видел. Вот заработаю деньги и поеду домой».