Тамара Ветрова

Заколоченный дом. Рассказ

Погожим осенним днем плохо верится в безжалостный случай. В такой именно день, пятого  сентября, в пустынном городском сквере на скамейку присел человек и некоторое время сидел неподвижно, погрузившись в задумчивость. Над его головой широко раскинул ветки пламенеющий клен, а еще выше проглядывало ярко-голубое небо. Ни облачка, ни звука, благодать да и только – но вот, к сожалению, ничего похожего человек не ощущал. Наоборот – был мрачен и сердит, а то и озлоблен…

Как заглянуть в чужую душу, отыскать причины и следствия? А главное – кому заглядывать? Сквер, как уже говорилось, был пуст, поскольку днем основное население города преимущественно было на работе, либо сидели люди по домам-по квартирам – какие уж тут прогулки…

Итак, человек оказался в сквере один-одинешенек, не считая нескольких воробьев на проволочных ножках, пыльных и дерзких, да пары голубей, которые старались держаться от воробьев подальше. Непросто поверить, но на эту самую скамейку, покрытую зеленой краской в трещинах и порезах, человек уселся, получив от судьбы крепкий удар, а точнее – увесистый пинок – несправедливый, внезапный и болезненный. Дело в том, что до нынешнего сентября человек (его звали Виктор Васильевич Мыльников) служил в городском управлении образования старшим инспектором – должность не маленькая, хотя и довольно бесполезная: инспекторы, и старшие, и младшие, играли ничтожную роль в образовательном процессе, занимались бумажной, а главное, фиктивной работой, которая не имела отношения ни к детям, ни к учителям, так что Виктор Васильевич, как и его многочисленные коллеги по управлению, можно сказать, курировал то не знаю что. Эта деятельность, впрочем, оказалась довольно изнурительной – по-видимому, именно в силу своей бессмысленности, а потому изрядно подточила силы Виктора Васильевича и испортила его характер. Те, кто помнил Мыльникова в его молодые годы, представлял его немного наивным и восторженным, но в целом симпатичным поклонником русской поэзии – Виктор Васильевич любил Есенина, но читал и Мандельштама, сомневался в Бродском, который пугал его робкий нрав, но опять-таки тоже читал, пытался вникнуть, полюбить…

В те же незапамятные времена Мыльников нередко влюблялся, хотя и был женат – впрочем, оставался, несмотря на влюбчивость, верен жене – интересной, как тогда выражались, даме, но неумной и амбициозной. Не исключено, ей стоило выйти замуж за офицера – возможно, тогда (конечно, в случае благоприятной карьеры мужа) ей удалось бы удовлетворить свои амбиции. Но Виктор Васильевич, в ту пору обыкновенный и не слишком успешный учитель, явно ее раздражал и даже пробуждал в душе что-то вроде агрессивных инстинктов: не зная, как выразить кипящее и растущее недовольство, супруга то и дело выкидывала номера  - то до Виктора Васильевича доходили слухи, что она, тогда рядовая сотрудница городской администрации, во время празднования 8 марта танцевала на праздничном столе румбу; а то и вовсе – на целый месяц съезжала из дома, объясняя это тем, что ей «надо подумать»… Однако вместо размышлений, просто-напросто сожительствовала месяц напролет с собственным начальником, которого начитанный и оскорбленный Виктор Васильевич называл про себя гусаром-одиночкой.

В конце концов, жена возвращалась, и жизнь вроде бы налаживалась – но раз от раза дела шли хуже и хуже, а к началу сентября, о котором идет речь, семейная жизнь Мыльникова окончательно превратилась в  руины, в пустыню, в кладбище… Ни теплого слова, ни даже простого обмена мнениями о жизни дочери в далеком городе Питере (дочь, надо добавить, поддерживала контакты исключительно с матерью, а Виктор Васильевич был кем-то вроде квартиросъемщика – посторонним, хотя и раздражающим фактором).

Такое житье-бытье, конечно, кого угодно лишит душевного комфорта, а то и обозлит; а если к этому прибавить бессмысленную работу, молчаливое презрение учительского сообщества, с которым, как ни крути, инспектору приходится иметь дело, снисходительность начальства, да пошатнувшееся, в том числе, и в результате злоупотребления спиртным здоровье – то не приходится удивляться, что Мыльников изменился почти до неузнаваемости. Во-первых, облысел и пожелтел – но это, так сказать, внешние симптомы. Куда важнее, что на место мягкого, увлеченного и деликатного человека явился раздражительный и мнительный, да вдобавок –  обиженный на весь белый свет отставной чиновник. Тут самое время вернуться к началу рассказа, в пятое сентября. Именно в этот день слухи об отставке Мыльникова (а эти слухи уже давно реяли над головой Виктора Васильевича, как зловещие тени) подтвердились. Виктор Васильевич, которому в конце августа исполнилось шестьдесят лет, но который, как говорится, еще готов был не год и не два приносить пользу своему ведомству, был ознакомлен с приказом о сокращении штатов и без единого слова выставлен за порог управления образования. Конечно, печальное событие уместилось не в один день, это преувеличение. Все произошло в полном соответствии с действующим законодательством, и Виктор Васильевич был ознакомлен с документом еще летом, то есть точно за два месяца до отставки. Но правду сказать, эти подробности не особенно интересны, да и ничего они не поменяли в судьбе Мыльникова. Вот он и уселся на скамейку в городском сквере, предварительно допив дома на кухне вчерашнюю початую бутылку водки. Однако выпивка не рассеяла переживания Мыльникова; он сидел под кленом, ничего не видя и не слыша, и только знай себе растравлял раненую несправедливостью душу, да ковырялся в собственных обидах, которые затягивались медленно, как настоящие раны. 

Между тем дырявые тени от деревьев, слабое колебание воздуха и некоторые другие – не замеченные Виктором Васильевичем – детали волшебным образом преобразили осенний сквер. Не приходится сомневаться, что, будь Мыльников чуть наблюдательнее, а главное – не настолько погружен в свои собственные неприятности, он непременно разглядел бы эти изменения. Да и мудрено было не разглядеть! Прозрачный воздух над увядающим сквером наполнился тончайшими лоскутами светящегося вещества, немного похожего на огромные листья, тусклые и ассимертичные, опадающие с неизвестных и невидимых деревьев. Более всего прочего эти рваные фрагменты таинственной материи напоминали паутину, и остается добавить, что это и была паутина, но не обычная, развешанная на лесных ветках, а особенная. Сам того не зная, Виктор Васильевич оказался свидетелем редкого явления: осенний ветер принес в одинокий сквер клочья паутины времени – призрачной, едва заметной и к тому же то и дело меняющей свои очертания.

По совести говоря, увидеть опадающие клочья времени было возможно – однако не так-то просто опознать: очень уж искусно маскировались те под осенние листья – тусклые, хрупкие и словно тающие в воздухе. Вот и кружились над головой Виктора Васильевича эти лоскутья, оставаясь неопознанными, а иные мягко опускались прямо на скамейку или ложились к ногам человека – листья не листья, хлопья не хлопья…

Итак, Мыльников – по-прежнему, надо сказать, ничего не примечая – остался сидеть на скамейке под кленом, а вокруг кружился таинственный листопад, и наконец дело дошло до того, что бывший инспектор уронил голову на грудь и погрузился в короткий беспокойный сон. Очнувшись, Виктор Васильевич бессознательно огляделся, словно предчувствуя – нет, конечно, не перемену в своей судьбе, но, безусловно, какой-то сюрприз.

Откуда взялось это ощущение? Поди пойми… Но возможно, так подействовал на Мыльникова короткий сон, или уж сам воздух одинокого сквера, наполненный кружащейся паутиной времени – тусклой, слабо светящейся и как бы деформирующей окружающее пространство – обострил дремлющие чувства человека?

Так или иначе, Мыльников огляделся и тут же, не без удивления, сделал небольшое открытие. Моргая глазами, он обнаружил, что в доме, стоящем на другой стороне улицы, зажегся свет. Желтые квадраты окон были ясно видны сквозь полу-оголенные деревья осеннего сквера, и это было тем удивительнее, что дом – бывшая малокомплектная школа – пустовал уже лет пятнадцать, наверное. Или, наконец, в школу явились рабочие, и того гляди начнется реконструкция?

Рассуждая таким образом, Виктор Васильевич и не заметил, что ведет свой внутренний монолог словно от лица действующего чиновника, а не безработного пенсионера. И вправду, можно было подумать, что его – в новом нынешнем положении – хоть как-то могли затронуть «реконструкции» и прочие свершения! Хотя на деле – на деле плевать он теперь хотел на любые – самые благотворные – перемены… Его дело десятое.

Подумав так, Виктор Васильевич облизал губы и встал на нетвердые после долгого сидения ноги. Свет в бывшей школе по-прежнему горел, только теперь в окнах как будто прибавилось жизни – тени что ли мелькнули? Что ж, очень может быть. Значит, сердито заключил Мыльников, это точно рабочие.

Медленно двигаясь по аллее, по-прежнему заметаемой листьями, Виктор Васильевич против воли призадумался: в этой школе, что напротив сквера, он сорок лет назад начинал работать. Первые муки и радости, так сказать… О, сколько нам открытий чудных!..

«Только школа уже давненько заколочена. Впрочем, ее, говорят, время от времени оккупируют местные бомжи… Протоптали дорожку – и это, между прочим, почти в центре города!».

Так, испытывая по переменке то негодование, то изумление, но главным, как ни странно, образом – растущую сонливость, Виктор Васильевич и сам не заметил, как очутился в знакомом дворе. Конечно, от прежних аккуратных клумб и стриженых деревьев тут не осталось и следа – территория буйно заросла лопухами, крапивой и даже осокой, уместной, скорее, на болоте, чем в центре города. Что же касается небольшой бетонной площадки, где в прежние времена проводили торжественные линейки на первое сентября, - она сохранилась, хотя и ее кое-где пробила трава; так что теперь, пожалуй, этот плац (как, мрачно усмехнувшись, подумал Мыльников) больше походил на огромную кладбищенскую плиту.

Безрадостную картину запустения не спасал ясный день и неуместный свет в оконных провалах.

— Корабль-призрак какой-то, - вновь обнаруживая поэтическую жилку, проворчал бывший инспектор.

Зевая, будто от нехватки воздуха, Мыльников пересек бетонную площадку, попутно оцарапавшись о малиновый куст (у медведя во бору, да и только), затем поднялся на ветхое в три ступеньки деревянное крыльцо бывшей школы и довольно отчетливо, будто прибавили звук в невидимом радио, услыхал несущиеся изнутри звуки и голоса. Слов, впрочем, было не разобрать – но голоса никак не походили на речь рабочих, в этом Виктор Васильевич не усомнился.

Некоторое время бывший инспектор, наклонив голову, прислушиваясь и зевая, простоял на крыльце. Звуки, напоминающие сдержанный гул, то нарастали, то словно бы откатывались назад. Между тем листопад усилился, и надо ли добавлять, что, одновременно с листьями кленов и тополей, над головой Виктора Васильевича парили обрывки паутины времени. Постепенно они наполнили воздух слабым свечением, от которого у Мыльникова немного закружилась голова, и он, сам не зная для чего, довольно внимательно обследовал заколоченную деревянную дверь в школьное помещение. Этот осмотр почти сразу дал результаты: дверь, как выяснилось, легко поддавалась воздействию, поскольку доски висели, что называется, на одном гвозде. Не прошло и минуты, как ноги внесли Мыльникова в бывшую школу, и сразу к голосам и звукам добавились запахи: из маленькой школьной столовой потянуло щами и ненавистными рыбными котлетами, а из раздевалки, находившейся за тонкой фанерной перегородкой, понесся дух не просохших после дождя пальто.

Запахи, надо сказать, едва не доконали Виктора Васильевича. Словно невидимая рука перебросила его через пропасть прожитых лет, и вот он высадился там, откуда начинал свою немудрящую карьеру: в старенькой деревянной школе, насквозь пропахшей дешевыми кушаньями и наброшенными друг на друга пальто… Эта смесь ароматов, как сказано, поразила Мыльникова, он сморщился и машинально поднес руку к горлу, как человек, которому тяжело дышать. Затем, кое-как справившись с собой, Виктор Васильевич сделал несколько шагов почти в полной темноте узкого коридора, ведущего, как ему помнилось, в рекреацию первого этажа. Память его не обманула, и вот уже он стоит в рекреации, освещенной довольно нелепой стеклянной люстрой на три рожка, света от которой определенно не хватает, поэтому по углам помещения густеет сумрак – странное, надо сказать, зрелище… Но не странно ли, если вдуматься, что в школе, давным-давно закрытой и даже заколоченной, вообще теплится какая-то жизнь? В этом Виктору Васильевичу пришлось убедиться, как только мимо него проковыляла старуха Дрямина – хромая, ворчливая и вздорная учительница, которую он, молодой выпускник педвуза, боялся до оскомины… Вот и сейчас она пристально оглядела его фигуру, словно суммируя изъяны и недочеты; Виктор Васильевич, позабыв, что он давно не молоденький выпускник, вытянул руки по швам и ответил Дряминой искательной улыбкой.

Без сомнения, Виктор Васильевич застал школу в разгар большой перемены. Мимо него то и дело сновали фигуры взрослых и вяло прохаживались дети, не рискуя, надо думать, бегать под взглядами педагогов. Знакомых, исключая Дрямину, видно не было, либо он их не узнал; да и как узнаешь, когда те, что скользили мимо, словно высматривали что-то под ногами, либо глядели в сторону, и их взгляды ускользали от Мыльникова, как и их фигуры, ныряющие в сумрак рекреации. В конце концов, Виктору Васильевичу, уставшему от бесполезного созерцания, пришла в голову мысль заглянуть в свой прежний класс. Это помещение на первом этаже с портретом Пушкина над классной доской нередко снилось Мыльникову. Но, как это и бывает обычно во сне, в реальность вторгалась какая-то ошибка или неточность, которая коренным образом меняла картину. И вот знакомый класс, преображенный сновидением, казался Виктору Васильевичу чуть ли не минным полем, а все потому, что – по какой-то внутренней ассоциации – он вообразил, будто в полу классной комнаты имеется одна подгнившая доска, на которую не приведи бог наступить – провалишься в чертову смрадную дыру, и не заметишь!

И вот теперь, как бы заново обследуя старую школу, Мыльников не позабыл свой сон и ступал с осторожностью, так же, как и прочие, бросая взгляды под ноги. Однако осторожность не спасла Мыльникова. Нога его все-таки ступила на предательскую гнилую доску, что Виктор Васильевич и осознал, оглушенный дьявольским треском. Осознать-то осознал, да поздно было: доска, а за ней еще одна проломились под грузом Мыльникова, и несчастный (как и предсказывал давнишний сон) провалился в какое-то смрадное углубление, очутившись под полом, в вонючей и смрадной глубине…

Некоторое время Мыльников не произносил ни звука, окруженный глухим сумраком и тяжелым сырым духом. Признаться, он сомневался, не понял толком, во сне ли оказался в темном провале или наяву. Вскоре, однако, пришлось убедиться, что, к большому сожалению, все происходящее не сон, а явь.

Виктор Васильевич вздохнул несколько раз и – это может показаться удивительным – отчасти успокоился. Можно подумать, что темнота и тишина сыграли роль одеяла, под которое ребенок прячет голову от страхов или плохого сна. Так и Мыльников: очутившись в подвале, он вообразил, что самое страшное уже позади. Да и чего было бояться, если вдуматься? Ну, расстроился человек, немного выпил и забрел сдуру в старую школу, заколоченную и пустую… А там – что опять-таки не удивительно – ступил ногой на подгнившую доску и провалился в подвал. Ну – провалился и провалился, ноги и руки, кажется, целы – и на том спасибо, как говорится… Так что остается найти выход… выход.

Виктор Васильевич осторожно встал на ноги и отряхнулся. Тело болело, в особенности саднила правая нога под брючиной, сквозь которую, похоже, даже проступила кровь. («Заражения не хватало… надо бы рану поскорее обработать»).

Итак, положение было неприятное, но не безнадежное. Выбраться самостоятельно наверх Мыльников не мог – подвал был довольно глубоким, а бывший инспектор – немолодым и не спортивным человеком. Однако тут наверняка имелся выход, решил Виктор Васильевич, стараясь гнать от себя мысль, что дополнительный вход скорее всего заколочен, как и основные… Это, впрочем, не помешало ему войти в школу – не помешает и выйти. Так, то мрачнея, то лихорадочно надеясь поскорее убраться из смрадной дыры, Мыльников медленно и с удвоенной осторожностью двигался вдоль подвальной стены, обследуя рукой каждый участок.

Подвал показался измученному человеку очень большим, но стоит ли удивляться, что восприятие окружающего в непривычных и малоприятных условиях отличается от нашего обыденного взгляда на явления и предметы? Раздумывать, впрочем, было некогда, поскольку Виктор Васильевич, несмотря на растущую боль в ноге, начал подгонять себя – так остро захотелось ему вырваться наконец из дурацкой ловушки. Двигаясь насколько возможно быстро (да и попривык он уже к темноте), Мыльников внезапно запнулся и едва вторично не полетел на грязный и вонючий пол! Предмет, о который он запнулся, перегораживал дорогу, как разросшийся ствол дерева, и Виктор Васильевич на мгновение даже и подумал, что запнулся именно о поваленное дерево. Но эту мысль пришлось отвергнуть, так как бывший инспектор ко времени своего открытия уже окончательно протрезвел: неоткуда было взяться дереву в заколоченном доме. Предмет не мог быть деревом, и не был деревом. Виктор Васильевич неохотно и настороженно наклонился и увидел тело человека, перевернутое на бок, но странно затвердевшее – потому и принял его Мыльников за древесный ствол…

«Это Илюшкин, больше некому», – с тоской подумал Виктор Васильевич и едва не лег рядом с мертвым на пол. Но все-таки удержался на ногах и даже сделал шаг назад, словно это отступление могло от чего-то спасти или уберечь.

Илюшкин, Илюшкин, повторял между тем Мыльников, и губы его затряслись и пересохли, и на некоторое время он почти утратил способность рассуждать здраво.

Дрожа, он стоял, прислонившись к холодной стене, и знай себе повторял фамилию, которую, как ему казалось, позабыл много лет назад. Да и с какой стати вспоминать, когда Володя уже лет сорок, как мертв, да и его убийца (тут Мыльников скривил во тьме губы) – и убийца его тоже умер, а школа вон заколочена…  Но вот, однако, как сошлось: он, Мыльников, снова в старой школе, окаменевший Илюшкин – в двух шагах от него, а кругом вонючая тьма, непроглядная и глухая…

... Терентьева, голубоглазого убийцу, тремя годами старше Володи Илюшкина, тогда оправдали. То есть отделался он условным приговором, хотя, по возрасту, вполне мог получить полноценный срок. Показания Виктора Васильевича в суде сыграли решающую роль: он стал на сторону Терентьева, хотя точно знал, что тот сознательно забил Илюшкина на смерть в подвале! Спровоцировал на «честный» бой – а потом забил… «Увлекся», – как выразился Виталий Терентьев, голубоглазый подонок и убийца (спустя три года после истории в подвале, кстати говоря, Терентьев, наконец, сел – за второе, уже не «случайное» убийство).

Да, Мыльников высказался в суде на стороне Терентьева. А что ему было делать, спрашивается? Илюшкина было не вернуть, его матери (пережившей единственного сына всего на полгода) – не помочь… Так что губить еще одну жизнь…

… Помочь, впрочем, было возможно раньше… хотя – как сказать.

Дело в том, что Виктор Васильевич случайно узнал о предстоящем «поединке» в подвале. Илюшкин, очкарик, как тогда говорили, и местный чемпион по шахматам, принял вызов крепкого качка Терентьева, и в принципе Мыльников мог вмешаться… Но не вмешался вот, успокаивая себя тем, что «ребята сами разберутся»… Хотя, чего уж там греха таить, боялся связываться с Терентьевым молодой учитель. И с Терентьевым, и с его взрослыми дружками…

Господи, какой бред! Прошло сорок лет, никого и ничего от тех дел не осталось – а откуда же, спрашивается, тут Володька? То есть именно в этом подвале, за его спиной?

Виктор Васильевич вздрогнул, как бы освобождаясь от наваждения, и тут его ожидало второе неприятное открытие: выяснилось, что ступать на пострадавшую ногу он не может, боль стала почти нестерпимой, и чтобы выбраться, ему следовало опуститься на четвереньки и ползти по поганому полу – до подвального окна или до выхода из подвала, черт возьми!

Стараясь не думать о мертвом теле, оставшемся в глубине подвала, Мыльников так и поступил: опустился на четвереньки и, постанывая и чуть не плача, пополз во тьму. Через некоторое время он наконец достиг дверного проема – низкого и плотно закрытого дощатой дверью. Толкнув, а потом стукнув несколько раз подряд в проклятую дверь, Мыльников убедился, что та не поддается его усилиям. Стуча и плача, бедняга понимал бесполезность своих действий: дверь выходила на задний заросший дворик, где народ почти не ходил.  Но Мыльников, обнаруживая не свойственные ему в обычной жизни качества – упорство и несгибаемую волю, – без устали колотил и колотил в заколоченную дверь.

Наверное, узник бы не поверил своим глазам, если бы мог видеть сквозь стены.

Прямо перед заколоченной дверью стояли два человека. Оба были довольно потрепаны и длинноволосы, одеты в старые кроссовки и вытянутые куртки – словом, типичные городские бомжи. Это и были бомжи, облюбовавшие старую школу для своего временного зимнего пристанища. Некоторое время назад их было трое, но с третьим – во время обследования пустого помещения – произошел несчастный случай: бедняга провалился, ступив на гнилые доски, в подпол, и свернул себе шею.

Неожиданный покойник перепугал товарищей. Не могло быть и речи, чтобы остаться с ним ночевать в доме… Вот двое дружков и порешили покрепче заколотить входы и выходы в дом и в подвальные помещения. Оба слышали глухие удары, доносившиеся изнутри, а услышав – переглянулись. Некому там было колотиться, поскольку товарищ их умер, в чем не было сомнений. Ну а те, другие, которые там колотятся – это уж не их ума дело.

— Давай для крепости еще одну доску притараним, – заметил один, а второй кивнул.

— Чтобы Васюню попусту не тревожили, – добавил первый, а другой вторично кивнул, соглашаясь.

К списку номеров журнала «Русское вымя» | К содержанию номера