Владимир Пучков

Наконец я расслышал

НАКОНЕЦ Я РАССЛЫШАЛ
Наконец я расслышал, как что-то
перещёлкнулось в небе. Пора
оцифровывать старые фото
и лежалые пробы пера.
За столом в ожидании снулом
наблюдать, как в режиме нон-стоп
катит сканер с рентгеновским гулом
перемётного света сугроб.
Мы уходим. Меняются шифры,
и пароли, и явки, и явь...
В океане расплавленной цифры
нам отныне барахтаться вплавь.
И глядеть, как по дивному снегу -
от саней на высокий порог -
юный Пушкин взлетает с разбегу,
оцифрованный Господом впрок!
 

 

ПОЕЗД «ПОЛТАВА - ОДЕССА»

«Украйна глухо волновалась...» (Пушкин)
Украйна... Глухо волновалась река в мурашках,
дрожа, как миска расписная в руках ворожки.
Не забывай меня, родная! В чужих ромашках -
я непременно распознаю твои волошки!
Под звёздами найду наощупь свою тропинку.
Страна ночная, разве пришлый - твой взгляд осилит?
То по-воловьи добродушно жуёшь травинку,
то карим оком по-ведьмацки прожжёшь навылет!
Молчишь, когда за власть грызётся родная свора,
в своём хлеву не переносишь чужого духа...
За морвокзалом воздух вольный – аж до Босфора!
А я одно шепчу: "Украйна..."
Украйна - глухо.

 

ОДИССЕЙ

 


Потерявшему родину-мать
долго плыть на осклизлой доске,
и доплыть, и блаженно дремать
на зернистом ольвийском песке,
и пока фитилёк не погас,
мотыльковому бризу внимать…
Неприлично скорбеть напоказ
потерявшему родину-мать.
Время стешет зубцы и рубцы
в синусоиду волн и холмов.
Не нектар из цветочной пыльцы –
пей вино из козлиных мехов!
И, вперясь в сыромятную муть,
корешок, непривитый побег, -
пожалей свою родину-мать,
потерявшую сына навек!
Замеси на землянку саман,
приголубь молодицу в соку,
не жалея элитных семян,
истолки её ступу в муку!
И когда подрумянится край
горизонта в плавильной печи, -
на спасённой кифаре играй
и спасённое слово шепчи.
Чтобы вспомнить фамильную мощь, -
потерявшему родину-мать
наважденье оливковых рощ
надо парусной жменей поймать!
И в запале застольных бесед –
выйти вон, наклонясь у дверей,
чтобы здешний счастливый сосед
злой слезы не заметил твоей.

 

 

ОЛЬВИЙСКИЙ ПРИЧАЛВалерию Карнауху

 


Нас мало, товарищ.
Нас, может быть, трое иль пятеро.
На сданном плацдарме
сидим в ожидании катера.
Но он не придёт:
никакие варяги и греки
не вывезут нас –
этот берег потерян навеки.
Мы выросли здесь,
поклоняясь идеям и книгам.
Века обученья,
зато одичание – мигом!
Былые вожди -
обернулись ворами в законе,
святые криницы -
зияют болотцами затхлыми,
на рыжем обрыве
храпят киммерийские кони,
и новый кочевник
трясёт ресторанными патлами.
Нас мало, товарищ,
нас пятеро, может, иль трое –
на микроскопической плёнке
культурного слоя.
Подмоги не будет.
Как почва, осядет осанка.
Сизифовы камни
со свистом покатятся вспять,
когда стригунок -
на бегу обратится в мустанга,
и чайная роза -
шиповником станет опять.
Нас мало, товарищ,
но мы, как шиповники, цепки.
На мутном лимане –
ни мачты, ни шлюпки, ни щепки.
Мерцает село
керосиновыми фонарями.
Подмоги не будет –
кому мы нужны за морями!
И всё же сквозь глину
упрямые корни растут.
Звенит тишина  –
дивный голос из амфоры вынут.
Парутинской чайке
до Господа лёту – пятнадцать минут,
а мы соберёмся в дорогу –
столетия минут…
 


ПЛАЧ ПО КАЗАЦКИМ ЛЮЛЬКАМ


Ночью шторм лютовал,
утром блики гуляют, как тюльки.
На зализанной отмели
дремлют казацкие люльки.
Их лиман отдаёт
после каждого шторма как плату,
их придонные струи
выносят под каждую хату -
носогрейная глина,
черепье, пустышки, бирюльки...
Я иду по воде,
собираю казацкие люльки.
По сыпучей лагуне,
по дну, что пружинит, как сито,
по жаровне шипучей,
в которую влаги налито,
по Кинбурнской косе,
по ее мелководному краю -
после шторма
обломки погасших веков собираю.
Слепки вздохов глубинных,
чудные сопелки-кривульки -
на лоснящейся отмели
млеют казацкие люльки.
Сколько было по свету
сражений, и сечей, и рубок -
тут осело оно,
перемётное кладбище трубок.
Может, выше:
в излучинах Буга, Днепра да Ингула -
дым прокуренных лёгких
воронка столетий втянула?
Водяной мертвовод,
чье туннельное вёрткое тело
сквозь эпохи прошло -
вырываясь из рук, просвистело!..
Омут штопорной тяги.
Бегущий виток мясорубки.
Раз! - и нет никого.
Только ил набивается в трубки.
Нескончаемый брод...
Примеряю на ощупь следы,
из которых растут
родники преисподней воды.
Где ты, время взрывное?
Твой выброс песками притушен.
Мёртвой зыбью стоит
безголосый эоловый вой...
Лишь торчат чубуки -
перископы, свистульки отдушин,
и прилив набухает
над кромкою береговой.
 


РАКУШКА
Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и тысяч -
там, где моряна, солеными космами тычась,
будто старьёвщица, вялым круженьем руки
перебирает пустые свои черепки.
Щурясь под солнцем, искрит перламутровой крошкой
хрусткий мысок за дощатой артельной сторожкой,
и, желтоват, как янтарный налив кураги,
катится к западу край курая и куги.
Я тебя выбрал из тысяч и тысяч ракушек -
томных ледышек и розовогорлых простушек,
смуглых ладошек, сложенных играть в перстенек…
В сонмище томных красавиц - тебя подстерег!
В солнечной пустоши, где, воспаленные солью,
крепко взялись в хоровод ставниковые колья,
я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и ты
взвихренным кружевом окаменелого танца
кажешь бесстыдный испод розоватого глянца...
Кануло лето. Пусты твои недра. Пусты.

НОЧНОЙ МОТОЦИКЛИСТ
Дороги скоростью светились,
во мраке две звезды дрожали.
Они с небес ко мне скатились,
и обе - за руки держали.
А я летел, не зная знаков!
Когда шоссе меня стряхнуло,
одна - отпрянула, заплакав,
другая - в ужасе прильнула.
В палате пахла матиола,
горели нити вполнакала.
Одна - укорами колола,
другая - руки целовала.
И покрывалась белизною,
со мною вместе угасая.
Одна была моей женою.
Моей звездой была другая.

ВСТРЕЧА НА СТОЯНКЕ ТАКСИ

 
Ты вновь эту руку целуешь,
повинной склонясь головой.
- Любовь, у кого ты ночуешь?
- У добрых людей, мой родной.
Ты скомкано и торопливо
бормочешь любезный пустяк:
- Любовь, ты всё так же красива...
- Неправда, мой милый, не так.
И стайка полынного пепла
отпархивает от колёс!..
- Любовь, от чего ты ослепла?
- От слёз, моя радость, от слёз.

ЛЬВОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

 
Я люблю этот город,
его снеговые холмы,
тесноту переулков
с ванильным настоянным бытом,
и лепнину карнизов,
и звон ледяной бахромы,
и парной чернозём,
что под вечер густеет, как битум.
В малом сквере треуглом
хрустел подмороженный март,
ранний сумрак таился
в еловых негнущихся лапах,
но троллейбусный свист
настигал, как ловецкий азарт, -
и катился по снегу
кофейни тропический запах!
Над калёной жаровней
рождался невидимый чад,
нескончаемый вечер
был крепок, и сладок, и чёрен...
Ты сидишь, посмуглев,
ты молчишь, потерявшая счёт
черепашкам - из чашек ползущих –
раздвоенных зёрен.
Ты навстречу спешила,
не слыша хулы и молвы,
ускользала из дому,
таясь все хитрей и коварней,
и над нами неслышно
парили крылатые львы -
над любовью моей,
над возлюбленной нашей кавярней.
Я люблю эту площадь,
где сквер, и кофейня, и ты...
Я люблю этот город
с его снеговыми холмами,
где горит общепита очаг
и, доныне чисты,
два крыла бескорыстных
невидимо плещут над нами.

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера