Александр Кабанов

Спасение

* * *

 

Вот была бы у меня фамилия – Соединенных,
Александр Михайлович Соединенных,
это лучше, чем Александр Михайлович Зловонных,
но, похуже, чем Мамин-Сибиряк-Влюбленных.
Вот вам пару образов, пару сравнений, парус метафор,
чтобы вы считали это дерьмо – стихами:
злые кубики камфоры, корень в квадрате амфор,
геи рождаются с первыми петухами.
Пусть отныне кличут меня Александр Кабанов,
а когда-то я был собран в одном букете:
соединенных цветов:  Нагасак Хиросимович Икебанов,
лишь святая Мария звала меня – Ебукентий.
* * *

 

Комиссары нюхали кокаин,
отвыкая от солонины,
больше в мире не было украин,
потому, что кончились украины.
День мерцал фонариком на корме,
отплывая в залив Биская,
я тогда сидел третий год в тюрьме -
на поруки бороду отпуская.
Говорят, что завтра придет весна,
и, опухнувшая от пьяни -
на майдан подтянется матросня,
а за ней – приползут крестьяне.
Затекая в рифму – прольется кровь,
и туда ей теперь дорога,
что такое, братец, твоя любовь –
это зрада  и перемога.
Треугольный народ соберут в кружок
бородай, парубий, ефремов:
желтоватый, гибельный порошок -
раздавая из пыльных шлемов.
* * *

 

Деревья в очередь на жилье
стоят, раскручены, как улитки,
снег предлагает термобелье,
не замечая сосулек скидки.
Ну что же ты, лежишь, как бревно,
овальное на квадратных метрах,
в кровати с видом на Люблино,
одна в одних полосатых гетрах.
Подстать японским городовым,
подобно Сухову-Гюльчатаю:
по черным кольцам, по годовым
и обручальным тебя читаю.

РАНЕНИЕ
Обними меня – обескрыль,
перейди на молчание о высоком:
роза - цвета кетчупа-гриль,
волонтер с гранатовым соком.
Кто-то мне подмешал в судьбу
клофелин причастия, на удачу,
я такие фильмы видал в гробу,
белый свет - копеечка, дай мне сдачу.
Дай мне снег, просеянный сквозь зурну,
тот, что в праздник поет, не тая:
богомол съедает свою жену -
потому, что она – святая.
КОШЕР
Время - это огнемет и водомет
над гнездом воронки,
рана - рано или поздно заживет
на своей сторонке.
Сгинут наши и не наши вороги,
феникс – многоразовая птаха,
одноногий встал не с той ноги
в эпицентре праха.
Сгинут гаджеты и книги до зари,
сгинут лайки, теги,
мы тогда с тобою встретимся, Мари -
в газовом ковчеге.
Обессмыслен доктор в колбасе,
сплавились медали,
сгинут все и даже слово «все»,
чтоб не начинали.
Будет пахнуть кашемиром пустота,
белый свет – торшером,
самым первым - я придумаю - кота,
назову Кошером.

* * *

 

За окном троллейбуса темно,
так темно, что повторяешь снова:
за окном троллейбуса окно
черного автобуса ночного.
Как живешь, душа моя, Низги,
до сих пор тебе не надоело:
мужу компостировать мозги,
солидолом смазывая тело.
Правый поворот, районный суд,
караоке на костях и танцы,
то сосну, то елочку снесут
в зимний лес коварные веганцы.
Так темно, что не видать снега,
ветер гонит угольную пену,
я - троллейбус, у меня рога:
родина, спасибо за измену.

* * *

 

За то, что снег предпочитает быть
подделкою, упрятавшей вериги,
и я, как школьник, должен полюбить
всю эту белизну, все эти книги,
мороз в чернилах, зубчик чеснока,
турецкий чай с ворованной малиной,
и Пастернака, и Пастернака,
и ямщика с его дорогой длинной.
Укутавшись в шанхайский пуховик,
я обречен ходить на эти встречи,
где,  обожженный высунув язык,
посольский зад вылизывают свечи.
Как пахнет ель, убитая вчера,
ночная водка с привкусом рефрена,
о, как зима бессмысленно добра,
снег падает, зачем, какого хрена?
Когда мне снятся пальмы и песок,
вакханка, утомленная загаром,
скажи: по ком торчит ее сосок,
так гениально, так, мой друг, недаром.

* * *

 

Я споткнулся о тело твое и упал в дождевую
лужу с мертвой водой, но еще почему-то живую,
дай мне девичью память – крестильные гвозди забыть,
ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня погубить.
Я споткнулся о тело твое – через ручку и ножку,
в Гефсиманском саду, где шашлык догорал под гармошку,
дай ворованный воздух - в рихонские трубы трубить:
ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня разлюбить.
Сколько праведных тел у судьбы – для войны и соблазна,
сосчитать невозможно, и каждая цифра – заразна,
дай мне эхо свое, чтоб вернуться, на зов окликаясь,
или минное поле – гулять, о тебя спотыкаясь.

* * *

 

Если б было у меня много денег,
чтоб сходить с тобой с ума понарошку,
я бы выбросил в окно старый веник,
целовал бы я кота на дорожку.
Словно конник, оседлав подоконник,
я сидел бы и смотрел в подстаканник,
выбирал бы: или джин, или тоник,
а на закусь: лишь чак-чак да паланик.
Собирал бы я каменья пращою,
будто ангелов чертовски опавших,
я кричал бы из окна: всех прощаю,
от моей большой любви пострадавших.
Если б, если б – помечтать - не работа,
позвонил бы, но лишен подзарядки,
старый веник, если встретишь кого-то,
передай, что я в порядке, в порядке.
СПАСЕНИЕ
Пассажиры выходили из самолета:
у мужчин в подмышках – черные розы пота,
а у женщин на джинсах и платьях, в области паха -
подсыхали лилии ужаса и хризантемы страха.
В разноцветной блевотине, по надувному трапу -
заскользили они, вспоминая маму и папу,
отводя глаза друг от друга,  и все таки, от стыда
всех очистили сперма, бурбон, табак и вода.
Как прекрасны они: инженеры, айтишники, домохозяйки,
ветераны АТО, секретарши и прочие зайки,
лишь один среди них – подлец, хирург-костоправ,
он сидит в слезах, на траве, у самой взлетной лужайки,
бормоча: «Сексом смерть поправ, сексом смерть поправ…»

* * *

 

Человек засиделся в гостях,
средь немых, средь глухих и незрячих,
человек – это храм на костях:
осетровых, свиных, индюшачих.
Это злое тамбовское бро -
подставлять беззащитный затылок,
и душа у него – серебро
из украденных ложек и вилок
Но, когда он проснется вчера,
саблезубую память раззявив,
посреди доброты и добра,
в окружении мертвых хозяев.
* * *
Бегут в Европу черные ходоки,
плывут в Европу черные ходоки,
а их встречают белые мудаки  -
свиных колбасок мерзкие едоки.
Вокзал вонзит неоновые клыки -
и потекут из яремной вены:
вода, одежда, памперсы, сухпайки,
цветы и средства для гигиены.
У белых женщин бедра, как верстаки,
у белых женщин слабые  мужики,
но всё исправят черные ходоки,
спасут Европу черные ходоки.
В Берлине снег,  внизу продается скотч,
сосед за стенкой меня не слышит:
зачем он пьет по-черному третью ночь,
а может быть, он набело что-то пишет.
К примеру: «….больше нет ничего,
остался дом и дряхлое, злое тело,
и только смерть ползет змеей  для того,
чтоб жизнь моя над высоким огнем летела…»

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера