Ольга Ходаковская

Записки литературного путешественника. Латинская америка

Foto4

 

Родилась в Перми. Окончила факультет Современных иностранных языков и литератур Пермского государственного университета по специальности «Филология: французский язык и литература». Работала устным техническим переводчиком испанского с венесуэльскими военными в России, три года – в строительной компании в Венесуэле. Публикует эссе о литературе стран Латинской Америки, Испании и Франции в блоге facebook.com/litessai. Участник Совещания молодых писателей СП Москвы (2016). Живет в С.-Петербурге.

 

 

Данная подборка произведений сообразуется лишь с моим странствием по миру латиноамериканской литературы и желанием напомнить читателю о существовании этого мира. В испанской Картахене стоит памятник Колумбу. Открытым жестом он указывает на море и дальше, на неизвестный континент. Только вот за годы перед путешественником выросла пальма... Да укажет мой текст на Новый свет! Да не взрастёт меж ним и читателем древо непонимания! В путь! Начну в Мексике, задержусь в Венесуэле, через Чили приду в Аргентину.

 

I

Карлоса Фуэнтеса я встретила в букинистическом. Он пах старой бумагой и оказался известнейшим мексиканским писателем ХХ века. В романе «Смерть Артемио Круса», впервые опубликованном в 1962 году, он рассказал мне об одном человеке – старике, богаче, поднявшемся из самых низов. Мать этого человека была мулаткой, отец – белым, изнасиловавшим её. Его рождение метафорически было результатом насилия европейских завоевателей над Мексикой. Он был ребёнком, вышедшим из недр своей страны, как выразился писатель.

Сначала мне показалось странным, что Фуэнтес заговорил о старике, как о мальчике, но потом я поняла, что он хотел замкнуть круг его жизни, вернуть его к началу, чтобы тот явственнее ощутил распад своего тела, гибель нутра, увидел отражение старческого лица, припомнил первый день наступившей старости и все те дни, когда судьба преследовала его по пятам, как борзая, короче говоря, чтобы он почувствовал рак времени.

Писатель объяснил, что время пожирает само себя, и ничто живое не может остановить необратимый процесс исчезновения, что всё будет существовать, двигаться, разъединяться в потоке перемен и в то же время разрушаться, дряхлеть и гибнуть.

Правда, Артемио Крус умирать не хотел. Даже когда его тело стало распадаться на нервы и ткани, вместе с текстом Фуэнтеса, тонущим в многоточиях, когда его тело гибло от боли, отделяясь от мозга, наполняющегося светом, он продолжал крепко держаться за жизнь. Он хотел, чтобы кто-нибудь умер за него, передал ему возможности своей недожитой судьбы, погиб, чтобы не погибло его имя.

Он научился приноравливаться, делать выбор и не переставал желать. «Только так желанное станет твоим», – повторял старик. Он жаждал жить, прошёл гражданскую войну, всегда играл ва-банк. «А как же называется, когда отдаёшь всё и взамен получаешь всё?» – нередко спрашивал он. Его путеводными звёздами были власть и свобода. Он цеплялся когтями, чтобы получить их.

Я видела, что Фуэнтес восхищён Артемио Крусом. Возвращая к истоку, писатель вознёс его на космическую высоту, соединил со Вселенной, назвал средоточием её противоречий, смыслом, оправданием её холодной необъятности, сказал, что именно для него пламенеют галактики и разгораются солнца. Так и сказал. И тут я поняла, что автор восхищён не этим человеком, а человеком вообще, благодаря своей жажде жизни ставшим вершиной эволюции.

Как бы громко ни звучали подобные слова, латиноамериканский мир это допускает. У меня есть книга «Писатели Латинской Америки о литературе», которую я, конечно, захватила в путь. Там можно встретить такие слова Марио Варгаса Льосы: «чрезмерность и излишество являются здесь нормой повседневности, чудеса и диковины питают человеческую жизнь, они так же доподлинны и осязаемы, как война и голод». Обратите внимание.

А теперь следуем дальше. Какого бы величия ни достиг человек, он – не святой и не грешник, не хороший и не плохой, плод, состоящий из двух частей, которые жизнь соединяет и разъединяет по-своему. После первых ярких заявлений Фуэнтес отказался от крайностей, чтобы указать мне на превосходство мексиканского мировосприятия над «примитивностью» северного соседа. Он сказал, что мексиканцы не так уверены в себе и не хотят, чтобы стёрлась сумеречная переходная полоса между светом и тенью, что не существует только белое или чёрное, только бог или дьявол. В общем, мне стало ясно, что нити, из которых соткана человеческая жизнь – разноцветны.

Точно так же разноцветна и многолика Мексика, о которой рассказал сеньор Фуэнтес. «Тысячи стран под одним названием», – с гордостью отметил он. Мексика показалась мне прекрасной. Её красная, жаркая земля пахла супружеским ложем. Море имело вкус горького пива и запах дыни, гуайявы и гуанабаны. В степи, между ледяными кратерами и поясом лавы, росли кактусы, инжир и агавы. Мексика соединила пришлый новый мир с миром древним, мёртвым, объединила кастильский экстерьер со святыми и ангелами с индейского неба. Писатель неизменно выделял исконную и загадочную индейскую природу страны, сохранившуюся в душе её народа, натуру, существовавшую до прихода завоевателей. До сих пор сохранилась эта граница между двумя мирами, которую не одолели ни конкистадоры, ни монахи, ни негры, ни принцы, ни касики.

Фуэнтес связал не только рождение Артемио Круса с появлением страны, но и всю последующую жизнь, азартную и рискованную. Мексика не выносила покоя и, несчастная страна, предпочитала корчиться в конвульсиях. С каждым новым поколением она должна была низвергать прежних властителей и заменять их новыми хозяевами, такими же хищными и властолюбивыми. Это увлекающее людей насилие вплело Мексику в общую историю стран Латинской Америки с их сменяющими друг друга диктаторами и вечными революциями.

Кстати, именно Карлос Фуэнтес предложил авторам латиноамериканского бума создать коллективный роман «Отцы родины». Известные романисты должны были написать о диктатурах своих стран. Правда, сам Фуэнтес так этого и не сделал. А другие – да. Гарсиа Маркес создал собирательный образ тирана в «Осени патриарха». Варгас Льоса рассказал о доминиканце Трухильо. Астуриас в «Сеньоре президенте» описал гватемальского диктатора, Роа Бастос в романе «Я, Верховный» – парагвайского.

 

II

Так, Карлос Фуэнтес познакомил меня с Артуро Усларом Пьетри, и я отправилась в Венесуэлу. Там с 1908 по 1935 год правил свой диктатор – Хуан Висенте Гомес. В романе 1976 года «Заупокойная месса» Услар Пьетри изменил имена и названия, но те угадывались. Рассказанная им история каудильо Апарисио Пелаэса была слепком судьбы Гомеса, повторяющим происхождение, перипетии восхождения, вехи правления и его конец. Услышав эту историю, я поняла, почему роман венесуэльца не так известен, как произведения его коллег на ту же тему: прямолинеен, хроникален и, честно говоря, несколько скучен, впрочем – неплох. Поэтому – расскажу.

Эта хроника борьбы за власть такова, каков герой – простая и бесприкрасная. На муле, в пончо, сильный, лукавый, суровый и замкнутый, он явился из немыслимой глуши, чтобы стать мифом. Впрочем, скупые прикрасы всё же были. Услар Пьетри добавил к картине кактусы, пересохшие ручьи, ветер, несущий тучи рыжей пыли, – получилось колоритно.

Писатель рассказал мне о герое созданного другими мифа. Он говорил так: «Как бог Чанго у негров, как Амаливака у караибов, как великий Маниту, как Кецалькоатль, пернатый змей». Однажды ухватившись за власть, Апарисио Пелаэс не смог её отпустить. Он стал властью, мистически слился с ней. Его тело, голос, его присутствие и даже отсутствие стали властью. И прошлое его виделось легендарным, а действовать ему помогали сверхъестественные силы и невероятная удача, то ли дьявольская, то ли божественная.

На самом деле он остался прежним, но из-за обретённой власти, люди, сами люди мифологизировали его, действовали якобы его волей, от его имени. Люди сделали его многоликим чудовищем, говорящим тысячами уст, действующим тысячами рук: «Он – везде одновременно, тут, там, ещё дальше и ещё, в том, что говорит и чего не говорит, в том, что делает и чего не делает».

Эта сила оказалась настолько живучей, что имя Гомеса продолжило внушать страх и через восемьдесят лет после его смерти. Я помню, в Маракае (в романе Услар Пьетри называет вотчину диктатора Такаригуа), где мне довелось провести больше года, недалеко от моего дома на перекрёстке стоял старый саман. Власти проводили дорожные работы и решили его спилить. В тот же день на дереве появился рукописный плакат: «Тот, кто срубит это дерево, будет проклят именем генерала Гомеса». Эта история чудесно пересеклась с миром романа, в котором Пелаэс/Гомес запретил рубить деревья. Естественно, саман остался на месте, тенью накрывая весь перекрёсток. Обрывком тени, в царстве которой когда-то жила вся страна. Такова сила власти, даже прошлой. Восемьдесят лет, представьте только!

Роман Услара Пьетри в России не переиздавали более тридцати лет. Он, как и Фуэнтес, явился ко мне старой книжкой. В советской аннотации я прочла что он – об «антинародной сущности» диктатора. Согласиться с этим я не могла. Писатель почти не говорил о народе: упомянул крестьян, расходящихся по домам после очередной войны, да восторженных зрителей у президентского дворца. Только в конце правления каудильо он рассказал о протестовавших студентах, а после его смерти – народ с яростными криками высыпал на улицы столицы. Не было очевидно, что народ, наконец, освободился от тридцатилетнего гнёта. Не было слышно радости, надежды – только шумное, нервное метание. Народ начал новую борьбу и вновь катился на карусели вечно сменяющих друг друга правителей.

О чём действительно поведал мне этот роман – так это о власти, о жадном стремлении к ней и об её невероятной силе. Желание вечно властвовать оказалось старым людским недугом, поражающим каждого, кому довелось уловить её аромат. Война следовала за войной, и вели их генералы подобно гарсиамаркесовскому Аурелиано Буэндиа, проигравшему тридцать две. Бесчисленные претенденты сбрасывали один другого. Очередной «оппозиционер», заговорщик вдруг превращался в рьяного защитника свободы и права, обещал установить справедливость, настоящую демократию, объявить всеобщие выборы, бороться с коррупцией. С маниакальным упорством он готовил вторжение, говоря, что представляет народ. Однако одну тиранию сменяла другая.

Рефреном звучал вопрос: «А что будет делать тот или иной, получив власть?». Услар Пьетри отвечал: «То же самое, что предшественники». Всякий, кто приходил к власти, думал, что может всё. И в конце концов выяснял, что ничего не может. Почему? Потому что страна такая – страна повстанческих отрядов и диких каудильо. Правители же – всего лишь воплощение действительности. Получалось, что сущность этого нескончаемого аттракциона – самая что ни на есть народная, национальная, что такова извечная судьба страны, в которой «людьми с мачете можно править только с помощью мачете». В общем, не выказал венесуэльский автор надежды на смену порядка.

Власть оказалась сильнее людей, а сильнее власти – лишь время. Кого не взяла пуля, не застало врасплох неприятельское войско, кого не извели отравой, погубило время. Даже если думалось, что и оно подчинилось, стало медленным и терпеливым, под стать стране, которую Пелаэс видел большим деревенским хозяйством с загонами для быков, надёжными волами и плохо объезженными конями. Поэтому, кстати, Услар Пьетри настаивал на том, что его герой – не диктатор и не тиран, а каудильо, то есть местный, латиноамериканский продукт. Он был землевладельцем, кровати предпочитающим гамак, ни с кем не делящим ни власть, ни женщину, ни лошадь, ни землю. Он был не крестьянином, не военачальником, не президентом – всем вместе. Он вцепился в жизнь, как Артемио Крус, такой же жадный до власти, и терпел, пока не заревел, как поваленный бык. А карусель закрутилась по новой и вертится до сих пор.

 

III

Познакомившись с Артуро Усларом Пьетри, я узнала о другом венесуэльце – Мигеле Отеро Сильве. Он также боролся с диктаторами: и Хуаном Висенте Гомесом, и Маркосом Пересом Хименесом, правившим с 1952 по 1958 год. Правда, в романе «Когда хочется плакать, не плачу» писатель едва завёл о них разговор. Он сравнил их с древнеримскими диктаторами, сменяющими друг друга, да вспомнил беглого Переса Хименеса, ностальгически встряхивающего бокал с «Tom Collins» в баре отеля «Фонтенбло» в Майями-Бич, подытоживающего суммы своих банковских вложений и «похихикивающего в кулачок». Однако мне стало ясно, что фигура каудильо важна, поскольку являлась вершиной той извечной несчастной судьбы стран Латинской Америки, той системы, частью которой были герои романа, с которой они боролись, и которая оказалась сильнее. Она воплощала безнаказанное насилие, порождающее новое насилие.

Фуэнтес говорил о старике, Услар Пьетри – о диктаторе. Их герои выпили до дна стаканы с ромом своих жизней. Отеро Сильва рассказал о трёх мальчиках, которым не удалось уйти дальше совершеннолетия. Они родились в один день, за пару недель до очередного государственного переворота в Венесуэле, в годовщину мученической смерти римского христианина Викторино. В его честь им дали имя. Подобно ему они будто бы шествовали на казнь, предчувствуя смерть.

Эти мальчики вышли из разных социальных слоёв. Один был бедняком из трущоб, ненавидящим отца-пьяницу и желающим стать достойным своего нового друга, «дерзкого пирата» – на самом деле, просто-напросто беглого преступника. Другой был сыном наследника большого состояния. Ему было достаточно ощущения собственной силы за рулём мотоцикла или подаренного на восемнадцатилетие «Мазератти», чтобы чувствовать себя довольным и счастливым. Третий был активистом вооружённой революционной ячейки, сыном коммуниста, сидящего в тюрьме.

Кем бы ни были их отцы, мать, мама, мамочка, как по-разному они её называли, была одна – родина. Да, это звучит патетично, но я уже говорила о латиноамериканской чрезмерности. Эта мятежная страна не позволила им стать взрослыми, предлагая единственно возможный путь – путь насилия, каково бы ни было их происхождение, каковы бы ни были их цели.

Из чего состояла их недолгая жизнь? Из кражи сумок на мотоцикле, угонов машин, убийств собак, издевательств над геями, проститутками, посетителями кинотеатров, ученицами американского колледжа, из ограбления банка, наконец, убийства человека. Они не были знакомы друг с другом, но их объединял разлад в стране, прокравшийся в души и ставший внутренним разладом каждого из них и всего поколения. Поэтому писатель сравнил Венесуэлу с Римом Диоклетиана близким к концу, назвав его «государством, обираемым и разоряемым спекулянтами, республикой рогоносцев и разгильдяев», «огромными владениями, подточенными всеми земными пороками».

Несчастная, карикатурная страна, эмбрион страны, «зародыш родины, законсервированный в бутылке со спиртом», «тюрьма, желающая казаться страной», «жестокая и ядовитая земля, где все смотрят друг на друга злобно, как ростовщики, где каждый, куда бы он ни шагнул, тонет в ненависти и грязи, где всюду лианы ненависти, тростниковые заросли ненависти», «все дерьмо, и я сам дерьмо» – так Отеро Сильва описал безжалостную действительность, которая не оставила шансов венесуэльской молодёжи, не дала им увидеть иного пути.

Насилие, повторю, порождало лишь новое, ещё большее насилие, и постоянная борьба стала нормой. Писатель сказал: «Мы прибегли к насилию, чтобы защищаться, а потом насилие стало всеобщим, превратилось в систему, стало насущным, как хлеб и воздух». Он показал страну, гибнущую на глазах, молодую страну, с «юношеской неистовой страстью» требующую обратить всё в прах и пепел, слишком красивую и готовую уступить человеку свои лощины и склоны, чтобы не дать ему уйти, сбежать, дезертировать. Она умирала вместе с героями в грохоте полицейских автоматов или музыке Берлиоза над пропастью. Даже в галлюцинациях она не отпускала одного из героев, расщепляя его тело так, чтобы часть всегда держалась за неё.

Я видела эту прекрасную страну, погибающую в лавине насилия, и да, меня грабили новые Викторино, подъехавшие на мотоцикле, угрожали пистолетом, отбирали сумку, и трущобы были теми же кусками картона и жести. Но подождите. Роман вышел в 1970 году. С тех пор прошло почти пятьдесят лет, а Венесуэла не изменилась? Всё так же юна и неистова? Умирала, да не умерла? Это такая длинная смерть, которая когда-то всё же закончится возрождением? А может быть, насилие – её суть и вечная, неотъемлемая судьба?

Я надеялась на перемены и лелеяла мысль о том, что вернусь в Венесуэлу, прекрасную и безопасную, хотя бы на пенсии, лет через тридцать, окунусь в игривые волны Каты, покачаюсь в гамаке под пальмами Куягвы, проеду по арагуанскому серпантину до Колонии-Товар и без страха пройду по улицам Каракаса. Правда, литература убеждала в ином.

 

IV

Не переставая мечтать, я оставила саманы власти, мангровые заросли насилия и отправилась в глубь литературной сельвы, на юг континента, где меня ждал чилийский писатель Мануэль Рохас. Роман «Сын вора» являлся мне словно из видения, в котором солнечным, ветреным днём одинокий и растерянный мальчишка шёл по берегу моря.

Писатель рассказал о людях без справок и документов. Они брели по миру и единственным, что подтверждало их существование, были их руки и ноги, лёгкие и желудок, их голод и одиночество. Они шли из города в город, из страны в страну, не торопясь, будто день никогда не закончится, а если и закончится, то впереди будет вереница таких же дней. Они говорили о «счастье идти не спеша и останавливаться хоть на каждом шагу, если вздумается, и глазеть по сторонам, смеяться, болтать и присесть на минуту отдохнуть».

У тех людей не было ни дома, ни работы, ни долга, ни жены, ни ребёнка, только нищая и голодная свобода. Помните фуэнтесовского Артемио Круса? Его вели власть и свобода. Свобода – другого рода, конечно. У героев Рохаса вообще не было путеводной звезды. Писатель назвал это свободой ветра и моря.

Мальчишка из видения? Его звали Анисето Эвиа. Он остался без родителей, без братьев. Инерцией происхождения его, неприкаянного интроверта, затянуло в тюрьму. А он стремился к полной тревог свободе, не хотел поддаваться чужой воле, но вверился судьбе. И Рохас ласково провёл его сквозь прозрачный поток времени, чтобы дать ответ на вечный вопрос: что делать, когда нет ни хитрости, ни силы, ни острого языка, ни денег? Он сказал: «Жить, приятель. Что тебе ещё делать?».

Вот герой и жил, потому что был живым, лишь бы не сорваться в пропасть притаившейся повсюду боли, жил, чтобы не знать страдания. Страх перед ним был сильнее страха смерти. Анисето Эвиа шёл, не зная кем будет, и будет ли кем-нибудь вообще, довольствовался малым: ел что приходилось, спал где удавалось, говорил с теми, кто находился рядом. Одинокий среди бесконечных скал, рек, гор и моря снега, он нёс в себе безграничное восприятие мира, «видел пестроту красок, слышал звуки, чувствовал запах ветра и запахи города, замечал в людях каждую чёрточку, в вещах – каждую подробность».

Как же далеко находились друг от друга герои Карлоса Фуэнтеса и Мануэля Рохаса! Вместе с тем они тянулись друг к другу через весь континент. Один – с его мексиканской вершины, другой – с аргентино-чилийских суровых низовьев. Миллионер Артемио Крус и бездомный Анисето Эвиа. Первый был смыслом существования Вселенной, отдавал всё и получал всё. Второй был крохотной песчинкой, у него ничего не было, а казалось, было всё. Он так описывал это состояние: «и земля, и воздух, и небо, и вода, и свет – это если у тебя есть время. Если у тебя есть время, то кажется, есть у тебя всё». Время – сила и ценность у Рохаса, Фуэнтеса, Услара Пьетри. И люди, о которых писатели рассказали мне, просили лишь о нём – о времени смотреть, слушать, любоваться небом, морем и ветром, о времени жить.

Мне хотелось назвать роман «Сын вора» лёгкой и жизнелюбивой одой свободе, несмотря на выпавшие герою трудности. Мне хотелось сказать, что я – тоже интроверт, песчинка и одновременно средоточие мира. Я помнила и мечтала о счастье простой жизни. Я встретила писателя, который рассказал мне об этой невесомой жизни, горькой своей невозможностью.

Карлос Фуэнтес, Артуро Услар Пьетри, Мигель Отеро Сильва, Мануэль Рохас – их имена не на слуху, о них помнят разве что специалисты. Темы их произведений – свобода, насилие, власть, время – в общем-то универсальные, но оплетённые лианами слов и усаженные орхидеями патетики. Я уверена, что ещё не раз встречу эти излишества, что буду находить то, что кажется экзотикой, в каждом латиноамериканском романе. Даже сейчас, я только собралась в новое путешествие вместе с «Чарующим миром» кубинца Рейнальдо Аренаса, недавно вышедшем в «Издательстве Ивана Лимбаха», сделала первый шаг, как на меня налетело что-то умопомрачительное, душераздирающее, грандиозное, гротескное и т.п. Чрезмерность, о которой говорил Варгас Льоса, – на месте. А я, очарованная миром латиноамериканской литературы, выпью стаканчик гуайойо, сладкого, некрепкого кофе, съем кукурузную лепёшку с мягким сыром, передам привет Колумбу и снова отправлюсь в путь. ¡Hastaluego!

 

Библиография:

Карлос Фуэнтес. Спокойная совесть. Смерть Артемио Круса. Повести и рассказы. – М.: Прогресс, 1974. – 480 с.

Артуро Услар Пьетри. Заупокойная месса. – М.: Радуга, 1984. – 304 с.

Мигель Отеро Сильва. Когда хочется плакать, не плачу. – М.: Прогресс, 1976. – 208 с.

Мануэль Рохас. Сын вора. – М.: Центр книги Рудомино, 2016. – 432 с.

Писатели Латинской Америки о литературе. – М.: Радуга, 1982. – 400 с.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера