Рассказы

Никогда не ходите в музеи

На церемонию открытия музея Советского прошлого съезжались и сходились многочисленные гости. Наконец, приехал губернатор.

Под музей отдали весь первый этаж жилого дома, так что удалось сделать комнаты с обстановкой 60-х, комнату смеха, буфет с антуражем гастронома 50-х, а также кабинет секретаря обкома 30-х годов. Собственно, сам губернатор помог в оформлении этого кабинета, дав разрешение музейщикам покопаться в подвалах здания администрации. Там оказались столы, покрытые зеленым сукном, настольные лампы с мраморными подставками, чернильные приборы и прочее. Сейчас все это стояло на своих местах и так напоминало планировкой кабинет губернатора, что тот почувствовал невольное желание занять место в кожаном полукресле. Желание не осталось незамеченным, и директор музея пригласил губернатора сесть.

Фоторепортеры защелкали аппаратами, телевизионщики включили камеры, чиновники зааплодировали, умиленно улыбаясь.

– Как себя чувствуете, Василий Игнатьевич? – спросил директор музея.

– Неплохо, – уклончиво произнес губернатор. – Правда, странно как-то…

– А что странного?

Губернатор не ответил. Странность заключалась в том, что его посетило не совсем понятное ощущение тоски и безысходности. Он представил себе зарплату секретаря обкома, пайки и распределители, отдых в Крыму и персональную машину, казенную дачу, на веранде которой секретарь в полосатой пижаме пил вечером чай и отмахивался от тонко зудящих комаров. На деревянном столе нежно мерцал в электрическом свете графинчик водки. В наступившей осенней темноте глухо раздавался голос кукушки, очень похожий на человеческий, словно на толстой сосновой ветке сидел кто-то и куковал, отсчитывая секретарю годы его жизни. 

Губернатору стало неуютно и даже страшновато. Он вдруг осознал, что уже довольно долго сидит молча, сцепив пальцы в замок. Он слегка улыбнулся, поднял голову и взялся за тяжелую эбонитовую трубку телефонного аппарата, стоявшего на столе.       

– Подлинный аппарат тридцатых годов, –  сказал директор. – Прямой. По нему секретарь говорил с Кремлем. Вернее, наоборот, Кремль с секретарем.

Губернатор поднес трубку к уху. Операторы продолжали снимать, а фотографы выбирали самые интересные ракурсы. Губернатор хотел уже положить трубку на рычаг, но внезапно в ней раздался  треск и гортанный усталый голос негромко, но четко произнес:

– Сталин слушает.

– Что? – переспросил губернатор.

– Сталин слушает, – повторил голос. – Кто у телефона?

– Это что у вас тут за шоу? – спросил губернатор у директора музея, слегка отодвигая трубку от уха. – Кто со мной разговаривает?

Тот непонимающе развел руками:

– Телефон не подключен, Василий Игнатьевич.

– Говорите, ну! – раздалось в трубке.

Губернатор пожал плечами. Связь внезапно оборвалась. Губернатор, чуть резче, чем надо, положил трубку и встал из-за стола. В это время телефон зазвонил непривычными, резкими короткими гудками. Василий Игнатьевич вопрошающе посмотрел на директора музея. Директор снял трубку и раздраженно произнес:

– Алло! Кто это?

– Кто сейчас звонил товарищу Сталину? – послышалось на том конце провода. Голос был лишен интонаций, будто с директором говорил автоответчик.

– Василий Игнатьевич звонил, – медленно произнес директор.

– Кто такой Василий Игнатьевич?

– Губернатор…

– Будьте на месте. Сейчас к вам приедут.

Губернатор двинулся к выходу. Свита пошла за ним. Водитель черного «Мерседеса» у входа завел мотор, но губернатор решил пойти пешком. Он шел, слушал, о чем говорит ему руководитель департамента культуры, кивал головой и смотрел по сторонам. О глупом недоразумении в музее он почти забыл, но, тем не менее, какая-то неясная мысль, а скорее, не мысль, а чувство, не давало покоя.

Приход осени в город был незаметен. Стояла летняя погода, и казалось, что это ласковое тепло было и будет вечным. Рабочие, вешающие транспарант на стену здания, сняли спецовки, оставшись в клетчатых рубашках. Василий Игнатьевич никак не мог прочитать всю фразу на транспаранте целиком, ее то и дело заслоняли прохожие. Отдельные слова: «да здравствует», «великая», «Россия», «СССР», «единая», «революция», –  то появлялись, то исчезали, словно узоры в калейдоскопе. Каждый из них отличался от другого, но их чередование все равно оставляло ощущение чего-то целого и неизменного. Наконец, выскочило, как в игровом автомате, белое на красном «20», но Василий Игнатьевич уже не смотрел в ту сторону.

Сегодня губернатору предстояло провести еще две встречи: с представителями бизнеса и депутатами. На этом пятница заканчивалась. Ему хотелось поскорее выехать из города, посмотреть на сжатые поля, на валки соломы, увидеть, как надвигается на него темно-зеленый, густой монолитный хвойный лес. Хотелось бросить взгляд на закат над речкой, дождаться вечера, ощутить на лице воздух, холодеющий с наступлением сумерек.

Оба совещания прошли на удивление быстро, как всегда согласованно и спокойно. «Дело в том, что они никогда не спорят. Мне давно никто ничего не доказывал, а если и доказывал, то только мою правоту», – как-то устало подумал губернатор. Мысль о доказательствах почему-то показалась ему неприятной и даже пугающей.

Кабинет опустел. По радио запели песню: «Виновата ли я? Виновата ли я?..» – «А кто виноват, я, что ли? – подумал губернатор. – А может, виноват? Нет, не виноват. Если виноват я, то виноваты все. Только так и никак иначе. Вот только как же Петров в прошлом году? Виноваты все, а им пришлось пожертвовать. Что же, он за всех отвечает? Ну да, выходит так. Общее дело важнее всего. За общее дело можно и поодиночке отвечать». Он выключил радио, взял из шкафа легкое коверкотовое пальто и вышел.

По дороге на дачу Василий Игнатьевич так глубоко задумался об общем деле, что забыл посмотреть и на поля, и на валки скошенной соломы, и на лес. Приехав, он рассказал жене о случае в музее, но та выслушала его невнимательно и стала приставать с какими-то домашними делами. Василий Игнатьевич рассеянно слушал и думал, стоит ли поведать жене о своем сегодняшнем сне, но, поразмыслив, рассказывать не стал.

Во сне жена сказала ему: «Сходи-ка, Василий Игнатьевич, под железнодорожный мост, углубись в лес, найди цветы и принеси мне букет». И Василий Игнатьевич пошел, хотя знал, что никакого леса под мостом нет и цветы там никогда не росли. Спустившись под мост и почему-то не обнаружив там железнодорожной колеи, он стал пробираться, утопая в грязи, между ветхими серыми заборами, открывать скрипучие покосившиеся калитки  и, наконец, в мертвом палисаднике, к своему удивлению, обнаружил лиловые цветы совершенно неизвестного ему вида. Они были поникшими, неживыми и грязными. Здесь царило полное безлюдье, клубился полумрак, но не вечерний или утренний, а вечный, какой бывает только во сне. Василий Игнатьевич нарвал букет и пошел домой, неся  цветы, как знамя на демонстрации. Прохожие хвалили букет, и жена осталась довольна. 

– Ах, какой запах! – сказала она, зарывшись лицом в грязные мертвые цветы, а потом поставила букет в большую хрустальную вазу. На этом сон кончился.

Василий Игнатьевич переоделся в спальне в пижаму и вышел на застекленную веранду. На столе стоял графинчик с водкой, бутылка «Нарзана» и легкая закуска, предваряющая ужин. Губернатор налил рюмку, выпил, закурил. На сад опускались сумерки, тонко зудел комар. Глухо закуковала кукушка. Он выпил еще одну рюмку и внезапно почувствовал какое-то простое беспричинное счастье. Все неясные мысли и ощущения ушли, остался только тихий вечер и плывущие из сада прохладные волны сентябрьского воздуха.

На веранду вдруг ворвалась жена и с маху села на стул, прижав сжатые в кулаки руки ко рту. Она принесла с собой запах духов «Красная Москва», которые Василий Игнатьевич не переносил. Он вопросительно и раздраженно посмотрел на нее.

– Вася! – тонко завыла она. – И зачем ты только в этот музей ходил? Зачем?

Василий Игнатьевич привстал и посмотрел в открытое окно веранды. С той стороны низенького штакетника стояли две машины – черный «воронок» и неприметная «Победа», а по тропинке к даче шли двое в штатском и один в форме, синий цвет которой казался              в наступивших сумерках черным. Кукушка прокуковала еще один раз и смолкла.

День Кольцова, поэта и гражданина

Алексей Васильевич Кольцов брел по улице медленно, опустив голову и глядя в землю. Надо было бы быстрее, время торопило, но чувствовал он себя плохо, ноги тяжелели, дыхание прерывалось. А по сторонам смотреть он уже не мог, так надоели ему привычные до тошноты дома, лица, вывески магазинов и трактиров с глупыми нарисованными китайцами, рыбами, раками и хомутами. На земле тоже было нехорошо: грязно, замусорено, заплевано. Но все ж таки земля: травка, проросшая сквозь булыжники мостовой, прозрачная лужица, в которую ударяли капли дождя, позеленевшая, орлом вверх, копейка. А в небе и того не было.

Впрочем, все эти мелочи он отмечал машинально, думая о другом. Мысли были беспорядочные, рваные, как тучи при сильном ветре над ковыльным полем, когда и в небе Бог знает что, и на земле черт знает как. С утра преследовал колокольный звон, сейчас навалилась тишина, ползущая из запущенных воронежских садов. А в тишине – только шуршание дождя и мысли о смерти Станкевича, ссылке Кареева, предательстве сестры и ненависти со стороны отца.  Но эти мысли проходили боком, стороной, а главным была не мысль даже, а чувство одиночества, острое, как никогда. Варя сегодня утром отказалась от его предложения руки и сердца. Плакала, называла себя погибшей женщиной, кричала, что погубит и его. Может, и вправду погубила бы. А может, уже погубила. Весь город смеется, осуждает, пальцем показывает, травит. А Варя уезжает. Говорит, что гувернанткой к помещику в Елец. Он ушел от нее в слезах, а она осталась ждать ямщика. Вот Алексей Васильевич и брел к Московской заставе, чтобы увидеть ямщицкую тройку. А что дальше будет – неизвестно. Махнет ли она рукой на прощанье, упадет ли он посреди тракта под копыта лошадей, уйдет ли в поле, чтобы умереть там под кустом ракиты.

Вот только медленно он шел. И хоть глядел в землю, а не видел, что под ногами, и вступил в моток ржавой проволоки, попался, как в капкан, запутался. Дернул раз, другой – не отпускает. Приглядевшись, Алексей Васильевич увидел, что проволока обмотана одним концом вокруг пня от свежеспиленной липы. Он присел на пенек и начал распутывать грязные кольца, оставляющие на пальцах следы ржавчины. Распутал, хотел встать, но понял, что сильно устал – остался сидеть.

Прошел он сегодня много. Утром спустился к дому Вари и после рокового разговора с ней, разбитый, потерянный, не вытирая с лица слезы и дождевые капли, пересек Чернавскую, побрел по переулкам. Очутился на Мясницкой, где и зашел в первый попавшийся трактир. Выпил штоф, гриб маринованный съел, как всегда, не угадав с закуской. Не опьянел, только по всему телу выступила липкая испарина. Посмотрел, не воспринимая происходящего, на пьяную вялую драку,  на застрявший в грязи по ободья воз, на крестный ход, движущийся к монастырю. Лица богомольцев были озарены усталой и привычной в своей несбыточности надеждой. Поднялся вверх, на Большую Дворянскую, с недавно поставленными, но уже разбитыми фонарями, и, пересекая ее, едва увернулся от бешеной тройки, спасибо кнутом не огрели. Навстречу ему шли лоточники. Мужик торговал с лотка рыбой, а баба луком. Кольцов мельком подумал: «А ведь запретили на Дворянской вразнос торговать. А все торгуют. Эх, Россия…»

Надо бы ему на Тулиновскую свернуть, там народу поменьше, но вот не свернул, а дошел до Старо-Московской. А там чиновник знакомый его остановил, потом врач, потом подрядчик. И все спрашивали о чем-то, советовали, сочувствовали. А в глазах – насмешка, удовольствие какое-то.  Башкирцев ехал мимо, осадил тройку, крикнул:

– Куда собрался, Алексей Васильевич?

– К заставе, – ответил Кольцов, махнув рукой.

– Что ты там забыл?

– На поля хочу посмотреть.

– Какие поля! Тебе лечь надо, а ты пешком по дождю ходишь. Давно пора выезд приобрести. Царю был представлен, а скитаешься, извини, как босяк.

– Денег нет.

– Одолжу.

– Не надо, не хочу, – тихо пробормотал Кольцов.

– Ну, давай подброшу.

– Нет, спасибо тебе, не утруждайся, сам доберусь.

– Алексей Васильевич, царь-то что тебе сказал?

– Сказал: «Пиши, Кольцов!»

– Ну, вот! А это значит: давай, живи, Кольцов! А ты голову повесил! Поехали со мной, я песельников своих собрал. Погуляем!

Не хотел Алексей Васильевич говорить, делить  горькую дорогу ни с кем, а уж тем более слушать песельников. Молчать хотел. Да и близко уже было. Так и дошел до Чугуновского кладбища. Миновал нищих, с их мольбами и причитаниями, едва отвязался от пьяного мужика, что-то оскорбительное прокричавшего ему вслед, и вдоль белой ограды, задворками, тропками в лопухах и мураве, петляя, побрел, угадывая направление, к заставе. Но вот запутался в проволоке и присел на пень.

За ветхими кривыми заборчиками медленно желтели сады, готовясь к осени. Полусгнившие яблоки прятались в траве. На подворье в луже лежала свинья, рядом телега вросла, видимо еще в прошлогоднюю грязь, да так и стояла, покрытая старой рогожей. Дождь моросил, и капли залетали за шиворот. «Как же это?» – путано думал Алексей Васильевич. – Странно. Я же с царем говорил, с князем Одоевским и Жуковским дружбу водил. Ведь наши чиновники уважать должны. Они же кивнуть боятся без соизволения начальства. А смотрят на меня волками. Что же? Зависть? Не похоже. Тут другое. Тут мне выбирать надо. А то Пушкин, Булгарин, Белинский, Греч, Одоевский, Сребрянский…  Какие разные люди. Как понять все это? К кому прибиться? Или вовсе ни к кому не надо? Ах, Станкевича жаль… Что, от встречи с царем отказаться надо было? А как отказаться?  Нехорош наш город, темны люди… Жить, как они? Не могу. А по-другому не получается. Видно, умирать пора. Не зря болезнь пришла… И дела никак не идут, денег нет… Судьба такая? Нет, не судьба. Устройство наше российское, вот в чем беда…В Питер надо подаваться. Вот и Башкирцев денег обещал… А что я там делать буду? Одни меня считают благодарным мужиком, другие мужиком талантливым, а получается так и так – мужик. Как батюшка говорит – ни в тех, ни в сех… Да о чем это я?! Варя уехала! Как же я без нее? Какой без нее Петербург?! Она уехала, а я здесь остался… Бросила меня? Выходит, бросила. Кабы деньги были, все пошло по другому… А может, и не пошло бы. Силен русский Бог, ох как силен! И нет другого. Или есть?…Сяду я на пень да подумаю, как на свете жить одинокому…»

Алексей Васильевич горько усмехнулся и с трудом начал подниматься. Что-то не пускало. Он посмотрел и понял, что сел на липкое, на смолу, что ли, и приклеился сюртуком. Рванулся, потерял равновесие и упал боком в грязь. Отряхнулся, глубоко вздохнул и двинулся дальше. Мимо, тяжело дыша, пробежала стая бродячих собак, обдав мерзким запахом мокрой псины, облаяла на ходу, скользнув по нему наглыми желтыми глазами, и скрылась в зарослях.

Спустя некоторое время Кольцов вышел к тракту. В сумрачном воздухе ярко белели орленые столбы заставы. Он обогнул куст рябины на обочине, ежась от капель, падающих с веток. К заставе двигались обозы, кареты, возки. Примерно час Кольцов стоял за кустом, то и дело переступая, чтобы освободиться от грязи, которая засасывала ноги по щиколотки. Варя, видно, проехала уже. Он машинально сорвал гроздь краснеющей рябины и двинулся дальше, дрожа от озноба  и тяжело дыша.

Сразу за заставой начинался железнодорожный мост. Справа желтело здание муниципальной больницы, к которому сзади примыкала тюрьма. Чуть дальше в дождевом мареве оплывали черно-золотые купола Благовещенского собора. Алексей решил пройти поверху, поскольку знал, что под мостом во время дождя было грязно. Машины обдавали брызгами, и ему приходилось прижиматься к чугунному парапету. Миновав мост, он перешел проезжую часть, дождавшись зеленого сигнала светофора: на этой стороне проспекта было спокойнее.

На неровно положенном, с выбоинами асфальте образовались глубокие лужи. Алексей не замечал их и вскоре почувствовал, что промочил ноги. Он шел мимо заброшенных заводов, миновал автовокзал и уперся в базарчик. Здесь торговали венками, искусственными цветами, с лотков – мясом, шерстяными носками и рукавицами.

– Натяжные потолки не желаете? Окна, двери? Оформление юридических документов, – закружились вокруг Алексея молодые люди и, не услышав ответа, бросились к другим прохожим.

Наконец он  приблизился к Коминтерновскому кладбищу. Скамейка у входа была мокрая, но он сел, поскольку выбился из сил. Нищие спрятались под козырек церкви. Только один выставил под дождь розово-желтую культю ноги и смотрел, как капли скатываются по гладкой, словно лаковой, коже. Из ворот кладбища выскочили три собаки, оглядели окрестности, оценивая обстановку, и вернулись обратно, оглашая кладбищенскую аллею громким лаем. Рядом с Алексеем на скамейку упал пьяный мужик в мокрых широких бриджах и облепившей тело белой футболке, из-под которой выбился наружу большой крест, криво висящий на цепочке.

– Дай закурить, – обратился он к Алексею.

– Не курю я, – ответил Кольцов резко.

– Не куришь? А что ж ты тогда делаешь? Пьешь? Пойдем,  выпьем!

Алексей поднялся и молча побрел прочь, сгибаясь от кашля.

– Куда, твою мать?! – заорал мужик.

Кольцов, не оборачиваясь, ускорил шаг. Фасады домов на Московском проспекте пестрели рекламными щитами, призывающими горожан строить бани, покупать квартиры, одежду, автомобили и продукты местных товаропроизводителей. Алексей шел и боковым зрением улавливал яркие, блестящие от дождя цветные пятна баннеров с чьими-то строгими лицами. Ему казалось, что они следят за ним.

Было шумно, людно и он свернул в арку пятиэтажного дома, решив пройти дальше сквозными дворами.  Но здесь оказалось еще хуже: вода затопила тротуары у подъездов, а остальная часть прямоугольных дворов, заросших кривыми тощими вязами, была лишена асфальта. Здесь стояли автомобили, вросшие в грязь, а чуть дальше мокли старые сараи с тяжелыми амбарными замками. Алексей опять выбрался на Московский проспект.  Вдали показалась огромная красная пирамида. До аэропорта было далеко. Он мог не успеть к  самолету, на котором Варя улетала от него навсегда.

Алексей миновал памятник героям Отечественной войны и остановился, намереваясь дождаться транспорта, идущего в аэропорт, или, в крайнем случае, взять такси. В кроссовках хлюпала вода, пробирала дрожь. Алексей вспомнил, что врач велел ему сделать флюорограмму еще неделю назад. Он направился к ближайшему такси, но в это время рядом затормозила новая «Тойота». Водитель  открыл правую дверь и крикнул:

– Привет, Василич! Далеко собрался?

Алексей обернулся. За рулем был Грабовский, давний знакомый, чиновник областной администрации.

– В аэропорт я, – ответил Кольцов

– Встречаешь кого?

– Да нет, хочу посмотреть, как самолеты взлетают. Давно не видел.

– Садись, я тоже в аэропорт.

Алексей сел спереди и долго не мог накинуть ремень безопасности: мешал кашель. Грабовский искоса оглядел его и заметил:

– Какие самолеты, Василич! Тебе в постель надо. А ты по дождю шляешься. Воспаление легких схватить хочешь?

Алексей промолчал, а Грабовский продолжал, внимательно следя за дорогой:

– Давно тебе машину пора купить. Не надоело безлошадным?

– Такси есть, – нехотя ответил Кольцов. – Да и пешком полезно ходить.

– Ну-ну… По тебе видно, какая польза… Это ж надо, с президентом встречался, а машины нет…

С правой стороны потянулись новые жилые комплексы и торговые центры. За последние годы все леса вдоль дороги вырубили под строительство, и дома пытались закрыть небо, но ничего не выходило: небо все равно было выше. Единственное, что у них получилось, так это придавить и уплотнить землю. Кое-где сиротливо мокли под дождем прутики саженцев, лишенные листьев. Машина аккуратно объехала крестный ход. Люди тесной группой шли по шоссе, сопровождаемые полицейскими автомобилями с мигалками. Лица их были сосредоточенными и отстраненными, как у марафонцев в начале дистанции.

– С другой стороны, – неожиданно сказал Грабовский, видимо, подводя итог каким-то своим размышлениям, – премия тебе перепала. И от местной власти что-то получил. Так?

– Дали кое-что…

– Говорят, в Москву хочешь перебираться?

– Не знаю.

– Слушай, а что тебе президент на приеме сказал?

– Да ничего особенного. Спасибо сказал.

– А ты ему?

– И я его поблагодарил.

– Это как пропуск в другую жизнь. Но вы, вроде, несколько минут говорили…О чем, интересно?

– О России, о чем же еще.

– Да, только о ней, матушке, все помыслы…

Грабовский посмотрел на часы и озабоченно бросил сам себе:

– Не опоздать бы…

– Куда ты так торопишься? – спросил Алексей.

– Жена с дочкой из Турции прилетает. Отдыхать их отправил, как только полеты возобновили.

– Что ж вы к басурманам-то?

– Привыкли, Василич. Ты-то собираешься отдохнуть после трудов праведных?

– Какие там у меня труды… В Италию хочу, но не знаю, получится ли.

– На море?

– Во Флоренцию.

Грабовский рассмеялся.

– Каждому свое. А мне ничего, кроме моря и хорошего отеля не надо. И, главное, чтобы обслуживание было на уровне. Работа у меня тяжелая, унижаться часто приходится, так что расслабиться необходимо. Вот пусть басурманы меня и обслуживают. Там я самим собой побыть могу. Соображаешь?

– Лети на Фиджи, – посоветовал Кольцов. – Там сервис еще лучше. Можно вообще свою внутреннюю сущность понять.

– Нет, Василич! Мне не сервис нужен, а обслуживание. Разные вещи. А свою внутреннюю сущность я и так знаю, только тебе о ней не скажу.

Грабовский свернул на стоянку перед аэропортом, и они торопливо пошли к приземистому зданию.

Алексей посмотрел на табло, поднялся на второй этаж и проводил взглядом поднимающийся в небо самолет. «Улетела Варя. Только хвостом самолет махнул на прощанье. Говорит, что из чёрлидинга ей одна дорога – в модельный бизнес… Один я, как перст. Бросила она меня? Обманула? Какая разница. Один. Раньше хоть привечали и там, и сям. Вот подлая натура человеческая, ходил же и к тем, и к этим. А ведь я везде чужой. Никому не нужен… Да, впрочем, никто сейчас никому не нужен, потому что сами себе не нужны. Помереть, что ли? Так помирать негде, так тошно, что и место для смерти не найду. Какая Москва? Потеряюсь я там…  Интересно, президент посильнее царя будет? Или нет?»

Алексей завернул в буфет, взял водки. Выпил, закусил твердой старой конфетой. Почувствовав тошноту, вышел на свежий воздух и сел на скамейку. Наблюдал, как Грабовский, суетясь, усаживал в машину жену и дочку. Пассажиры катили по разбитому асфальту сумки на колесах, с шумом взлетела в темнеющее небо стая ворон. Покашлял, поднялся и почувствовал, что джинсы к чему-то прилипли. Скособочившись, поглядел: комок жевательной резинки тянулся за ним, как паутинка, потом лопнул, одна часть осталась на скамье, другая на джинсах.

К дому Алексей подходил вечером, в темноте. Медленно брел по улице, миновал губернаторский дом, окна которого были ярко освещены. Фонарь бросал свет на вывеску, висевшую на фасаде: «Пр. Революции – Ул. Б. Дворянская». По булыжникам прогрохотала архиерейская карета. Две барышни в кринолинах прошли мимо и заглянули ему в глаза, улыбнувшись. Алексей пропустил в низкую арку двух байкеров на мотоциклах и шагнул  вслед за ними. Бросил взгляд на вывеску ночного клуба, замедлил шаг.

– В «Zажигалку» я зайду и подумаю, как на свете жить одинокому, – пробормотал он себе под нос и направился к зарослям сирени, за которыми темнел забор.

Зазвонил мобильный телефон. Кольцов, не глядя, нажал кнопку сброса. Тишина надвинулась на него со всех сторон, только где-то вдалеке слышна была колотушка ночного сторожа. Волны прохлады наплывали на него из старого сада. Он просунул руку между досок забора и открыл калитку, запертую на щеколду изнутри.

Двор был неосвещен. Алексей ступил в навоз, споткнулся о спящую курицу, наткнулся на старые «Жигули» отца, третий год стоявшие на приколе. Судя по звону посуды и крикам, доносящимся из открытого окна, батюшка с кем-то пьянствовал. День закончился. Алексей Васильевич Кольцов вернулся домой.