Александр Денисенко

Синие ленты. Стихотворения

Родился 10 августа 1947 года в селе Мотково Новосибирской области. Поэт, прозаик, публицист. Наиболее крупные публикации в журналах "Новая Россия. Воскресенье", "Литературная учеба", "Сибирские огни", «Знамя»,  "Горница", альманахе "Мангазея", сборнике "Гнездо поэтов".  Автор книг "Аминь" и "Пепел".

 

* * *

Спой мне песню, таксист тонкогубый,

«Волги» горьковской ванька-челнок,

Прокати по России за рубль,

Чтобы пел на груди свитерок.

Ты свези меня к той ненаглядной,

К той широкой и темной воде,

Где качается месяц двухрядный

И плывет в натуральной среде.

Ах, как жаль, что я сам безлошадный,

Без коня наш мужик — сирота,

Без коня он становится жадный

И живет без Исуса Христа.

Пока нет ниспадения снега,

Пока нет воцаренья зимы,

Шевелись, заводная телега,-

От рассвета до самой сурьмь

Ну, пади... Обгоняй же кибитку!

И попа, и туристский рюкзак!

Мы истратила дорожную нитку,

Чтоб прошить золотой березняк.

Ах ты, воля, разгул и восторг!

В поднебесье шевелятся гуси.

Вот один из них сладко исторг

Резкий звук, полный счастья и грусти...

Низко, быстро молчат журавли.

Как и ты, безъязыкий возница.

— Что молчишь, ну-ка спой, что ли, блин!

— Отвяжись, я не певчая птица.

...Шелком вышиты русские рощи

И крестами вечерний погост.

Здесь теперь продвигайся наощупь,

Тонкогубый задумчивый гость.

Тормози. Разомнем наши уды.

Да поплачем о ближних своих.

Вот могила. Достанем сосуды.

Тут скамейка... Как раз для двоих.

Что так смотришь... Ужель ненароком

Вдруг припомнились чьи-то черты?

Кто лежит в этом месте глубоком...

— Знают только ночные цветы.

— Да, бывает... А мне показалось...

Так глядит только тот, кто любил...

И кому дорогая созналась...

И кто разом ее погубил?

— В первый раз я влюбился при Брежневе.

Даже страшно теперь вспоминать

Этой девушки волосы нежные,

Ее крепкое тело-кровать.

Как, бывало, накинет цветастую

Кашемирову жаркую шаль,

Да поставит бутылку мордастую,

На закуску лишь губы-янтарь.

В одну целую восемь десятых

Я любил Катерину трудней

Всех других, по отдельности взятых,

И всех вместе отдельных людей.

Но в душе, этой страстью стесненной,

С отношением легким ко злу,

Разгорелся огонь потаенный,

Превратив оба сердца в золу.

Все, чем тешились мы и счастливились,

Отошло в невозвратную даль.

Под ножом очи синие вылились

В кашемирову жаркую шаль.

Я люблю угрызения совести,

И могилу узнать — не вопрос...

Только жаль — к окончанию повести

Я тебя не с начала привез.

Впрочем, Катенька мне говорила...

И бежать собиралась в село —

Тот, кому она шаль подарила,

Говорил, что там жить весело.

Там в ночном еще плавают кони,

И над речкой скользит тишина,

Там еще сохранились иконы

И культ личности В.Шукшина.

Там, где в старенькой клетчатой шапочке

Чья-то бабушка слабо идет

И убийцу, то-йсть, сахару в наволочке

На горбу, улыбаясь, несет —

Соловей запевает на ветке:

Не ходите в сельпо, мужики!

Пропадут ваши милые детки,

Увеличатся ваши грехи!

— Ишь, разбойник... Ударил под сердце!

Что ты кипеш поднял, дорогой?

Белив к зелью приделана дверца,

Значит пусть надорвется другой?!

Тут не может быть даже вопросу...

(И дают восклицательный знак,

Поднося к соловьиному носу

Нержавеющий русский кулак.)

— Обнаглел. Нееврей, а играет.

Чуть возмешь разведенку за грудь,

Он до ночи на ветке рыдает,

Так, что даже с женой не заснуть.

...Ох, и нам бы пора угнездиться.

Что ж, заедем в знакомый мне дом.

Знать, хозяину снова не спится...

Он всегда засыпает с трудом.

Вот он курит, мой светлый товарищ,

Потупляясь в ночное окно,

Где от черного ветра шатаясь,

Темной ночи висит волокно.

...Мы войдем. Затрепещет калина.

Будем трое курить у крыльца.

Выйдет в cад к нам жена Катерина

С керосиновой лампой лица.

Будет долго стоять у калитки

И ворочать знакомую шаль,

А волос ее темные слитки

Излучать дорогую печаль.

Мы ей сердце ничем не нарушим.

Крест высокую грудь сторожит,

Охраняя ту самую душу,

Для которой все тело грешит.

Вчетвером мы пойдем к ненаглядной,

К той широкой и темной воде,

Где качается месяц двухрядный,

И плывет в натуральной среде.

Там при тихом течении ночи

И при быстромстремленьи воды

Промелькнет быстрой ласточки очерк

И пасущейся лошади дым......

Там споет нам таксист тонкогубый

То, что спеть мне в дороге не мог,

А потом закопает мой рубль

Под крестом двух пшеничных дорог.

 

+++

Покрести на дорогу мне сердце и сокола выпусти,

Отцвели васильки у тебя на высоком лице.

В час вечерний у рощи прощальной прощенье нам выпроси,

Где стонал соловей и дрожали огни на вц.

 

И за рощей за той, причиняя земле ожидание,

Осень красное платье снимает и дарит тебе.

Вот и будет теперь на лице у меня два страдания:

Как мне вас различать и кого мне любить в сентябре.

 

Серый гусь просвистит, словно свет собирает от сокола,

И сойдутся они над моей головой в небеси,

И перо упадет мне под ноги с гусиного локона,

Чтобы я написал тебе мертвое слово прости.

 

Пусть уж лучше как встарь золоченым замком сердце заперто,

Пусть соловушка в роще осенней уронит ключи,

А зима подойдет — упадет в этом месте он замертво,

И сожмется сердечко, как красный кусочек парчи.

 

Я посею цветы по высокому русскому снегу,

Чтоб играла метель в васильки, васильки, васильки,

Но ударил вернувшийся сокол под сердце с разбегу...

... Гусь летит в середине рыдающей русской строки.

 


СНЕГСНЕГСНЕГСНЕГСНЕГСНЕГСНЕГСНЕГСНЕГ

 

это кажется метель пурга

все уляжется уйдет в снега

мерзлый тополь отсядет ко сну

в бесконечную свою страну

 

ешь откусывай хрусти вино

пока вьюги на Москве гостят

это мертвые давным-давно

с неба девушки летят летят

 

* * *

Как заплачу я в синие ленты

Перед группою русских цветов

За деревней, которой уж нету,

Лишь осталась кирпичная кровь.

 

Вещество мое все помирает,

Принимая печаль этих мест,

И душа с себя тело снимает

Среди низко опущенных звезд.

 

Пока льется из глаз проявитель,

Вижу, как погубили обитель:

Растерзали деревья и доски.

И большие кукушкины слезки.

 

* * *

Умер дед. Семья сидит у тела.

Самый старый дед в селе Мотково.

Самый-самый старый дед Валера

Будет жить на небе голубом.

 

Дед отцвел. Про тонкую рябину

Замолчал его аккордеон,

Перед смертью он сходил на почту,

Пацанам раздал аккредитив.

 

Я-то знал, что деда умирает...

Мы соседи. Через городьбу.

Светлый стал. Глядит невыносимо.

Я сосед его. Колхозный тракторист.

 

Надо ж быть мальчишкой, кавалером.

Чтоб с такой улыбкой помереть.

Бабы его белым коленкором

Спеленали, будто он родился,

Мужики на белых полотенцах

Отнесли, наверно, в самый рай.

 

Брат мой, Саша, из пединститута

Раньше брал у дедушки фольклор,

А теперь сидит, тоскует, курит,

Повторяет: замять... синий цвет...

 

Так мы дедушку весной и схоронили.

День был серенький, но чей-то самолет

Прозвенел над тополем, заврался...

Видно, летчик деревенский был и вот

С нашим дедушкой на небе повстречался.

 

* * *

Эти брови платком не сотрешь

И не смоешь водой голубою,

А полюбишь — без них пропадешь,

А разлюбишь — так станут судьбою.

 

Эти губы вкуснее воды,

Две припухшие в горе облатки —

У вдовы они как медовы,

Но горчей и родней у солдатки.

 

Этих синих очей купорос,

Эти волосы, полные ветра,

Этих рук потемневшая горсть

Вечно полная теплого света.

 

Свянет к осени родины лес,

Потекут наши птицы по небу,

Омывая над церковью крест,

Чтоб сиял он Борису и Глебу.

 

И тогда возле черных ворот

На разорванных крыльях шинели

Втвоих глаз голубой кислород

Я спущусь, чтоб они голубели.

 


НА ЯСНЫЙ ОГОНЬ

 

Кто-то в лесу стреляет

Возле родных калин.

А журавли составляют

Самый прощальный клип.

 

Долго, как в дни Победы,

Смотрит за реку мать...

Жить бы и жить и белой

Людям рукой махать.

 

* * *

К

 

Дотемна на затоне горела вода,

Как сухая душа на ловитве,

Когда может она выносить без стыда

Эту жизнь, позабыв о молитве.

 

Р

 

Каждый омлет лишь правды тяжелый глагол,

Ничего не солжи в искупленье

Своей лавры душевной, где, в сущности, гол,

Пред собой ты упал на колени.

 

Е

 

Чей же пепел засыпал нам слезы и ест —

Вот и лето уже на проходе...

Журавлиная рота, сними с меня крест,

Дай побыть на широкой свободе.

 

С

 

В дальних зонах поднесь, где куски воронья

Жрут с креста мою горькую долю,

Если б только была на то воля моя —

Я бы сам преломил эту волю.

 

Т

 

+++

Чей

чей

чей

это конь

это конь

этот конь

Оторва Оторвался от железного кольца

И летит — грива льется, как гармонь,

Молодого, убитого Германией отца.

 

Я рвану

этот ситец

этот ситец

от плеча —

На которрром цветут русские цветы —

И пойдет он по кругу сгоряча,

Как невест обходя яблонь белые кусты.

 

Вот уж бабы завыли

завыли

уж сердцу невмочь,

Пляшет с бабами конь вороной вороной —

Все быстрей и быстрей — уж ничем нельзя

помочь,

Как тогда, перед самою войной.

 

Плачь, гармонь,

да плачь, хорошая,

во все цветы

навзрыд —

В саду сталина осыпался на гриву весь ранет.

Сам товарищ Сталин на учет сейчас закрыт,

А откроют, когда будет мясоед.

 

Всё пройдет...

солдатка

слезы

черной гривой

оботрет

И прибьет к столбу свое желейное венчальное

кольцо,

Чтобы конь, хрипи, не рвался из распахнутых

ворот

По дорожке,

занесенной

лепестками

за отцом.

 


В АЛЬБОМ НИНЕ САДУР

 

Я с детства боялся сиреневых глаз,

А верил в слегка золотые.

Мне нравилось то, что они, как оргазм,

Всегда были чуточку злые.

 

Когда ты в упор из обоих зрачков

Смотрела своими очами,

Из самых больших человеческих слов

Два самых прекрасных – молчали.

 

И было вглядеться от счастья невмочь

В лица её лунного очерк,

В котором светилась пожарная ночь

И школьных бровей беглый почерк.

 

И млеко по небу текло оболочь

Поэта в плеядах Стожаров –

Насквозь разнотравьем пропахшая ночь

С моею душой чуть дышала.

 

– Скажи мне, корова, ответь мне, Бодлер,

Что сбудется в жизни со мною:

Сиреневым цветом покроется ль сквер...

Иль жизнь – золотою золою?..

 

И тёплый под вечер задует "калмык",

И лошадь с глазами иконы

Подводит к тебе древнерусский ямщик

С улыбкой китайской мадонны.

 

Вторую ко мне он ведёт под уздцы,

Качается лунное стремя.

И прошлое вновь потечёт, словно ци,

Опять – в настоящее время.

 

Мы встретимся снова и в снег упадём,

Целуясь на Красном проспекте,

Опять потеряемся, снова найдём,

Чтоб встретиться в плюсквамперфекте.

 

В него мы вернулись и снова стоим 

И шепчем два слова простые...

Из глаз моих льётся сиреневый дым,

Текущий в её золотые.

 


СТИХОТВОРЕНЬЯ БЕЛОЕ ВИНО

 

Рабочий человек с горбатыми глазами,

Поэт с татуированною рифмою рукой,

И Мышкина Марина Николаевна

Что выдавала книжки в Салтыковке,

Поэт Маковский, что распят хохлами –

Он до сих пор любим по умолчанию,

Хотя уже легли на "Заблуждения"

Пыль вечности и пыль домашняя под номерами 6 и 7,

Но мыслью, вслух произнесенной на бумаге,

Он будет долго возбуждать остатки прежних добрых чувств.

– Ты тоже поделись своими мыслями, собака,

С веселым восклицательным хвостом –

На записную книжку головы...

В Россию вновь пришла вечерняя суббота:

У всех в крови по 150  промиль;

Я больше не смогу себя пред всеми

Чувствовать счастливым – это раз.

И не люблю, когда евреи плачут

И смотрят: нет ли где Христа... – вот это будет три.

А вот и два: да, я сойду с житейского ума, но постепенно,

Мне просто некогда спешить,

И нет желания совсем быть одиноким:

Тебя ли я, родная, не шерше

С распущенными локонами дыма

И с синяками вопросительными глаз,

Ложись со мной с другой ограды сада

И отвернись, пока я улыбаюся во сне,

А в доме – тишина, лишь слышно: балуется бабушка –

Упавши на колени, бьет лбом о деревянный пол.

Все правильно: чем меньше мы – как дети,

Тем ближе мы к земле...

... Ну, это как сказать – не все слепые видят,

Особенно, когда их ненавидят.

Ну что ж: я вырву из груди стихотворение

Под васильками вопросительными глаз:

Ведь тот, кто любит – сердца не жалеет,

Оно зажмурилось от боли – семь дней я был без языка

В тепле торжественного лета:

О, Родина, о, сильные шинели!

О, бедность, как ты помогла!

Печаль сильнее винограда, и Муза больше, чем жена.

Она - виновник нашего спасения.

Спасение же, братья, – в огороде.

Аще любовь и вера в этом месте не оскудели:

Откройте дверцу одноверцу

И будьте счастливы все, кроме остальных,

Не пьющих белое вино стихотворенья,

Не говоря уже о красном,

Не зарифмованном в последнее мгновенье.

 

* * *

Вот уж скоро покров, Николай,

Нам цветов не спасти на поминки,

Ты разведал дорогу на рай

Рядом с той, что вела из глубинки.

 

Дух теснится, сугубится скорбь,

На широкой печальной равнине

Отгорит поздней осени корь,

А лицо, словно снег на рябине.

 

Приезжай. Соберем мы собор.

Выше всех мы посадим разлуку,

Пусть она опускает свой взор

Перед дружбой — по левую руку.

 

Миловалось уж все, государь,

Гуси серые тянутся сцепом,

Подарила нам жизнь календарь,

На котором нам сорок с прицепом.

 

На покров мы цветы расплетем —

Снег пройдет на погост по тропинке,

Все путем, старый друг, все путем

По дороге на рай из глубинки.

 

* * *

Небо над улицей Гоголя милое темное

десять ведь

Вечер чудесные свечи с вечера вздуты

у гордой Галины

Сессия?

Ой да не сессия

Ну так тогда именины

 

Мальвы наломаны

Мальвы наломаны

Розданы славные

 

* * *

Душа ли лепится к зиме,

Все окна мелом забелены,

Как тяжело не в свой размер

Быть окончательно влюбленным.

 

Вотще приязнь твою иметь

И знать, что скрыта в ней услуга,

Но устранить ее не сметь,

Приявши участь полудруга.

 

И, погибая всякий раз,

Смотреть сквозь локон, жгущий йодом,

Во глубину любимых глаз,

На дне которых черти с медом.

 

Ну так бери меня, печаль,-

Глубокой радости подруга,

Что хочешь сердцу назначай,

Но отними нас друг у друга.

 

* * *

Любимый город пьян и сыт, и пьян.

И стыд-головушка и на голову выше

Большой буран по русским деревням,

По деревням, да мы оттуда вышли.

 

Но как метет, товарищ Берлиоз,

Как тяжело тому вон экипажу,

Который Пушкина коричневого вез,

Меня ни разу.

 

Прости ж меня, святая благодать.

И ты, моя шампанская поэзия —

Готовая смеяться и страдать

Березовая в доску Полинезия.

 

* * *

Листья красные жгут мои руки,

Ветер слезы мне серые рвет,

В платьях шелковых старые суки

Теребят мой измученный рот.

 

Я всегда был в любви невредимым,

Да, видать, меня бог наказал —

Вечно плыть в твои нежные с дымом

Голубые гнилые глаза.

 

Закури и умойся, княжна,

Слышишь, гуси картавят что-то

И об небо, как об наждак,

Заостряются самолеты.

 

* * *

Посадили меня на цепь,

Отошли на сотню шагов,

Сели в пыль на дорожный шов.

 

Бродит ястреб поверх тополей,

Молодой, вороной мясоед.

О, кошмарный и быстрый, о нет.

 

Вдруг раздался свисток соловья,

Он упал, как кусок хрусталя,

За пшеничную цепь

Приподнял мою степь

И повлек в голубые края.

 

Там на небе одно есть село.

Не достанет туда жевело.

Как у первых ворот

Меня встретит народ

Целовать мой запекшийся рот.

 

А когда я разжал кулаки,

Были полными обе руки

Горьких трав земляных,

А из ран пулевых

Я достал двух шмелей полевых.

 

Васильков синеглазый комок

Взял с ладони, потупившись, Бог,

Был он в первом ряду

И у всех на виду

На пилотке потрогал звезду.

 

И стоял я убитый в степи,

Куда Бог меня сам опустил,

А навстречу уже

Шли ко мне по меже...

... шмель уснул в моем нежном ружье.

 

В землю Русьскую мой соловей

Все спешит из небесных полей,

Но тяжелый, как ртуть,

Воздух бьет его в грудь,

Помогите ему кто-нибудь...

 


трое

 

Полусвет-полутень на лине и вообще

Ни горда, ни лукава, не плачется —

В парке снег до колен, ну и пусть по колен

И по снегу старик чей-то катится.

Самый дальний и тот занесен и болит —

Или как там у нас еще кличется?

И кронштадская женщина проговорит:

Помираете, ваше величество...

Повторяю, что в парке, озябшем до пят,

Отцветает снегирь, обрывается,

Говорят, что какой-то нездешний солдат

Гладит ели и в ноги им валится.

Выхожу и люблю эту синь-высоту

И вечернюю родину дымную,

Наклоняюсь к солдату и говорю:

Ну пойдем, я лицо тебе вымою.

 


ночная тетрадь

 

Снилось мне, будто н. когда жизнь опустела,

В старый дом неприметный по лестнице тихой вошел,

Дверь сама отворилась, приняв мое нежное тело,

А потом кто-то в сердце ударил ножом.

— Ладно, — думаю я, перед тем, как совсем захлебнуться,

посмотрю на него, на его бессердечный клинок,

Вижу: старый портрет от меня но успел отвернуться.

У него из груди вытекает такой же цветок.

В тот же миг он шагнул, акварельный пиджак обливая

Быстрой красной струей — перепутались наши цветы...

— Слава богу, — сказал он, — я думал, что рама малая,

Полезай, дорогой. Я пошел. Повиси теперь ты.

И когда он исчез, растворился в тяжелых каштанах,

Появилась моя терпеливая в горе любовь,

Подошла, залепила мне нежною охрою рану,

Собрала на полу неподвижную голую кровь.

А под вечер вернулся угрюмый, но страшно веселый

Тот, что раньше висел здесь, но только облитый дождем,

Сел напротив меня и с улыбкой, что водятся в селах,

Стал кленовую палочку чистить стальным тонкогубым ножом.

Этой палочкой он размешал вермильон и берлинцу,

Изумрудную зелень, белила, краплак, киноварь...

И, приблизивши кисть, вдруг убрал мне из глаз золотнику,

А взамен положил в них чужой близорукий янтарь.

Но уже на окно ночь повесила черные шторы

И обстала того, кто украл у меня пол-лица,

И тогда я вернул ему все его грустные взоры,

Потому что узнал в нем забытого мною отца.

Я его рисовал в полудетстве с семейного фото,

Чтоб не видела мама, впивался в лицо карандаш,

Он был тоже художник: скопилась в глазах позолота,

А когда он нас бросил — лишь черная тушь да гуашь.

Был дружок у меня под названием нож перочинный,

И однажды, когда я услышал, как заполночь плакала мать,

Мы вдвоем с ним решили зарезать по этой причине

Тот отцовский портрет, из которого он собирался удрать.

Мама утром пыталась заклеить любезным бээфом

Те клочки, где смеялись его молодые глаза,

Но клочков не хватало и вот над ослепшим портретом

Наклонилась она, как над садом сухая гроза.

— Что вы так на меня удивленно и дико глядите?

Сами что ли мальчишками не были, что ли забыли уже,

Как сжимается сердце, когда половинка родителей

Исчезает из детства и тает, и тает во лже.

И во сне я мечусь: ох, как батя свечу зажигает,

И в очнувшейся комнате вижу, как он обнимает портрет,

На котором я маленький детские губы сжимаю,

Чтобы был, как у мамы, прикушенный в кровь трафарет.

Стало быть, на закате бегущего к осени лета

Милый мой, ты решил наложить на живое лицо акварель,

Чтобы не было в нем материнского теплого света,

А бежал по лицу бесконечный умелый кобель.

— Открывается дверь. Десять тысяч друзей и поэтов,

Кто живою водой, кто железом и бархатом рук

Вынимают меня из двойного ночного портрета,

Когда в темную дверь раздается мой утренний стук.

 

* * *

Месяца мая над и над

Ласковый хлебный дождь.

Знаю, что выпивши, на парад

С флагом большая придешь.

 

Месяца мая сад и грач.

Пар над землей. Любовь.

Неторопливо стенает врач

И наклонилась кровь.

 

Месяца мая на круги

Дождь повалил цветы —

Эти цветы в траву легли

Как с головы бинты.

 

* * *

Медлительно плывут казанки...

Приют и май на берегу,

Когда звонарь играет склянки

На отуманенном лугу.

Причалим мы. Цветы разбудим.

Досад и лепетов забудем.

В отъезжем поле — миру мир,

Друзья удельные мои

И кони пленные и и

Все ниже, ниже наши выи,

Лишь сон в пушистой голове,

Что мы осталисяодне,

Что мы осталися одно

Любить огни городовые.

 


пристально

 

Батюшки-светы, сватья Ермиловна,

Осень кидается в речку Сартык.

Кони колхоза имени Кирова

Стиснули конские рты.

 

Что рассказать? Возле почты — лыва,

В лыке корабль да пух петуха.

Жизнь поутихла, лицо уронила

В согнутый локоть стиха.

 

На перевозе — гладкие воды,

А на другом берегу,

Как на последней ступеньке природы,

Тополь застыл на бегу.

 

Что-то уж шибко он нынче кручинится.

В прошлом году по весне

Берег подмыло — я думал, он кинется

К левобережной сосне.

 

Сердце ль в обмане, иль мнится мне к вечеру,

Будто на том берегу

Кто-то спустился тропинкой заречною,

А различить не могу.

 

Завтра десятое августа. Осень.

Осень? Да нет же. Да осень же. Да.

Или почудилось вслед

...............................и понеже

...............................сильно-пресильно

...............................всегда

 

* * *

Ну падай, снег.

Твоя монарша власть

Напоминать, что есть на белом свете

Зима, в которой мама родилась

И стала жить в моем автопортрете.

 

Огонь весны неистово горит.

Вот женщины пришли. Легли в акации.

Одна из них о счастье говорит

Под музыку Российской Федерации.

 

* * *

Господи — люблю тебя.

На корме стою и плачу.

От команды корабля

Почерневший профиль прячу.

 

Левый борт сорокапушечный

Накренился от любви,

Местный ветер — старый служащий

Провожает корабли.

 

Глубока на море синька,

Так и шепчет: будешь мой.

Но летит твоя косынка

Среди чаек за кормой.

 

* * *

Кони в воде но колена, черти, шагают но грудь,

Словно сквозь синее сено вечером выбрали путь.

 

Кудри плывут но дорожке от серебристой луны,

Как середина гармошки свесилась в синие льны.

 

Девки их в поле встречают, ленты из кос разовьют,

В головы, в гривы вплетают, чудные песни поют.

 

Только один не дается, шелковой грудью хранит,

Мечется, стелется, вьется меж лошадиных ланит.

 

То упадет на колени, то среди серых подруг

Стонет, как лебедь вечерний, в сетях из девичьих рук.

 

Полно уж гневаться, Сашка. Помнишь, как в масленый день

Вез пас всю ночь нараспашку через огни деревень.

 

Во поло мы обвенчались, ты нам глазами светил,

А как перстнями менялись — очи на снег опустил.

 

Плачь же на темной дороге, быстрая девичья грудь,

И выговаривай слоги, те, что уже не вернуть.

 

Плачь, дуговой колокольчик, ибо на встречном коне

Женщина — нежные очи — предназначалася мне.

 

Спутник попасть ей не может в губы на быстром ходу,

Я запечатал их ложью, видно, себе на беду.

 

Дайте же мне середину, дайте я встану под кнут,

Чтобы рассек мою спину нежных волос ее жгут.

 


товарняк

 

Когда цветам кранты —

Поеду в Коченево,

Поеду в Верх-Тулу,

Поеду в Сталинград,

А сердце защемит,

Так вылезу в Линево,

Где старенький вокзал

Да тополь-самосад.

 

Не холодно еще

Сидеть вблизи чугунки,

Где поезд грузовой

Провозит светлый лес,

Печалиться сильней

И сравнивать рисунки

Ладони и путей

Системы МПС.

 

Подсядет человек —

Какой-нибудь Валера,

Наверно по нему

Проехал товарняк —

Такое у него

Задумчивое тело,

Но, к счастью, но лицу

Проехал порожняк.

 

Стакан всегда при нем

Для самовоскресения,

Как хорошо молчать

Среди пустых небес,

Бутыль из-под вина,

Как госпожа Каренина,

Вся выпита до дна

Уже летит на рельс.

 

Валера долго ждет,

Пока усталый поезд

Обратно провезет

Такой же светлый лес,

Вздохнет и из груди

Печально хлынет повесть,

Как будто перед ним

Открылся переезд.

 

— Однажды я прочел

У графа Льва Толстого,

Что счастие тому

Дается целиком,

Кто служит для других.

(А ехал из Ростова).

Да выпил три 0,5

С одним проводником.

 

Он мне и говорит:

— Вы врете, братцы, оба.

Вся наша жизнь — плацкарт

И лишь в конце — купе,

А тот, кому служил —

Захлопнет крышку гроба:

Транзитный пассажир...

Что может быть глупей?

 

Вот если бы в зачет

При жизни шли услуги,

Тогда бы порадеть

Любому был бы рад:

Я первый положил бы

Голову за друга,

Но прежде положи

Мне в лапу миллиард.

 

— Схватились за грудки

Мы с этим кроманьонцем,

Я честь и славу графа

Толстого поддержал...

В вагонное окно

Два раз садилось солнце,

А он на поле боя

Бездыханный лежал.

 

Но все же из скотов

Мы все стремимся в люди

Я вышел в ту же ночь

В подлунный березняк,

Как будто точно знал,

Что он меня остудит,

Но вдруг в лесной глуши

Увидел товарняк.

 

На нем цветы цвели,

Он был обвит вьюнками,

Огромная луна

Горела над трубой —

Он мертвым был давно.

Хотя и под парами,

На тендере сычи

Стонали вразнобой.

 

Змеиная семья

Опутала кулисы,

И страшен был в ночи

Их мелодичный свист,

По поручням ползли

Чудовищные крысы

Туда, где был распят

На раме машинист.

 

Рывком раздвинув дверь

У первого вагона,

Отпрянул я назад,

Едва сдержавши крик —

В печали и тоске

Из глубины вагона

С заплаканным лицом

Смотрел в меня двойник.

 

Какой-то лиходей

И пара проституток,

Одетых в черный дым

И рыжее вино,

Снимали с меня крест,

А светлый промежуток,

Где корчилась душа,

Снимали на кино.

 

И тотчас по стене

Задергался проектор,

Показывая мне,

Что жизнь моя — дерьмо.

И, брызгая слюной,

С горбатым носом лектор

Озвучивал меня

Сквозь грязное бельмо.

 

— Се — русская душа.

Проклятая черница —

Вместилище добра,

Обитель красоты,

В смиреньи и любви —

Христова ученица,

Пока она жива —

Мы будем у черты.

 

О, если б было льзя

Прельстить ее к измене,

Гордыню распалить,

А нет — так на правеж!

Кто служит для других —

С того взымайте пени:

Рассудка золотник,

Да сердца ржавый грош.

 

Какая благодать

Сожрать простолюдина,

Который повернул

На желтый огонек,

И в самый мозг шептать:

Налево — Палестина,

А душу нам оставь

В проценты под залог.

 

Наш адский товарняк

Загружен до предела —

Так рвите ж на куски

Последний экземпляр!

Ростовский проводник

Прислал нам это тело,

В нем — русская душа

Любимый наш товар.

 

— Я бросился бежать,

Расталкивая нечисть,

За мною по пятам

Летел локомотив,

Но рыжий березняк

Уже бежал навстречу

И с ходу меня взял

В свой нежный коллектив.

 

Весь в дьявольских огнях

Состав промчался мимо.

Да я и сам в огне

Метался и дрожал...

...Нет слаще ничего

Махорочного дыма,

Когда твоя душа

Обращена в пожар.

 

Моя штрафная жизнь

Пошла перед глазами:

Я многое любил,

Да, видно, все не в цвет

Гордыня не дала

Упасть пред образами,

А с тех, кому служил,

Стал взыскивать процент.

 

Попалась на пути

Мне женщина с ребенком,

Как будто в грудь вошла

Щемящая волна,

Как раньше, когда был

Во флоте боцманенком,

Но нас с ней развела

Печали глубина.

 

Я бросился к другим

С прощенным поцелуем,

Всем руку подавал,

Как в праздник годовой,

Но желтые огни,

Увиденные всуе

Сквозь дым товарняка —

Владели головой.

 

...Так дни наши текут,

А жизнь стоит на месте,

Цветами дол пестрит

Все реже, но любой —

Двумужняя жена

Глядит в глаза невесте,

Что стала для меня

Красивее людей.

 

А через пару лет

Уже в угрюмом платье

Придет она встречать

Вечерний товарняк,

И черный проводник

Возьмет ее в объятья,

А через пару лет

С ней будет жить сквозняк.

 

А впрочем, милый мой,

Мы все сидим в вагоне,

Но если попадешь

В отдельное купе,

То выгляни в окно,

Увидишь: на перроне

Несут твою любовь

Из-под колес в толпе.

 

Да не смотри ты так

Своими васильками!

Неужто записал

Меня в проводники?

Да я б всю жизнь ходил

На воле с ямщиками,

А эти — в поездах,

Как в банке пауки.

 

Минуется напасть,

Найдутся одноверцы,

Ведь русская душа

Не может без любви,

Но, отчего, скажи,

Так горько плачет сердце,

Когда в конце концов

Становимся людьми?

 

— Валера закурил.

Садовая синичка

Гуляла между шпал,

Выискивая кровь

— Чу — поезд грузовой?

Да нет, брат, электричка,

Ты едешь? Ну прощай.

Любви не прекословь...

 

Вот тронулся вагон,

Земля пошла рывками,

Потом ее сменил

Щемящий березняк,

Потом в окне стонал,

Обвешанный вьюнками,

По встречной полосе

Тяжелый товарняк...

 

Приеду я домой —

Окно горит в калине.

Плакучая вода

Омоет палисад,

В котором будут жить

От веку и доныне

Нездешние цветы

Да тополь-самосад.

 

 

* * *

Заплакал колокол села, в котором вы

не дышите.

 

Я спать не сплю. Дела мои плохи.

Колокола заплакавшие вышибли

Из памяти печальныя стихи.

 

Больной старик приходит. Пьет пол-литры.

Котята спят комками на полу.

Они как перепутанные титры

К бегущему по берегу селу.

 

— Ну где же ты теперь, моя отрада,

Ну где же ты, остуда и охлада?

— Да вот гоню я к речке яблонь стадо

Губернского задумчивого сада.

 

Как пыльный столб за ними я поплыл,

Смеша детей и стариков заречных,

Но в колокол ударили попы,

Качнув цветы на платье подвенечном.

 

— Не наша свадьба, — ты сказала мне, —

И колокол обильный ты не слушай.

— Не наша свадьба, — я сказал тебе,-

Возьми цветы. Они твои. Покушай.

 

Неутомимо нажимая воздух,

Нас обогнал, как юноша, старик.

Он белый сад повел с собою в воду,

Чтоб нам вдвоем оставить материк.

 

Но где был месяц: в небе иль в реке,

Когда земля качнулась под ногами...

Заплакал колокол на русском языке

О том, что было только между нами.

 

Опять весна. Опять смеется луг.

 

* * *

Гроза миновала. Мы ехали шагом.

Мы плыли по синим цветам.

Ребята, ребята, осталась за флагом

Земля деревенская. Шрам.

 

У всех нас открылися слезные токи.

Собаки заныли. Раздался скворец.

А мальчик крестьянский такой одинокий

Стоит на опушке. По ягодам спец.

 

Иль дроби забыл. Или ищет корову...

— Скажи нам, любезный, Москва далеко?

— Мы ездили с батей вчера чернобровым —

По правде сказать, притомился Серко.

 

— Просили чего? Или меду возили?

— Да так. Прогулялись. — Он сплюнул в траву

И долго смотрел, пока слюни скользили,

Потом попрощался и с криком ау.

 

Какой изумруд нам открылся за бором,

Тетрадка озимых, да горсть тополей,

Да старое синее небо, в котором

Бежит, задыхаясь, упряжка коней.

 

То едут на казнь молодые поэты

Со всей деревенской земли:

Их кони шальные — в цветы разодеты

И скорость у них — черт возьми.

 

Овы, черноземные летние ночи,

И ты, луговой институт —

Хлопчатобумажные синие очи

Недолго в деревне цветут.

 

Чуть свянут — и кони идут на посадку —

Все в лентах и мыле — предел:

На Троицын день разбиваются всмятку

О сладкую грудь цдл.

 

Воскресли! Подальше от этого места.

Есенину — первый букет.

Россия была влюблена, как невеста,

В поэта семнадцати лет.

 

Ему — наши песни и наши тетради —

Крестьянской печали оброк.

Всяк русский, плененный в чугунной ограде,

Вернется на волю. Дай срок.

 

Как душно. Как душно сегодня, ребята.

Ну где же ты, фронт грозовой?

Небесным огнем захолустье объято

И катится звук грузовой.

 

Все ближе, все ближе гроза обкладная —

Провинции черная шаль.

Накрой эту жирную землю, родная,

И жаль ее молоньей, жаль!

 

«наука и жизнь»

ни одна из моих рябин не приносит мне

счастья

потому что белый конь самый легкий

а у котенка который спит не бывает

зеленых глаз

стало быть поэты понимающие природу

человека умны?

так что вряд ли радуга выдержит вес

тачки

но зато мои счастливые дни всегда бывают

ясным и

вот потому-то ни одно письмо начинающееся

словами

дорогой друг

не может уснуть в нашем доме

плывущем по ясному кругу любви

 

* * *

Тихо. Все тихо. Рассвет не идет.

Кто-то кого-то вполсилы целует,

Словно на губы горячие дует

И, обжигаясь, их пьет.

Кто ты, зачем ты выводишь коня

И удаляешься,

Снег

Вороня

 

* * *

Наша юность зацвела в Новосибирске,

Нас повез вперед один локомотивъ,

Он на Гоголя жил с мамой по-английски,

И у них там неплохой был коллектив.

 

Вдруг сверкнуло что-то. Сильно долбануло.

Но не выпало вечернее перо.

Только строчки кое-где перевернуло,

Заголовок оборвало. Оборво

 

Наша наглухо закрытая поэзия

Жарко молится, да толку ни на грош.

Чтоб светилось ее жертвенное лезвие —

Золотую свою голову положь.

 

Чья любовь и чья вода полуживая

Тело мертвое по городу влечет,

И свобода, словно тварь сторожевая,

Ухватилась за бумажное плечо.

 

На волшебной территории дурдома

Долго будешь нашу землю вспоминать...

В этом месте рифма будет тише грома —

Дураку ведь все равно, что рифмовать.

 

Голова моя, разбитая об книжки,

Всех целует — только выйдешь из ворот.

Не берут собаки волка, ребятишки,

Если волк не Иванов, в раппопорт.

 

Кто ответит мне на грустные вопросы,

Кто мне в рот наложил грустные слова,

Что упала в сад кудрявый, лес тверезый

На две четверти неполная луна?

 

Чтоб играла чуть живая мандолина

Под окном, где спит задвинутый поэта,

Чтоб стихи во сне прошли, как скарлатина,

Отгоревшая, как яблоневый цвет.

 

Хорошо, когда на свете нету друга —

Покосились страшной жизни кружева...

Лишь бы ты, моя вечерняя подруга,

С паровозиком на Гоголя жила.

 

Грусть невестина. Идет теплый снег.

Все поставлено на свои места.

Мне невесело. Я люблю вас всех,

Кто любить меня перестал.

 

Вот начало пути. По нему пойду

Вместе с вами, возьмите, а?

Чтоб не видеть, как бедная церковь в саду

Прячет очи от глаз вытрезвителя.

 

Сколько ног вышивало мне снег под окном,

А потом, когда пряжа рвалась,

Я прощенье просил у знакомых икон,

Что втоптал эту вышивку в грязь.

 

Возжалеть бы о прошлом, но черт начеку —

Кони сбились с дороги и встали,

И не могут никак заступить за черту,

Где любить вы меня перестали.

Грусть невестина. Идет вечный снег.

Все поставлено на свои места.

Мне невесело. Я люблю вас всех.

 

* * *

в будний день с портретом боженьки

со стихами до колен

все хорошие художники перейдут

в соседний плен

осень

видно

далеко

видно

клен

далекий

он

уходит

над

рекой

в

обморок

глубокий

где художник да поэт запрягая ветер

возят людям ясный свет что живет

в портрете

 

* * *

Достаточно достать рукою

До августа

И вот опять

Не понимаю что со мною

И не могу никак понять

 

Любимая люблю тебя

Хорошая моя родная

Я говорю тебе слова

Ты возвращаешь мне рыдая

 

* * *

Белым-бело сегодня в НСО,

Снег подвенечный падает, кочует,

И тут же рядом лошади ночуют,

Как девушки, пока не рассвело.

 

Вся эта жизнь зовется боже мой,

И не хочу я больше быть красивым,

Я только буду вас любить, пока живой,

Со всею силой.

 

По леву руку — левый, нежный снег,

По праву — темно-синий, деревенский,

Посередине — торопливый тусклый след

Ревнивый, задыхающийся, женский.

 

То сладкая, то горькая любовь,

То глупая, то со звездой, с губами,

С чудесными старинными словами —

То сладкая, то горькая любовь.

 


воспоминание

 

Отворите, швейцар, я во фраке пришел,

Доложите княгине единственной,

Принесите, швейцар, табак и крюшон,

И немного водки маисовой.

 

Канделябры. Камин. И старинный офорт.

Потемневшая ваза с тюльпанами.

Стана чуткий поклон. Головы поворот.

Расторопный лакей со стаканами.

 

Я вбегаю сюда, я сейчас и неистов,

И гусарство мое в этой комнате — ложь.

К черту длинные руки, а рот твой

единственный

Так огромен, когда его силой берешь.

 

Вот свеча оплыла. Я стихи дописал.

До свиданья, княгиня. Приезжай, комиссар.

 

* * *

Как же так, с неба падала вода

Текла ревела вода влага

Сквозь огни вижу нежный как всегда

Идет по полю конь бродяга

 

Ох какой: по колена ноги стер

Лицо и торс размыты влагой

На груди (видно ночью где-то спер)

Шарф из андреевского флага

 

Серый конь я бы дал тебе ладонь

Да исписались мои руки

А вдали разгорается огонь

Опять на уровне разлуки

 

* * *

Ну что ты, товарищ, ну спи на плече,

Где волос, не собранный в узел,

Чернее вот этих чудесных очей,

Живущих в Советском Союзе.

 

Ну что ты, товарищ, тоска не пройдет.

Не вешнее лето. Простое.

Вот дождь. Этот дождь постоит и уйдет

За ваше село золотое.

 

Ну, что ты, товарищ, тоска не пройдет,

И также, как в прежние лета,

Зима нападет и снег упадет

У серых ворот сельсовета.

 


отчаянье

 

Куда ты, городской огонь,

Плывешь и с горечью не гаснешь,

И не идешь ко мне в ладонь.

Куда ты, городской огонь?

 

Куда ты подВасильев вечер

Запропастился, старый друг,

Твою жену беру за фук.

 

Но, говорят, ты был в плену:

В цветущем хлебе и во льну,

И воротился во тумане,

А лес системы березняк

(Коль не расстаться вам никак)

Пускай стоит в оконной раме.

 

Да не грусти ты так, дружок,

Ведь я отдал тебе должок...

А у тебя в лице нет света.

Зато две женщины в саду

На радость нам иль на беду

Проговорили до рассвета.

 

* * *

Положу свои слова на сохранение

И назначу им задумчивости срок –

Одноразовый укус стихотворения

Заставляет биться бешено висок.

 

Степь воспитывает чувство сострадания:

Ее абрис, окоем и горизонт

Погружают древнерусское сознание

В мирозданье, заключенное в озон.

 

Положу свои слова на сохранение

И назначу исправительный им срок –

Одноразовый укус стихотворения

Заставляет сердце делать марш-бросок.

 

Думал: встречу я в степи полукультурку,

Для нее готов пожертвовать ребром,

Чтобы вечером, насвистывая мурку,

Рисовать ее окурками в альбом.

 

И, включивши глазодвигательную мышцу,

Она громко вдруг посмотрит на меня,

Скажет: ноги нарисуй-ка мне поширше,

Выше крыши из окурков и кремля.

 

Тут окурки надо б вычеркнуть, да жалко,

Надо ж как-нибудь показывать и жизнь:

Догорает подожженная пожарка –

Видно, краски перепутал пейзажист.

 

Например: я жил совсем уединенно:

Степь "Аксаков", степь "Тургенев", степь "Куприн" –

Степь сама жила во мне непринужденно.

Я один в степи. Я пью аквамарин.

 

И вращаяся под старым небосводом,

Коршун кружит все быстрее и быстрей

Как игла над древнерусским патефоном

С позабытою мелодией степей.

 

Положу свои стихи на сохранение

И отмерю им струящийся песок.

Одноразовый укус стихотворения

Заставляет память плакать между строк.

 

Степь давно умыта дивными духами.

Я купаюсь, погружаясь в окоем, –

Полотенце мое вышито стихами,

А рубашка моя вышита огнем.

 


Журавли

 

Выпью водки я полкилограмма

И пойду по деревне брести,

Чтобы каждая встречная рама

Отпустила меня, покрестив.

 

До свиданья, родные избушки,

До свиданья, родительский дом,

Александра Сергеевича Пушкина

В голове отпечатанный том.

 

Я открою консервную банку

На траве, за последней избой.

Вся деревня меня спозаранку

Провожать соберётся гурьбой.

 

Мама с тяпкой придёт с огорода,

Мы простимся у всех на виду.

Знает только родная природа,

Что я больше сюда не приду.

 

И отец с золотою литовкой,

Победив луговую траву,

Разомнёт свой протез со шнуровкой,

Защищавший родную страну.

 

Лишь когда изношу я шинель

И утрачу души постоянство,

Как транзитный ночной журавель

Над деревней нарушу пространство.

 

И ударясь тогда о крыльцо

Позолоченной солнцем избушки,

Как и в детстве подставлю лицо,

Чтобы птицы клевали веснушки.

 

Из колодца взглянули глаза:

Всё такая ж вода молодая

Как в окладе хранит образа,

Когда пьём их, свои отдавая.

 

Вот и мой. Он остался в тот день,

Когда я уходил из деревни –

Словно облака быстрая тень

Зацепилась за ветку сирени.

 

Отцеплю от ведёрка вьюнок,

Что обвил наш журавль из сада,

И достану с водой из-под ног

Два последних родительских взгляда.

 

 * * *

 

 Евгению Лазарчуку

 

с вечной памятью о нашей юности

Отчего в этом доме светло...

Это бревна прогрелись за лето,

Да ещё два окна под ветлой,

Как глаза, переполнены светом.

 

Отчего на душе так темно...

Это кони мои под ветлою

Ливнем шёлковых грив мне окно

Занавесили чёрной фатою.

 

По ночам меня душит ботва

За мои неуёмные речи,

И цветы – полевая братва –

Заплетают мне руки и плечи.

 

И всю ночь полевая луна,

Протекая сквозь ситец оконный,

Своим красным вином допьяна

Напоит золотые иконы.

 

Или это бессонницы бред:

Это сам я качаюсь пред ними,

Это их исцеляющий свет

Сохраняет меня невредимым.

 

Отцвели кумачи на Руси,

Отошли комсомольские пасхи.

Светлый сонм деревенских святых

Пополняют слепцы и подпаски.

 

Не заглянет в окошко мой дед –

Он с 16 лет – враг народа.

И меня в этой комнате нет –

Я расстрелян среди огорода.

 

Пролетел через грудь мою шмель

Из ствола пионерского горна,

И московской любви карамель –

Поперёк деревенского горла.

 

...Хорошо, что успела луна

Нацедить свой напиток игривый.

Эту лунь выпивая до дна,

Расчешу своим шомполом гривы.

 

Этим соком я стёкла протру,

Осветлю потемневшие брёвна,

Чтобы в хлынувший свет поутру

Сердце билось и тонко, и кровно.

 

На душе и темно, и светло:

То луна, то деревья, то кони,

То ветла обнимает окно:

Это было всё, Саша, съскони.

 

Только я все стихи променял

На слова совершенно простые,

И не вспомнит, наверно, меня

Золотая деревня Россия.

1978

 

* * *

 

Николаю Шипилову

 

За деревней, в цветах, лебеде и крапиве

Умер конь вороной во цвету, во хмелю, на лугу.

Он хотел отдохнуть, но его всякий раз торопили,

Как торопят меня, а я больше бежать не могу.

 

От весёлой реки, по траве, из последних силёнок,

Огибая цветы, торопя черноглазую мать,

К вороному коню, задыхаясь, бежит жеребёнок,

Но ему перед батей уже никогда не сплясать.

 

Председатель вздохнёт, и закроет лиловые очи,

И погладит звезду, и кузнечика с гривы смахнёт,

Похоронит коня, выйдет в сад покурить среди ночи,

А потом до утра своих глаз вороных не сомкнёт.

 

Затуманится луг. Все товарищи выйдут в ночное,

А во лбу жеребёнка в ту ночь загорится звезда,

И при свете её он увидит вдали городское

Незнакомое поле. Вороного тянуло туда.

 

За заставой, в цветах, лебеде и крапиве

Умер русский поэт во цвету, во хмелю, на лугу.

Он лежал на траве, и в его разметавшейся гриве

Спал кузнечик ночной, не улегшийся, видно, в строку.

 

И когда на заре поднимали поэты поэта,

Уронили в цветы небольшую живую тетрадь,

А когда все ушли, из соседнего нежного лета

Прибежал жеребёнок, нагнулся и начал читать.

 

* * *

Как напал на наш город весёлый отряд,

И командовал им молодой генерал –

Выстрел грянул – из пушки цветы к нам летят:

Он один к одному их в бреду собирал.

 

Кому алый цветок – тому сердцу спокой,

А лазоревый – сердцу отрада.

Много женщин войне были рады такой,

Лишь одна прошептала: не надо.

 

Он слегка побледнел и к прицелу прильнул,

И навёл ей на грудь незабудки,

Но она посмотрела – он сладко уснул

И проспал – то ли жизнь, то ли сутки.

 

Тут бы самое время гордыню смирить

Да пойти в обходные атаки...

Он приказ отдаёт: васильки повторить,

А потом бомбардировать маки.

 

Ах, цветы полевые – вьюнки, иван-чай,

Колокольчик, анютины глазки,

Отжените от женщины этой печаль

Полным выстрелом счастья и ласки.

 

Привлекательность губ и бровей красота,

И тяжёлые карие очи,

Вертикально лежащая нить от креста 

Обрывается... Нет больше мочи.

 

Генерал своё сердце кладёт на лафет.

Пушка вскрикнула. Выстрел раздался.

Говорят, что она улыбнулась в ответ,

А наш город, сдаваясь, смеялся.

 

Та любовь была, словно недолгий угар,

Когда уголь слезами погашен –

Для себя она утром сварила отвар

Популярный у русских монашек.

 

***

 

Молитесь Господу за Родину –

Она пресветлая нам Мать!

Спешите ей молитв мелодии

От Божьей Матери имать.

 

Молитесь в церкви и по рации –

Дар русской речи обретя,

В родном краю и в эмиграции,

И на пределе бытия.

 

Храните речь великосветскую

И говор русскихъ деревень,

Старославянскую, советскую –

Как сборник самых светлых дней.

 

Так птичьи крики на гайтане

Пред грустью долгого пути

Проистекают из гортани

И просят: Родина, прости.

 

Кто небрежитсвоеюжизнею,

Чтоб только Родину сберечь, –

Тот  будет сохранен Отчизною

И заключён в родную речь.

 


"Война и мир"


 

По проспекту Ленина девушка идёт, громко и уверенно песенку поёт.

Все менты заслушались, лишь кудрявый мент из груди у девушки вынул документ.

 

По проспекту Ленина девушка спешит. Тихо, неуверенно к ней мужик бежит –

Сердце то опустится, то взлетит опять: он признал в ней доченьку, схожую на мать.

 

По проспекту Ленина девушка идёт, хорошо, уве-ренно грудь свою несёт.

А навстречу девушке, свесив аксельбант, в алый бант поверивший – младший лейтенант.

 

Он "на лёгком катере" звать стал к естеству, но вдруг признал по матери в ней младшую сестру:

Те же очи жгучие и русая головка... Но кем дово-дится менту? – ему спросить неловко...

 

По проспекту Ленина девушка идёт, у ней тело юное под плащом ревёт.

Все менты задумались, лишь печальный мент вложил в сердце девушки свой абонемент.

 

Он влюбился, втюрился напрочь, наповал, а сердце разрывается прямо пополам,

Так как с детства врезались милые  черты –  разбились об сестрёночку все его мечты.

 

На проспекте Ленина девушка стоит. Лейтенант с милицией испытывают стыд,

Видят: вроде, мать с отцом к девушке бегут и обоих служащих рукой к себе зовут.

 

Тут каменному Ленину вдруг отец сказал: всему человечеству ты ноне доказал

Как дорого обходится нам их капитализм... но, слава Богу, дедушка, все детушки нашлись.

 

Тридцать лет не виделись. Разбросала жизнь... Наконец-то свиделись. Ну, теперь – держись!

Расскажите, мать с отцом: кто в чём виноват? Кто жил с заплаканным лицом... А кто пил виноград...

 

Брат тут шепчет оперу: а что, любезный брат, давай-ка сходим всей семьей мы в Оперный театр.

– А что дают сегодня нам? – Дают "Войну и мир"...Бери билет на всех на нас, красный командир!

 

– Ма, ты что задумалась дорогим лицом? – Мы были на спектакле с молодым отцом,

И сразу после этого началась война... И  мы теперь не знаем с ним – чья была вина...

 

По проспекту Ленина девушка идёт, арию из оперы на ходу поёт.

Вся семья и мать с отцом со щёк стирают грим: видно, кончилась война, а вместе с ней и мир.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера