Один день Ивана Денисова. Повесть

 

 

Родился в 1950 г. в г.Караганда (Казахстан). Жил на Камчатке, в Бердичеве (Житомирская обл., Украина), Дубне (Ровенская обл., Украина). Окончил Ровенский автомобильный техникум и Рязанское военное автомобильное училище. В 1971–1991 гг. служил офицером в дорожно-строительных войсках Спецстроя МО СССР в Иркутской, Амурской и Читинской областях. Закончил службу в дорожно-строительной бригаде, дислоцировавшейся в городе Сасово Рязанской области. После увольнения в запас работал грузчиком, котельщиком и предпринимателем-«челноком». С 2001 года - штатный корреспондент газет «Сасовские Вести», «Сасовский Вестник», «Регион-62 «Бизнес», собкор по Сасовскому и Чучковскому районам областной газеты «Рязанские Ведомости», сотрудничал с газетой «Мещерская Сторона». С августа 2011 года – корреспондент газеты «Призыв» из Сасова. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

 

       Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!

                                                    Народная мудрость

 

1.

Вечер. Поздняя забайкальская морозная, с ветрами осень. Затерявшаяся среди отрогов хребта Черского между Читой и Шилкой стандартная сборно-щитовая (в просторечье – сборно-щелевая) казарма. Рядом – небольшой автопарк, с хлипкой оградой из колючей проволоки в одну нитку, большой дощатый туалет (без удобств) и небольшой сруб, где тарахтит ПЭС – передвижная электростанция. В сырой, промозглой казарме: спальное помещение с четырьмя десятками двухъярусных кроватей, склад продуктов, каптерка, бытовка, сушилка, кабинет ротного (он же комната отдыха офицеров, он же кабинет для амбулаторного приёма), столовая... К казарме сбоку прилепился бревенчатый сруб, где на фундаментах стоят три обычные армейские полевые кухни – это пищеблок.

Все вместе – это так называемый «полевой лагерь», где существуют, отдыхают, питаются, ругаются… откуда уходят на строительство дороги ранним утром и куда поздним вечером возвращаются с трассы солдаты полуроты капитана Ружейникова и отделение технарей из роты Малеванного. Основные силы дорожно-строительного батальона находятся от полевого лагеря в двадцати километрах. Там, в пяти километрах от поселка Бурульга Караимского района, стоят гарнизоном три батальона (два дорожно-строительных и один автомобильный).

Самое большое и чистое помещение в казарме занимает главный армейский атрибут советского времени – ленинская комната.

Салага Иван Денисов, солдат первого года службы, уже прочитал по бумажке свою, одобренную замполитом речь, а теперь клевал носом, в самом дальнем уголке ленинской комнаты, спрятавшись за спины товарищей. Народу набилось много. Пахло жженой резиной, давно не мытыми телами и нестиранными гимнастерками. Однако, хоть и черны от грязи и дыма гимнастерки, но абсолютно на всех пришиты новые стандартные подворотнички. Не зря сегодня еще до обеда всех сняли с работ и загнали в казарму – готовиться к высочайшему визиту.

Уже три с лишним часа без перерыва шло так называемое, «открытое» комсомольское собрание, на котором присутствовали комсомольцы и не комсомольцы из двух рот, очень большое (и не очень) начальство. Все, в том числе даже младшие офицеры, солидарно мечтали: скорее бы кончилась эта болтовня, да пожрать. Однако начальник политотдела нашей дорожно-строительной бригады полковник по фамилии Кокойты (по прозвищу «Сякой») долго и нудно вещал…

– Почетная обязанность каждого гражданина…

– Воин Советской Армии является…

– В нашей армии нет места дедовщине…

Стоило ли дослушивать до конца эти высокопарные словоизвержения? Память услужливо подсовывала политически грамотные окончания этих приевшихся плакатных лозунгов, типа «Берегите лес, мать вашу!» Вы их все прекрасно помните. Все это словоблудие, давно набившее оскомину, доходило до сознания как сквозь вату.

Молодое тело солдата первого года службы одновременно мучили голод, холод и непомерная усталость. Восемнадцатилетний, вроде бы легко адаптируемый к трудностям организм, никак не мог привыкнуть к постоянному недосыпанию, вшам, сырости (даже в мороз) и мизерным порциям отвратительной армейской пищи. Нормальному человеку трудно приучить себя, не дыша носом, поглощать то, что дают в ротной столовой. Но приучили же!

Вот уж воистину – прием пищи, а не обед или ужин. Иван невольно представил себе прием пищи, как процесс сдачи бутылок в ларёк «Прием стеклопосуды». Открывается окошечко в животе, и туда закладывается черпак осклизлой «шрапнели» сизого цвета (в армии так называют перловую кашу). Затем бросают туда же дурно пахнущий, но очень маленький кусочек вареной рыбы неизвестной марки – вроде, минтая. Чай тоже никого не радует, о нем следует сказать отдельно.

Всю заварку, прежде чем она попадет в общий котел, «салага», по велению повара, услужливо относит к «дембелям». Там, в каптерке, они сами запаривают чифир (это делать не западло даже «дедам»). Затем уже один раз использованную заварку милостиво разрешается «поднять» так называемым «старикам» (военнослужащим срочной службы, коим осталось от шести до восьми месяцев до «дембеля»). Запаривать чайные «нифеля» по второму разу – называется «поднять вторяки». А вот нифеля, что после чифиря и вторяков остались, «салага» приносит назад, для засыпки в общий солдатский котел. Повар, для подкрашивания этой пустой воды, добавляет туда жженый сахар. Вот эта бурда и называется армейским чаем.

Впрочем, Иван сейчас был бы рад и этому пойлу. Он представил себе, как держит в одной руке кружку бурой горячей жидкости и кусок черняшки в другой – сразу выделился желудочный сок, и громко забурчало в пустом желудке.

«Хотя именно сегодня ужин обещает быть хорошим, – подумал Иван. – Ведь не всякий раз в лагерь приезжает начальник политотдела бригады, а вдруг, проявляя отеческую заботу о солдатиках – на кухню заглянет снять пробу!»

А повод для высокого визита действительно знаменательный – о нашем бывшем сослуживце, кавалере ордена «Красного Знамени» рядовом Сарышакове (по кличке «Серая шейка»), опубликована статья, да не в каком-то вшивом «боевом листке», а во Всесоюзном армейском журнале «Советский воин»! Статья называется – «Огненные трактористы». Там был описан подвиг «Серой шейки», который геройски погиб, спасая технику нашего батальона от пожара.

В этой статье приезжий журналюга вспомнил аналогичный случай, когда враги народа, (во время освоения целинных и залежных земель в Казахстане) пытались сжечь трактора первопроходцев, но идейный советский тракторист встал на пути злодеев и ценой своей жизни спас технику. Была в честь того тракториста даже написана популярная песня: «Прокати нас, Петруша, на тракторе».

«Да, а начпрод-то, лейтенант Подушкин, еще днем на ЗИЛе бортовом приехал, может, и привез на кухню чегой-то съедобного, – вспомнил Иван. – Когда начальство приезжает из бригады, всегда и в котле погуще, и наволочки новые, и полотенца чистые на спинках кроватей… Правда, потом, сразу после завершения визита, все обычно отбирают назад (пока не растащили). Вон, и подворотнички стандартные новенькие всем раздали!»

Но вернемся к нашим баранам.

Так вот, «Серая Шейка» (он получил свою кличку за то, что одна нога была короче, да и вид у него серый, затурканный), вовсе героем и не был. Про него Нонна Мордюкова так бы прямо и сказала: «Нет, не герой!» А страдал он банальным энурезом (недержанием мочи), за что был презираем всем личным составом дорожно-строительной роты.

В наших дорожно-строительных войсках еще и не таких видывали. Были и шизофреники, и наркоши, и дважды судимые, а уж о лицах с нетрадиционной ориентацией даже вспоминать противно. Ведь они, «тыловые крысы» из военкоматов, выполняя «план по призыву», в строительные части суют всех, до кого только могут дотянуться их руки загребущие. Правильно в народе говорят, не призвали – а забрали! А «Серую Шейку» банально обманули, чтобы он на призывном пункте крепче закрыл рот. А как прибыл в батальон, уже поздно рыпаться...

Вторым пунктом на собрании был вопрос о неуставных взаимоотношениях на войсковой гауптвахте. Все присутствующие на собрании… и те, кто сталкивался с этими мерзавцами, и те, кто не сталкивался – дружно осудили «выводных» Лилака и Диденко, которые насмерть забили солдата, арестованного за нарушение дисциплины. «Сякой» с болью в голосе рассказал, что чуть ли не получил разрыв сердца, когда услышал о том, что долгое время творили на гауптвахте эти нелюди...

«Интересное кино получается! Мы здесь, за сто километров от посёлка Песчанка – все знали, а он, такой «Сякой», чей кабинет в ста метрах от «губы», и не знал, – резонно подумал Иван, не слушая, что там еще поёт высокий гость. – Скорее всего, не хотел знать. Вот это лицемер!»

– Я уверен, что в вашей роте, где воспитали такого героя, как Сарышаков, – глубокомысленно вещал «Сякой», – царит дух подлинной солдатской дружбы и взаимовыручки. У вас нет места таким уродливым явлениям, как «дедовщина» и неуставные взаимоотношения между военнослужащими.

Все время, пока «Сякой» такие важные слова говорил, рядовой Садыков, который сидел рядом с Иваном, все шептал какие-то проклятия, видимо, на узбекском языке. Этот опустившийся «черпак» уже давно ушел в себя и наружу не выбирался. Он выполнял все на автомате. Когда приказывали встать, он вставал, когда говорили – строиться, он строился.

Теперь вот задолжал дембелям крупную сумму и потому должен быть наказан. Сегодня, после отбоя, он так же покорно подставит задницу – под двадцать четыре удара ремнем и не только… «Закон суров, но это закон» говорили древние римляне. Так и у нас в роте заведено: задолжал – расплачивайся!

«Нет, а все-таки интересно, что сегодня будет на ужин, – размышлял Иван. – Нормальной крупы на продскладе в нашем лагере ведь нет!»

Безобиднейший «черпак» – рядовой Хуржумуржуев, по кличке «Опасный», когда еще был на высокой должности охранника овощехранилища (там, в батальоне), лично слышал, как зам по тылу майор Станкевич инструктировал начпрода лейтенанта Подушкина, ехавшего на продсклады Забайкальского военного округа.

– Ты гречку и рис не бери! – глубокомысленно вещал Станкевич, – эти проглоты (это мы, солдаты, значит, проглоты) все сожрут! Бери ячневую и перловую (кирзу и шрапнель) – её всю в мисках оставляют (это не про нас), а нам свиней на подсобном хозяйстве кормить надо!

А кто ее видел, эту свинину, которую выращивают на подсобном хозяйстве в каждой воинской части?

Да, продолжу о подвиге. После вечерней поверки и долгожданной команды «Отбой!» – наш Серая шейка, не дожидаясь пинков (руками к нему брезговали прикасаться), проворно отправлялся в автопарк. Там он ночевал в кабине архаичного бульдозера Т-100 со старинной канатно-блочной системой управления отвалом, на дверце которого было написано: «Дикобраз». Именно такая «дремучая» техника стояла на вооружении бригады. А ведь к началу восьмидесятых годов двадцатого века, когда происходили описываемые события, уже повсеместно работали и бульдозеры, и экскаваторы (в том числе и импортные) – все с гидроприводом.

Почему машинист бульдозера Пашка Злыднев по прозвищу «Злодей» Серую Шейку не шугал, никто не спрашивал. Вроде бы в бульдозере аммиачного запаха не оставалось.

Так вот, он нормально ночевал в кабине «Дикобраза» на кожаных подушках, пока не настала ранняя осень. С осенью пришли и холода. Движок бульдозера (аналогично и других дорожных машин) до весны уже никто не глушил, только соляру ежедневно доливали и масло. Но в кабине от этого почему-то не становилось теплее. На всякий случай, в бульдозере была припасена паяльная лампа. Серая Шейка раскочегаривал ее прямо в кабине, так и грелся. В одну прекрасную ночь лампа натурально взорвалась… парень сгорел заживо, вместе «Дикобразом». Было это еще в конце сентября.

А дальше начался театр абсурда. О том, что Серую Шейку выгоняли каждую ночь из казармы, начальство узнало в тот же день (стукачи во все времена были, есть и будут). Их (начальников) за то, что они не знали реальной обстановки в подразделении, ждало суровое наказание. А еще эти неуставные взаимоотношения называют в политотделе мудрено: «второй жизнью» подразделения, за оную строго наказывают всех причастных. Так вот, сидели замполит Огнев с начальником штаба Потоцким, пригорюнившись, в кабинете и крепко думали, – что делать, как свою шкуру спасти?

Вдруг наш замполит крикнул: «Эврика! Мы героя воспитали, за что нас наказывать? Ведь есть приказ по техчасти, что «Дикобраз» в эту ночь был назначен дежурным тягачом!»

Недолго думали – решили. Вызвали «Вислюка» (так прозывают прапорщика Василюка), который в ту ночь дежурил по парку. Запугали его и заставили сказать, что лично он видел своими глазами, как Сарышаков храбро кинулся в горящий бульдозер, чтобы отогнать его в сторону и спасти остальную технику, но… геройски погиб!

Сказано – сделано! Бригадное начальство наверняка знало, как там было на самом деле, но версию замполита Огнева с радостью поддержало. Обнародовать истинную правду – себе дороже! Вот и стал наш Серая шейка орденоносцем, правда, посмертно. Тело в «цинке» отправили на Родину, куда-то в Казахстан. У всех солдат, знавших как было дело, осталось гадкое ощущение какой-то непристойности. Появилось подленькое чувство недоверия к подвигам наших дедов и отцов во время войны…

Так начальство спасло свою шкуру, а всех, кто знал (или догадывался) о подоплеке дела, стали убеждать в правдивости официальной версии «подвига». Вот и сегодня, во время торжественного обсуждения статьи в журнале, было то самое продолжение воспевания и словоблудия в честь суесловия и суемудрия…

Оратор, полковник «Сякой» (неужели на кухню не зайдет, – подумал Иван), приказал в конце своей речи: «Чтобы через неделю в ленинской комнате был большой стенд, посвященный подвигу рядового Сарышакова, а в спальном помещении – койка, заправленная белоснежным бельём! Будет приказ о зачислении его в списки роты навечно».

Кто-то из толпы довольно громко пробормотал: «А новую сидушку из трактора?» Все дружно заржали. Полковник с досадой, громко завернул что-то политически крепкое и повернулся к выходу, надевая на голову серую папаху, издалека похожую на мозги. Комбат майор Ахромецкий громко скомандовал: «Рота! Смирно!» На этом официальная часть и закончилась… а было ли это собранием, вот в чем вопрос? Однако три часа проваландались...

Продолжение «банкета» было весьма неожиданным и приятным. Ахромецкий заорал (он всегда орёт): «Капитан Ружейников, пока все здесь, немедленно передать рядового Денисова, вместе со шмотками, в роту Малеванного. Потоцкий завтра с утра приказ напишет!»

В памяти Ивана немедленно всплыла походящая случаю литературная фраза: «Вот и сбылась мечта идиота!» Он в толпе солдат выскочил на мороз – в туалет и вдруг заметил крупные звезды над головой.

«Странно, – подумал Иван, – полгода уже прослужил, а звезды над головой в первый раз заметил. Да, а как с ужином-то? Видать, у меня сегодня пролет!»

Экскаваторный взвод роты капитана Малеванного, куда предстояло перейти Ивану Денисову, стоял в пяти километрах от полевого лагеря Ружейникова, и там уже наверняка поужинали. Малеванному (а он очень спешит), надо ехать в свой лагерь, это пять километров в строну Читы. А потом еще 30 километров до Бурульги, да не везде по асфальту, а время уже позднее...

«Черт с ним, с ужином, зато я из этой гибельной клоаки, именуемой рота Ружейникова, выберусь, – подумал Иван. – Недаром почти три месяца клинья к Малеванному подбивал».

Так, переводом в первую роту (механизации) завершился этот судьбоносный для Ивана Денисова день. А начинался этот «знаменательный» день не так уж и радостно, можно даже сказать – привычно-омерзительно.

 

 

2.

Темная ночь, но по часам дежурного уже утро. Громкая команда «Подъем!!!» из уст тщедушного дневального по кличке Пингвин, как всегда, вызвала сильный стресс и желание превратиться хотя бы в мышку, дабы забиться куда-то в темный промерзший насквозь уголок. Однако Иван знал: если хочешь сохранить мягкие ткани лица в целости и сохранности, вставай и иди.

Одеваться почти не требовалось – все коротали ночь, не раздеваясь: в хэбэ, ватных штанах и прокопченных телогрейках. О глубоком здоровом сне, здесь и речи быть не могло: вши и холод не дадут.

С внутренним содроганием Иван спрыгнул со второго яруса на мерзлый пол. Он откинул черную (цвета телогрейки) простыню и достал из-под нее пару такого же цвета летних портянок. Нашаривая в полумраке сапоги, больно ударился о спинку кровати обмороженным пальцем и зашипел от боли. Корявые больные пальцы, сочившиеся сукровицей, слушались плохо, но стылые дырявые сапоги напялить все же удалось. Эти говнодавы он прожег сам, когда инстинктивно сунул заледеневшие ноги в костер, еще не зная, что ничего хорошего из этого не получится.

Со злостью подумал об этих сволочных дембелях, которые сейчас спокойно «припухают» в сушилке. Как-то, не подумав, сапоги на ночь там оставил. Утром побежал обуваться, разбудил дембеля Х..йданазарова (так уж перекрестили Худайназарова), да получил валенком по руке. Тот целился прямо в морду, но природная реакция в тот раз Ивана выручила – недаром полтора месяца на секцию бокса ходил дома в Сасове.

«Учусь на собственных ошибках, – подумал Иван, – это не есть «зэр гуд»! Как говорится, не стыдно глупым родиться, стыдно подохнуть глупым»

Человеческие инстинкты здесь, на трассе, работают совсем не так, как на «гражданке». Черпак Дуракулов – фамилия у него такая – Туракулов… Клички здесь слагаются вроде стихов – как в голову взбредет! Иван вспомнил, например, что его, русского Ивана – так и назвали «Рус-Иван», у молдаванина сержанта Ротару, вообще погоняло оригинальное – «Вротяру». Китаец Кишанго, естественно – «Кишланго», а бурят Жанболтов, конечно же «Жанна Болотова». Ну, это так, к слову пришлось, больно уж жрать охота.

Так вот, Дуракулов со знанием дела рассказал что не умеючи в сорокаградусный мороз можно всего один раз так сходить в туалет по-большому, что на всю оставшуюся жизнь останешься с геморроем. Дерьмо во время акта дефекации прилипает к заднице, затем оно под давлением каловых масс отрывается вместе с кожей, кровь, вытекающая из прямой кишки, замерзает красной соплей.

Сегодня нет и минус двадцати, но старики и дембеля еще с сентября начали ходить в эмалированное ведро, которое дневальные еще с вечера ставят в углу бытовой комнаты. По мере наполнения дневальные оное регулярно выносят, затем моют.

У дневального большая проблема: где взять хоть пару литров горячей воды, чтобы ведро от примерзшего дерьма отмыть. Если заметят, что из системы отопления набрал – сам умоешься кровавой юшкой. Не дай Бог, слишком много набрать – циркуляция теплоносителя в системе отопления роты прекратится и – кранты!

Если на кухню, за горячей водой, с помойным ведром пойти – это самый верный способ по тыкве получить. Вот как дневальному быть? Дилемма! Не отмоешь ведро дочиста, опять же, дембеля по репе настучат! Что совой о пень, что пнем о сову, а все сове как-то не по себе.

Среди ночи послышался характерный шум и сдавленные крики. Как выяснилось – дневальный по прозвищу Пингвин пытался набить морду салаге Хаджирафиеву – «Рафе». Тому очень уж не хотелось на мороз идти, он втихаря и набуровил в ведро, а Пингвин заметил.  

На шум выглянул из сушилки дед Огородников по кличке Огород, ему тоже приспичило. Теперь и Пингвин, и Рафа восстанавливают дыхание в положении лежа.

Огород не в репу бьет, а под дых. Тоже действенно получается, хотя здесь больше притворства. Тут как? Если сдачи дать не имеешь права – притворись, что крепко досталось, и все довольны! Как говорил великий шпион Бомарше: «Если невозможно изменить, приходится терпеть».

Именно здесь, в Забайкалье между сопками, те самые раки только зимуют, а дорожники живут круглый год! У нас ведь ни водопроводов, ни канализации нет! Тайга и скалы кругом, да речушка замерзшая.

Дневальные и рабочие по кухне челноками целый день на речку снуют. Если зима, вырубают лед, приносят и топят из него воду в котлах на кухне.

Одна полевая кухня на пищеблоке только для того, чтобы целый день лёд топить. Ведь в роте Ружейникова – сорок человек, да еще шесть из роты Малеванного, плюс пять-шесть офицеров в день бывают… Вот и посчитайте: каждому пить-есть надо, умыться, постираться, посуду помыть, то самое грязное ведро отмыть… пожарную бочку наполнить.

Здесь быстро научишься обходиться малым – литров десять на рыло, и хватит. Опять же проблема – дрова! Истопники и на кухне, и в ротной котельной трудятся как пчелки.

Однако, как ни старается истопник в котельной (его даже били), а в казарме все равно холодно и сыро, ибо сказано – сборно-щелевая: одни сквозняки. А все потому, что эту казарму притащили аж из города Байкальска, где строили дорогу предшественники нынешних солдат в начале семидесятых. С тех пор её, по мере продвижения роты по трассе, разбирали и собирали ровно пять раз! Главное не в том, где мы стоим, а в каком направлении движемся.

Как опытный забайкалец, Иван уже приучен умываться только вечером. А утром он только глаза промыл. Слой жира на коже, перед выходом на мороз, смывать не надо – так меньше риск обморозить щеки.

Однако в туалет надо сходить здесь: в двадцатиградусный мороз это тоже проблематично. Ширинку в ватных брюках еще расстегнешь, а вот в хэбэ – уже трудно. Обмороженные пальцы быстро коченеют и отказываются слушаться. Ну а застегнуть потом – вааще... Хорошо, что с утра, сделав свое дело, можно в казарму забежать, уже там, отогрев руки на батарее, застегнешься. А потом уже – терпи до обеда… Возле костра это сделать не удастся.

«Еще и пинка в многострадальный зад получишь. Вон жопа еще не зажила после того, как в салаги приняли», – Ивана аж передернуло от воспоминаний. Зарубка в памяти на всю жизнь осталась!

В день Приказа он получил от стариков восемнадцать ударов по жопе алюминиевой ложкой, привязанной к полотенцу.

«В апреле еще предстоит выдержать двенадцать ударов черпаком, – с тоской вспомнил об армейской действительности Денисов. – Еще повезло, что в учебке, где провел полтора месяца, с некоторых пор в молодые не принимают!»

Кстати, в день присяги обязательно происходит широко разрекламированный замполитами праздничный обед! А на самом деле пару печенюшек в столовой дают дополнительно, да бурду цвета беж под названием кофе – вместо сизого киселя. Много шума из ничего. У некоторых старослужащих, знакомых с делопроизводством, даже закралась крамольная мысль, что под это дело зам по тылу списывает сервелат, шоколад и прочие деликатесы!

«Ох, даже слюнки потекли, – Ивану очень некстати вспомнился аналогичный «праздничный» обед здесь на трассе в честь 7 Ноября. – Молодым тогда досталось по паре печеньиц «Мария» (из шести возможных) – старики себе львиную долю забрали, досадно».

Надо ввести читателей в курс дела, как происходит процедура принятия присяги в батальоне в Бурульге.

Старики в торжественный день присяги вечером после отбоя всех новичков по очереди раскладывают на лавке. Двое держат за руки, чтобы не подставлял пальцы под удары (молодому ведь завтра работать). Принимая «присягу», бьют кожаным ремнем с бронзовой бляхой ровно 24 раза – по числу предстоящих месяцев службы.

После этого новобранец уже не «новичок», а «молодой». «Молодые» потом недели полторы враскоряку ходят с окровавленными сзади штанами. Скоро новый призыв прибудет. Пройдут они курс молодого бойца и примут присягу там, в Бурульге, потом некоторые попадут на трассу.

Кое-кто жалеет, что присягу у молодых примут там, на зимних квартирах. А здесь принимать во второй раз – это уже беспредел.

Процедура дополнительной присяги происходит в день той самой, официальной, торжественной (с карабином СКС у ноги). Карабины (десять штук) после этого увозят на склад в Песчанку. И уже до самого дембеля никакого оружия, кроме БСЛ (большой совковой лопаты), никто из солдат больше не увидит. В учебке порядки совсем другие… Да что там говорить. В дорожно-строительной бригаде нет даже знамени! Говорят: «Не положено!»

В салаги принимают в ту пору, когда молодому остается служить восемнадцать месяцев. Он и получает соответственно – восемнадцать ударов, но уже ложкой. А во время приема в черпаки бьют по тому же месту двенадцать раз разливной ложкой (черпаком). Будто у черпака иного, более достойного применения не найдется.

Да, знал Иван еще на гражданке о порядках в армии и принял это как неизбежность. Те же старики в свое время абсолютно все через эту процедуру прошли, а чем он лучше? Вспомни слова шпиона Бомарше, легче станет!

Приказа ждут все: кто с радостью, а кто и с унынием: как выдержать, не пикнув, такую зверскую экзекуцию? Отказываться, умолять, ныть или бегать по начальству – бесполезно. Все равно поймают, причем в темноте, инкогнито. Тогда уж примут присягу от души и вообще без счета! Санчасть (а то и госпиталь) после такой присяги обеспечены!

Раз уж такое дело, то лучше госпиталь, но в то же время надежды на него могут оказаться эфемерными. В госпиталь попасть очень даже непросто – это дело начальству шибко невыгодное, ну прямо поперек горла. Потому что врачи там от наших начальничков никак не зависят и обо всех травмах солдат обязаны сообщать в военную прокуратуру. А те, выполняя свою работу, начнут проводить дознание, вопросы нелицеприятные командирам задавать…

Так что стисни зубы, и пока можешь подставки свои передвигать, не только о госпитале, даже о санчасти забудь – немедленно в строй. Как говорят начальствующие умники, трудотерапия все болячки вылечит!

А начальнички всех мастей смотрят на новообращенных молодых рыбьими глазами, в упор не замечают, что те щеголяют в окровавленных сзади штанах… На политзанятиях и торжественных митингах, как в насмешку, именно в этот день читают сказки о нерушимом воинском братстве гордых советских воинов: «Ах, какое счастье служить именно в Советской Армии, а не где ни будь в насквозь прогнившем капиталистическом Бундесвере!»

«Говорят, что в Бундесвере у солдата даже есть выбор из нескольких блюд. Они по очереди подходят с подносами к раздаче, ну совсем как у нас в гражданской столовой самообслуживания. По всему видать, и кормежка у них там вкуснее», – Ивану померещилось, что он находится в институтской столовой и набирает себе полный поднос всевозможной еды: полную порцию борща, шницель – с двойным гарниром, целый стакан сметаны, хлеба – шесть, нет, восемь кусков, потом компот…

Уже было выделился желудочный сок, но тут донесся запах грязного белья от соседа справа, стало скучно.

Иван стал вспоминать дальше. Когда настает срок переходить в «старики», то бывшего черпака бьют уже молодые, причем кнутом из суровой нитки с завязанным на кончике узелком. Некоторые старики во время экзекуции орут, будто ежа против шерсти рожают, да еще требуют, чтобы через подушку лупили… в общем, концерт!

Кстати, стариком он пробудет до того самого вожделенного приказа Министра Обороны об увольнении в запас. После Приказа старик уже называется «дембелем», или «дедом» – кому как нравится! Да, еще, в день Приказа, по традиции, дембеля отдают свою пайку масла молодым, но им от этого отнюдь не легче (не забудьте, что в этот вечер их в салаги переводят).

 

 

3.

Итак, утро. Чуть заметная светлая полоска наметилась на востоке. После посещения солдатского туалета все толпой спешат в казарму. Никакой физзарядки, которая указана в распорядке дня на доске документации, и в помине нет. У нас и так целый день экстремальные физические нагрузки. Летом, если нет дождя, и если Ружейников ночевать оставался, он проводил физзарядку. Но это извращение вызывает только недоумение у всего личного состава.

До завтрака надо многое успеть. Совместно с Опасным, как всегда, до приезда офицеров, надо перетаскать из сушилки в спальное помещение восемь кроватей (на которых спали старики) с матрасами, подушками одеялами, простынями… а уж заправят их как положено, по уставу – Кишланго и Вротяру. Вечером же, эта процедура проделывается в обратном порядке. И так день за днем. Все бы хорошо, но кровати надо разбирать, иначе не вытащить, а потом собрать… тратится драгоценное личное время.

Сушилка – это самое вонючее, но в то же время самое теплое место в казарме. Там нет окна, но зато есть множество толстых труб системы отопления по центру комнаты, с приваренными к ним рогами – для развешивания валенок и сапог. Сейчас там почти пятьдесят пар валенок, которые за ночь подсохли... Из котельной горячая вода первым делом приходит в сушилку, потому здесь так тепло. А пахнет здесь, как вы догадались, солдатскими валенками.

Кровати там влезают впритык к трубам – по две двухъярусных у каждой стены. На верхних так жарко, что дембеля спят в одних кальсонах, не накрываясь одеялами. Так наши восемь дедов и ночуют.

«Вот уж не знаю, как бы они там размещались, если бы их было девять? – занялся ненужными подсчетами Иван. – Впрочем, если взять Вротяру, – и «черпак» он, и сержант, а пашет как молодой! Его дембеля в свою компанию никогда не примут, будь он хоть четвертого года службы».

Обязанности по перетаскиванию коек – это просто лафа, если бы пальцы были целыми! Некоторые молодые дембелям сапоги чистят, хэбэ стирают, подворотнички подшивают, воду и хавчик из кухни прямо в постель утром приносят, ведра с дерьмом выносят, пятки чешут... А еще мода была, чтобы молодой, стоя ногами на тумбочке – каждый вечер объявлял, сколько дней до приказа осталось… Да мало ли чего господам дембелям в голову взбредет.

У каждого здесь свои обязанности. Дневальных в роте всего четверо – двое на смене, а двое на общих работах, через сутки меняются. Дежурные по роте новоиспеченные старики сержанты Вахидов и Вахобов исполняют обязанности по очереди. Чем заняты остальные, вы уже знаете.

Одна беда: дембеля норовят поспать до самого завтрака, времени на перетаскивание коек почти не остается. Тут уж вся надежда на ответственного офицера, который сегодня ночевал в канцелярии. Он уже проснулся, проверил как там, на кухне, и, ему обидно, что он уже на ногах, а кое-кто в тепле тащится. Кстати, в умывальной комнате для дембелей уже и горячая вода в умывальниках приготовлена.

«Ну, это уж не моя забота, – с удовлетворением закончил утренние труды Иван. – Главное, что сегодня успел, а на следующий день здесь загадывать просто глупо».

На завтрак опять шрапнель, а к ней – ну очень маленький кусочек вареной рыбы (вчера дедам повар большую сковороду этой самой рыбы нажарил).

«И чего это Станкевич говорил, что никто эту перловку не ест, – глотая горячие осклизлые комки, вспомнил рассказ Опасного Иван. – Стрескали все, не заметив вкуса. Главное что – горячая! Да, и чай пустой выпили за милую душу... Дембеля еще вечером чифирем из этой нашей утренней заварки баловались. Масла, правда, маловато – граммов семь на порцию, не больше, да и сахару – кот наплакал, а все почему? Масло дембеля – еще вчера переполовинили, ну что ты с ними сделаешь! А без сахара чифир вообще в горло не полезет, это понимать надо!»

 

 

4.

Начало рабочего дня. Солнце пока прячется за сопкой. Иван, как самый длинный, маячит на правом фланге роты: с него всегда начинали отсчет, когда распределяли на общие работы. Он уже давно ничего хорошего от ежедневного развода не ждал.

Если на сегодня и была одна лафа – заготовка дров, так ее отдали на откуп дембелям. Остальных всех ждала трасса. Всякий, кто не занят в казарме, не болен официально, не сидит на гауптвахте – тот, кровь из носу, должен выйти на работу, хоть раком ползи! Как было написано на воротах всех исправительно-трудовых лагерей: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!»

И в батальоне, и в роте, да и во всей дорожно-строительной бригаде, под предлогом, что строим стратегическую дорогу по приказу Родины, советское трудовое законодательство злостно нарушалось. Летом работали круглые сутки, в две смены, без выходных. И у дневной, и у ночной смены был «восьмичасовый» рабочий день – как шутят господа офицеры, – с восьми до восьми. Даже перерыв на обед всегда вызывал раздражение начальства, как досадная помеха работе. И тогда оно (начальство) в бесконечной мудрости своей, придумало кормить солдат – прямо на трассе. Летом еще ничего, а как настали морозы... Брррр!!!

Иван вспомнил и то, как окоченевшими грязными руками и стылой алюминиевой ложкой проталкивал в глотку смерзшийся комок перловой каши, и замерзший жир на алюминиевой миске, и чуть теплый, с запахом солярки, компот из большого термоса. Один борщ, с корочкой замерзшего комбижира поверху чего стоит!

Однажды, когда с неба падала снежная крупа (увы, не манна), заехал на трассу, совершенно случайно, зам по тылу бригады полковник Гамбург. Он попробовал прохладный обед и поехал в батальон к Ахромецкому.

С тех пор, скрепя сердце, комбат приказал возить всех с трассы на обед – в казарму. Теперь и машину приходится из-за нас, проглотов, два раза гонять туда-сюда, досадно!

Один раз, когда всех хотели загнать в машину сразу после обеда, (даже покурить не дали), Иван громко, чтобы слышал Ружейников, возмутился:

– В уставе внутренней службы написано, что солдатам положено полчаса после обеда – на отдых!

– Ты что, самый умный? – ехидно спросил Ружейников.

– А зачем нас заставляли уставы учить подряд три дня, когда дождь шел? – с невинным видом поинтересовался простодушный Иван.

С тех пор наши законные полчаса послеобеденного отдыха – отдай, не греши!

Выходные дни, которых никогда никто не видел, обещали компенсировать.

– Вот настанет зима, – говорил замполит Огнев, – тогда и отдохнете, на всю катушку!

«Вот и настала зима, ну и что, отдыхаем? Как говорится, звали поесть и попить, ан, заставили плясать! – Иван с озлоблением представил полковника «Сякого» с булыжником в руках, обутого в солдатские валенки, карабкающегося по мерзлому склону горы...

«Тебе, сволочи холеной, такой бы воскресный отдых!» – Иван до дрожи в позвоночнике ненавидел разъевшихся на казенных хлебах самодовольных чиновников в погонах, цыкающих зубом после хорошего обеда и читающих голодным солдатам лекции о социальной справедливости.

Живот подвело. И хотя после завтрака не прошло и получаса, а жрать хотелось, как и позавчера, спонтанно рождались нехорошие идеи.

«Может, разморозить к черту систему отопления казармы, – замыслил недоброе дело Иван. – Сделать это просто! Надо слить половину воды, чтобы прекратилась циркуляция, и единственный в роте ручной насос БКФ спрятать. Всех сразу эвакуируют на зимние квартиры, к свиньям собачьим, там и отдохнем!»

«Нет, и не мечтай, – вдруг раздался в голове Ивана внутренний голос. – Эти сволочи всё равно для вас и там какую-то подлую работу придумают! Те сорок человек из вашей роты, что в Бурульге живут, точно так же маются. У них свой кусок трассы есть, с вами и поделятся!»

Порядочки здесь, как на «зоне». А у нас и есть лагерь, хотя и без ограды из колючки. Узбеки, со своим акцентом, говорят: «лЯгер». Иван даже каламбур придумал: «А лЯгер ком а лЯгер». Хотя никто здесь таких тонких намеков не понимает. У тюркских народов, по наблюдениям Ивана, совершенно отсутствует чувство юмора. Вот и Пришвин о том же: «Без юмора живут только глупые».

«Да умные в военно-строительную бригаду и не попадают, – Иван мысленно перебрал всех людей, кто его окружает на трассе. Ни одного человека разумного среди них не нашел, за исключением Огорода. – Но тот, скорее всего, не умный, а хитрый».

Русских солдат во второй роте, в прямом смысле слова – раз, два, и обчелся. Иван – из Сасова Рязанской области да дембель Огород из города Черемхово Иркутской области. Даже командир роты, пожилой капитан Ружейников, не русский по национальности, а самый настоящий «гурон», в смысле – гуран. Это новая национальность (а может быть, народность) – русскоязычная помесь местных бурят-монголов и русских переселенцев, сформировалась в Забайкалье в средние века.

В нашей дорожно-строительной роте проходят срочную службу в большинстве своем узбеки. Есть три армянина. Последние, естественно, на блатных должностях: каптер и два повара. По одному представителю от славных молдаван, немцев, бурят, даже китайцев. Есть также несколько казахов, киргизов и азеров, но их от узбеков разве отличишь?

Офицеры с ними натурально мучаются. Однажды Иван с ехидной улыбкой наблюдал, как целый майор битый час безуспешно разъяснял узбекам политику партии. Если знаете, то подскажите, как неграмотному узбеку, проходящему службу в строительныхчастях, объяснить смысл вот такой, официально утвержденной в ЦК темы политзанятия: «Решающая роль КПСС в строительстве Вооруженных Сил СССР». Здесь ключевое слово «строительство». Узбекам хоть поросятами в лоб бей, все равно ничего не поймут!

Но если пожить среди них, то начинаешь вникать в подлинную сущность этих потомков басмачей. Именно тут скрыта не природная тупость, а простая хитрость: большинство из узбеков, попав в армию, элементарно косят под дурачков.

Это понимают и командиры, потому к технике этих современных луддитов стараются не подпускать, а заставляют выполнять простейшую работу, применяя методы принуждения, вплоть до рукоприкладства, но толку от этого мало. Как говорил их восточный мудрец: «Два человека могут привести лошадь на водопой, но даже сорок человек не смогут заставить ее пить!»

Настало время рассказать, почему русский, с зачаточным высшим образованием Иван Денисов оказался своим в компании малообразованных сачков и неквалифицированных «нацменов», годных только на то, чтобы лопатой махать.

Ивану просто не повезло. Он овладевал знаниями почти полтора месяца в Рязанском сельхозинституте. Затем, по пьяной лавочке, со своим приятелем второкурсником Серегой Николайчуком, угнали «Москвичок» – просто покататься. Проехали ровно сто метров, и тут прямо под колеса прыгнул какой-то пьяный болван и вроде бы сломал о бампер обе своих корявых ноги. Пока грузили на заднее сиденье орущего во все горло алкаша, чтобы в больницу доставить, тут как тут милиция. А этот алкаш вдруг вырвался и сдернул, только пятки засверкали в темноте. Так его и не нашли…

Угон машины, хищение социалистической собственности («Москвичок»-то был маслозаводовский), управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения, ДТП (не доказано), попытка скрыться с места преступления (они ведь собирались ехать в больницу) – это все для милиции ну прямо джекпот!

Результат закономерный: не место в рядах ВЛКСМ, исключение из института, и – судимость. Два года, но, слава Богу, условно – у Сереги родители богатые, наняли хорошего адвоката. Ивана же, после того, как он пришел пару раз домой с разбитою губою, мама (от греха подальше) отправила в Ташкент к тетке – на «перевоспитание».

Весной как раз восемнадцать лет стукнуло. Тут и загребли вместе с узбеками в Советскую Армию. Команда номер двести двадцать – это строительный батальон. Офицер в военкомате прямо так и сказал: «Если только пикнешь «покупателю» о своей судимости, загоню на Новую Землю, или – в Оймякон!»

Промолчал, естественно. Кстати, в Оймяконе разве есть воинская часть? Что-то сомневаюсь… Опять нае… Ну, в общем, обманули.

Вот и попал в Песчанку (это пригород Читы), прямо в учебный батальон. Этот батальон расположен через дорогу, напротив «Брежневского» танкового полка. Этот «Секрет Полушинеля» (от слова шинель) пониженным голосом, доверительным тоном, сообщил солдатам на первом же разводе замполит учебки.

Русских в том призыве из восьмисот человек можно было по пальцам пересчитать. Всех их записали в учебные взвода подготовки сержантов. Иван, наученный в КПЗ умными людьми, твердо усвоил, что любая лычка на погонах – это западло. Как говорится, – чистые погоны – чистая совесть.

На мандатной комиссии сказал, что в сержанты он категорически не годится по морально-волевым качествам, но с детства мечтает стать экскаваторщиком. Иван хоть и проучился полтора месяца на гидромелиоративном факультете, но успел усвоить, что любой (даже криворукий) экскаваторщик на рытье мелиоративных канав получает денег вдвое больше, чем выпускник института, даже с красным дипломом. Такие уж сложились в СССР производственные взаимоотношения с производительными силами.

Тут, в учебке, как завещал великий Ленин, учиться бы и учиться, приобретать хорошую специальность, но! Через полтора месяца (вот дались ему эти полтора месяца), фельдсвязью приползли личные дела на всех судимых. В том числе и дело Ивана Денисова прилетело, в котором и вся подноготная, и все грехи молодости.

«Особняк» (начальник особого отдела), составляя себе некий политический капиталец, настоятельно предложил руководству – всех судимых немедленно из учебки отчислить да загнать их подальше от танкового полка, в котором когда-то (еще до войны) служил наш дорогой Леонид Ильич. Ослушаться такого конкретного и политически грамотного совета никто не посмел, и оказался Иван во второй дорожно-строительной роте, в полевом лагере на девяносто третьем километре трассы Чита – Хабаровск.

Здесь, на трассе, в районе полевого лагеря второй роты, дорогу через перевал на одном из отрогов хребта Черского еще не построили. От Бурульги до перевала дорога есть, затем сплошной карьер с крутым подъемом, а не дорога. После этого, начиная с девяносто второго километра, дорога уже есть – сами построили. Затем с восемьдесят четвертого километра – дороги опять нет, только колышки. Навстречу двигаются строительный батальон из Новодеревенска, их порубочные команды уже на семидесятом километре. Там порядки такие же, под копирку.

Иван вспомнил, как летом участвовал в масштабной афере. Ну, как сказать, это афера в масштабах роты, может быть батальона, не более. А ведь всех убедили на политзанятиях, что дорога Иркутск-Хабаровск имеет стратегическое значение и очень важна для советского народного хозяйства, поэтому надо строить качественно, не жалея сил и самой жизни, а эти, с большими звездами на погонах, как всегда, говорят одно, а делают…

Суть в чем. Застряли и никак не могли «пройти» болотце. Небольшое, шириной всего метров тридцать-сорок, но вредное. Его надо было вычерпать до дна, потом забутить камнем, затем насыпать и утрамбовать гравий и грунт. Но разве болотце неисчерпаемое вычерпаешь просто так? Ахромецкий, как всегда, матерился, всех оскорблял, потом специально уехал в командировку на три дня, с понтом, будто ничего не видел...

Все те, кто работал на трассе, злостно нарушили технологию строительства автодороги. Это был штурм: не спали двое суток, но загатили болотце лиственницей, прямо с ветками и корой, причем не прерывая работ по укладке асфальта на другом участке – рядом. Сверху по гати засыпали камень и грунт, по этой малонадежной насыпи и проложили дорогу. Как там будет через несколько лет, никто не даст гарантии. Но ведь говорят, что лиственница, якобы, не гниет?!

Иван участвовал в штурме все двое суток, даже с гаком. Он неумело, как получалось, валил деревья – на ладонях от ручек пилы образовались большие кровоточащие раны. Взял поутру пилу в руки – будто два раскаленных угля схватил невзначай. Смотрит, живое мясо на руках клочьями висит. Но ротный орет: «Давай, давай!!!» Помазал Иван раны живицей (соком пихты), действительно, чудодейственная мазь, и дает… И зачем фармацевтам чегой-то изобретать, природа сама все уже сделала!

Тем солдатам, кто вручную трелевал срубленные деревья, тоже кисло пришлось. Попробуй-ка протащи свежесрубленное хвойное дерево вместе с ветками, ночью, по кустам да по кочкам, под уклон! Некто дотошный обязательно спросит, – а была ли техника? Да, была техника, да на такой крутой склон бульдозер посылать опасно! Эх, был бы длинный трос, тогда другое дело! Можно было бы, конечно, нужный трос из автопарка привезти, да кто команду даст. Ведь сами господа офицеры ходят – руки в карманы, только покрикивают…

Старики, верные своему высокому статусу, пытались было сачкануть… Но все семеро, хором, с шутками да прибаутками, немедленно отправились на гауптвахту – в Песчанку. Потом, через десять дней вернулись, все семеро, но уже не те: стриженные налысо, задумчивые и шелковые, то есть послушные. Как Огород не попал на губу, уму непостижимо! Он точно знал, что туда ему нельзя ни в коем случае!

Там, на гауптвахте, в то лето свирепствовали сверхштатные выводные (должности эти для них придумал начальник губы): двое рядовых – Лилак и Диденко. Начальство им выписало карт-бланш на зверский облом всех арестованных, в особенности стариков, чтобы те губу надолго запомнили и другим рассказали. С устного разрешения начальства (как оказалось впоследствии, зря они письменным разрешением не запаслись), поощрялись любые изощренные и даже опасные для жизни издевательства.

Первое, самое безобидное издевательство, с которого начиналась губа – стрижка налысо (дембелям это – поперек горла). Лишали сна, загоняли по двадцать человек в выгребную яму под туалетом, избивали мокрыми грязными половыми тряпками, ставили на выстойку в карцер, где ребристый пол и по щиколотку раствор хлорной извести. Всякого там было, даже фашистам не снилось.

А Лилак, недоученный фельдшер, открыл там, на губе в своем личном кабинете, амбулаторный прием. Всем, обратившимся за медпомощью, ставил опасные для жизни уколы: набирал в шприц воздух и колол в задницу. Одному молодому, но уже законченному алкашу, он целиком ампутировал загнивший указательный палец на левой руке. От всех внутренних болезней Лилак лечил только пантоцидом (таблетки для обеззараживания воды).

В то лето все солдаты стали бояться гауптвахты как огня! Ахромецкому стоило только кому-то намекнуть, что посадит на гауптическую вахту (так он в шутку гауптвахту называл), виновный тут же менялся в лице, начинался тремор…

Здесь же на восемьдесят девятом километре, во время штурма, поджидала Ивана судьбоносная встреча с бывшим командиром взвода экскаваторщиков (из учебки) лейтенантом Степаняном. Тот был двухгодичником, пришел в мае месяце (молодой еще), числился в первой роте у Малеванного. Но некому было преподавать в учебном взводе экскаваторщиков. Его и откомандировали в Песчанку. Там ему предложили написать рапорт в кадры, посулили квартиру в Чите, капитанскую должность и немыслимый карьерный рост в ближайшем будущем… Степанян, недолго думая, отказался. Его и отправили назад в Бурульгу, командиром взвода экскаваторщиков – в роту Малеванного.

Так вот, увидев Степаняна, Иван и понял, что это его шанс, и стал клянчить: – Товарищ лейтенант, возьмите к себе во взвод, не пожалеете, ведь я уже научился работать на экскаваторе в Песчанке, только корочки не успел получить.

Тут очень кстати у экскаваторщика Шипы (Шиповаленко) случилась дизентерия (потом выяснилось, что простой понос). Все уже не спали две ночи, подменить Шипу было некем. Вот и договорился Малеванный с Ружейниковым. Взяли Денисова на испытательный срок, в первый взвод первой роты, и сразу за рычаги экскаватора. Посмотрели придирчиво: вроде как получается, ну и с Богом! Так первый раз Иван попал в первую роту.

Проработал Иван день, ночь и еще одно утро, но успел оценить по достоинству и наваристый борщ, причем с мясом, и макароны с тушенкой, и компот из свежесобранной голубики… А затем случился конфуз. Не спал Иван уже три ночи подряд, потому и потерял концентрацию...

Подъехал к нему чуханский самосвал из автобата, естественно, с таким же солдатиком за рулем. Вот водила и просит: «Оторви-ка ты мне козырек от кузова. Он, падла, болтается и бьет по кабине, а вручную оторвать – сил не хватает».

«Зачем, дурак, послушался? – Иван до сих пор укоряет себя. – Прогнал бы чухана к свиньям собачим – к электросварщику Сычегиру, вот и вся недолга».

Стал тот водила показывать, куда ковш направить. Иван по его указаниям зацепил за козырек одним зубом ковша, а другим – за лючок в крыше. Цап! И нет – ни козырька у кузова, ни верхней части кабины! Аккуратно так получилось, все на месте: даже лобовое стекло с уплотнителем. И дверки целые, и заднее стекло, только крыши на кабине нет: ну чисто тебе кабриолет. Очень оригинально получилось.

На ту беду рядом как раз случились оба комбата – и командир автобата майор Рубинштейн, и Ахромецкий. Еще и двух дней не прошло, как здесь же, рядышком, погиб рядовой Ахундов – водитель самосвала из автобата. Потому все ходили какие-то взвинченные.

Сначала комбаты свирепо ругались между собой… Был большой шум: простой выговор получил Малеванный, строгий выговор – Степанян, а Иван, хоть и без выговора, но смертельно уставший – с позором поплелся восвояси, во вторую роту. Сил уже не было...

– Будь что будет! – Иван расстелил бушлат и улегся среди кустов голубики. – Плевать на всех! Не могу же я совсем не спать!

Он так сладко припух, что проспал даже ужин. Явился в ночь на трассу. С опаской подошел к лейтенанту, который руководил установкой осветительной гирлянды: «Товарищ лейтенант, рядовой Денисов следует из первой роты во вторую…»

– Ну и следуй себе, чего приперся? – добродушно ответил лейтенант. Оказывается, что штурм уже отменили, а в ночную смену Иван не записан.

Он воспользовался случаем и ушел пешком в казарму (всего-то километра три-четыре), где еще добрал своего до утра. Всю ночь ему снились котлеты, пельмени, жареные куры и утки и даже большой торт «Наполеон». Утром Иван сообразил, что выгнали его из первой роты аккурат перед обедом, а ужин он проспал в кустах – отсюда такие кулинарные сновидения.

На завтрак же в роте Ружейникова были все те же три ложки сизой перловой каши с маленьким кусочком вареной рыбы. И этого не хотели давать: мол, ты на довольствии в первой роте, вот и мотай туда! Да, вернемся в позднюю осень.

 

 

5.

Солнышко чуть выглянуло из-за сопки. Ивана зазнобило от высокой температуры, которую сам себе замастырил за пять минут до развода. Рассчитывая на то, что сегодня приезжает батальонный врач, по тайному наущению Огорода, намазал себе кое-где силикатным клеем. Эта несложная и совершенно безобидная мастырка вызывает чих, насморк, кашель и повышение температуры тела. Всегда сходило как ОРЗ или грипп в начальной стадии. Но это для врача.

А строевым офицерам, покажи явную болезнь, чтобы никаких сомнений не вызвала. Именно такую сегодня замастырил рядовой Х…йдакулов (правильно Худайкулов). Он позавчера взял иголку с продетой в неё ниткой, счистил налет с зубов, где гнездятся множество микробов, бактерий и нужных для этого дела прочих микроорганизмов… теперь у него на голени вот такущая бордового цвета флегмона (громадный нарыв), чур, на себе не показывать.

Даже у далекого от медицины Ружейникова ни малейших сомнений. Он не одну такую мастырку у своих солдат еще прошлой зимой видел и в санчасть, скрепя сердце, отправлял. Ведь все отлично знают, что это членовредительство (во время войны за это – расстрел), но у нас никого за это даже не судили. Только прошлой зимой одному узбеку, из соседнего батальона, в госпитале (все уверены, что назло) – ногу до колена отрезали. Потом он месяца два ходил на костылях, пока не комиссовали.

Комбат тамошний этого одноногого иногда на развод приводил (прямо с костылями) и показывал: «Смотрите внимательно, товарищи солдаты! Так будет с каждым, кто не хочет честно Родине служить!» Что ни говори, агитация – нагляднее некуда!

В нынешнем сезоне флегмона на ноге Х...йдакулова – это первая мастырка, но! То ли еще будет – вся зима у нас впереди! Правда, старики некоторые, всю осень щеголяют с трофическими язвами, которые не проходят по два-три месяца.

Как уж они язвы мастырят и чем поддерживают, (вроде бы соляркой), сия тайна велика есть. Но из санчасти таких (с язвами) всегда отправляют назад в роту. А здесь они месяцами дурака валяют, разлагают, понимаешь, моральный дух личного состава. К дембелю, все язвы чудесным образом исцеляются. И то правда, не ехать же домой с такой вавкой, стыдоба!

А у салаг, кто на трассе, уже и силы, и нервы на пределе – скоро и саморубы появятся… бывали и такие – в прошлые года. Ведь сегодня, как и вчера, и позавчера, на трассе будут продолжаться сплошные эпизоды из фильма Бондарчука «Судьба человека». Ну, вы помните, как заключенные в фашистском концлагере таскали туда-сюда булыжники в каменном карьере.

Кстати, этот фильм, как по заказу, в прошлую субботу на узкопленочном аппарате крутили. Все сошлись во мнении, что на нашей трассе хуже, чем в фашистском концлагере. Потому что там тепло, а здесь мороз в двадцать градусов (то ли еще будет зимой) и ветер, никто не знает точно, сколько метров в секунду, но очень пронзительный. Потом, у них там, в фашистском каменном карьере, уклон совсем небольшой, а здесь – крутой откос, а валенки совершенно не приспособлены, чтобы в них по скалам карабкаться... Да, там фашисты заключенным еще и водку дают – по три стакана!

Вот вам все пять отличий в пользу фашистского концлагеря! Недаром, чтобы соскочить с трассы, солдаты мечтают о болезни, как о счастье. Мастырят себе зверские болячки и совершенно не боятся переборщить.

Вот, например, баня. Кажется, иди, мойся в свое удовольствие, лови кайф, так нет! И это чудесное действо здесь так испоганили, что пером не описать! Наша баня – самое верное средство заполучить воспаление легких, причем крупозное, всестороннее. В прошлую зиму один наш солдатик с трассы после бани подхватил менингит. Его, как мешок с картошкой, домой к матери на поезде отвезли, с четырьмя сопровождающими. Вот это маза! В смысле, для сопровождающих.

Так вот, кто о чем, а вшивый о бане! Так вот, каждую субботу, ближе к вечеру, всех желающих и нежелающих (которые не успели убежать) – загоняют в кузов ЗИЛ-131 (с дырявым тентом) и везут в баню за двадцать километров – на зимние квартиры. Баня, которая неделю простояла нетопленной, за одну ночь прогреться ну никак не может!

В темпе вальса надо сдать шмотки в «вошебойку», местный сержант ловко все карманы обыскивает, чтобы целлулоидных расчесок или спичек не было и бросает все в общую кучу, которую шнырь (помощник оператора вошебойки) уносит. Из раздевалки, где никогда не закрывается дверь и гуляют сквозняки, загоняют всех голыми в моечное отделение. Здесь, кроме обжигающих кожу сквозняков, еще и грязная наледь на полу.

Стоишь, бывало, в очереди за горячей водой, перебирая на льду босыми ногами, как конькобежец, вот это баня, вот это кайф! Ниже колен, в клубах холодного пара, ничего не видать. Один тазик горячей воды получить удаётся, второй раз набрать горячей воды – и не думай!

Дембеля, если захотят, могут помыться без проблем. В том углу, где они моются, полы приподняты и все стекает вбок, сюда, где моются салаги. И кран с горячей водой у них, у дембелей, отдельный, к которому остальные, по известной причине, даже и не пытаются подходить.

Только успели салаги намылиться, врывается сержант в резиновых сапогах (заведующий баней) и начинает всех (кроме дембелей, естественно) разгонять с матюгами: «Бегом, получать чистое бельё! Ишь, расселись здесь, как у тещи на блинах! Очередь ждет!» Салаги выплескивают на себя остатки теплой воды из тазика и наперегонки спешат в раздевалку: последние получают по пинку в кормовую часть.

С содроганием натягивают солдаты на грязные, подведенные от голода животы мокрые, холодные рубахи, а на тощие кривые ноги напяливают серые мерзлые кальсоны. Это, якобы, чистое бельё, то самое, которое они сдали в стирку в прошлую баню. Его постирали, видимо, просто намочили, а затем вывесили на мороз. Высохнуть оно не успело. Как листы фанеры, рубашки, кальсоны и портянки охапками таскают в баню, где в раздевалке они и оттаивают.

Есть слухи, что почти весь стиральный порошок местный заведующий баней толкнул налево, потому наше нательное бельё крутится в стиральных машинах вхолостую. Меняют через окошечко – баш на баш. Сдаёшь летнее и зимнее (фланелевое), получаешь такое же, но мокрое. Сдаешь только летнее – получаешь аналогичное. Также и портянки... Тут и шмотки, вытащенные из вошебойки, приволокли, тоже влажные, но еще теплые. Их вывалили на лавку, но половина из них свалилась на мокрый пол.

От вшей это все отнюдь не спасает – вон какие у всех расчесы кровавые – в бане все видно! В раздевалке на полу – тоже мыльная вода с тонкой корочкой льда. Кто приехал в валенках, теперь пожалели. Те, кто приехал в сапогах, пожалели об этом еще в пути.

В прошлый раз состоялось неожиданное развлечение – в баню забрался какой-то гражданский и давай шарить по карманам в солдатских бушлатах. Дембеля Огорода не было, значит, принять решение было некому. Остальные прижались по углам. Салаге лезть в это дело не положено, все знают, что инициатива – наказуема!

Заглянул в раздевалку один мелкий прапорщик, сделал большие глаза и сразу умырнул... Через пару секунд, ворвался Якут – младший лейтенант Иванов. И с порога гражданскому своим громадным кулачищем прямо в репу, наповал! Сержанты выволокли этого гражданского, нокаутированного без дураков, на улицу и отдали дружкам, которые его куда-то и утащили. И какого черта он хотел в солдатских карманах найти – вошь на аркане? Видно, совсем больной!

Теперь солдатам предстоит трудный путь назад, на трассу, сквозь мороз и ветер, с мокрыми ногами, во влажном обмундировании. Ну, чем не способ подхватить воспаление легких? Кто-то из узбеков рискует: расстегивает бушлат и телогрейку, подставляя грудь встречному ветру, который врывается внутрь кузова сквозь прорехи в тенте...

«Нет уж, в следующий раз я в баню не поеду, – бесповоротно решил Иван, – никакого кайфа, одно расстройство!»

Но хоть какая-то польза от этой издевательской бани все-таки была. Еще полтора месяца тому назад, там, на зимних квартирах, состоялась важная встреча. Пока все ждали машину, Иван увидел Малеванного, обратился по всем правилам, затем и объяснил:

– Товарищ капитан, я ведь в тот раз не спал три ночи подряд, вот рука и дрогнула на рычаге. В обычных условиях я бы не ошибся! Заберите меня к себе в роту, работать буду, как черт, ей-Богу, не подведу!

– Скоро ко мне четверых выпускников из учебки пришлют, из твоего призыва, – нехотя ответил Малеванный, не желая вдаваться в подробности, – и не на шармачка, как некоторых, а специалистов, с корочками экскаваторщиков!

Иван не нашелся, что ответить капитану, ибо некстати вспомнил о том, какие смачные обеды в первой роте, и упустил мысль о главном аргументе, что молодые-то – узбеки! А экскаваторщиками они в принципе быть не могут! Но, надежда еще не потеряна! Но это лирика, а главное, что времени до трудового подвига остается все меньше и меньше.

Да если бы сегодня на трассу приехал врач, никакого толку от него нет и быть не может. У всех салаг и черпаков, которые на общих работах на трассе, щеки и пальцы на руках и ногах поморожены, сукровица сочится, что же, всех освобождать, а кто работать будет? В прошлый раз Иван доктору еще и черные дырочки на больших пальцах ног показывал, результат обморожения – бесполезно!

Оправдывая свое высокое положение судимого, Иван старается повсюду, к месту и не к месту, вворачивать слова из воровской фени. Не хлеб, а порцайка, не списки, а ксивы, не доктор, а лепила…Так вот, лепила в прошлый раз разрешил минуты полторы-две подержать градусник под мышкой, внимательно наблюдая, чтобы пациент не набил градусов. Надо ли говорить, с какой надеждой Иван ждал результата и дождался! Нет нужной температуры – нет и освобождения!

Иван пытался выклянчить еще дополнительных две минуты, чтобы подержать градусник, да разве упросишь. Доктор спешит, его еще двадцать аггравантов (больных, сильно преувеличивающих свои страдания) за дверью канцелярии с надеждой дожидаются. Тех, кто натер подмышки перцем, лепила немедленно гонит в шею, еще и фамилии записывает. Ружейникову потом, после окончания медосмотра, он эту ксиву и передаст, со всеми вытекающими… Да, трудно попасть в санчасть, а еще труднее в госпиталь. Трудно, но можно.

– Ну а если повезло, попал, в госпиталь, то держись там до последнего! Собрались выписывать, скажи, что желудок болит, изжога там, рези… Тебя пошлют на рентгенографию. Перед самой процедурой, как только будешь входить в кабинет, …воды два кубика «…», но не более, – так инструктировал дембель Огород салагу Ивана (как русский – русского). – А еще чуть позже пожалуйся, мол, мочевой пузырь болит! В анализ мочи добавь пару капель «…». Сдаешь анализ кала – туда тоже каплю «…», на всякий случай... Ну а как ОРЗ подхватить в день выписки из госпиталя, с силикатным клеем, ты уже знаешь. Как закосить, будто у тебя приступ аппендицита, я тебе рассказал. После операции, как дело на поправку пойдет, устрой себе нагноение шва – дело простое. Есть и опасные для здоровья «мастырки», например, пучок связанных гвоздей проглотить, но я тебе зла не желаю. Делай, как я научил. Глядишь, до весны в госпитале и перекантуешься.

Иван все мотает на ус:– человек два года на трассе, все прошел: жив-здоров и нос в табаке.

 

 

6.

Солнце наконец-то взошло. Начинается борьба с голодом. Пока приехали офицеры из Бурульги, все уже успели переобуться в валенки, оставив в сушилке на рогах кирзовые сапоги. Иван успел даже две папиросы выкурить в тамбуре казармы, где для этого дела специальное место оборудовано. Ногам пока еще комфортно, потому что один комплект теплых портянок у него сушился как положено, вместе с валенками. Иван вместе с Опасным в сушилку первыми заходят, потому и его валенки, и теплые портянки всегда в целости и сохранности.

Сегодня все с надеждой ждали доктора, но он решил не приезжать, потому пришлось строиться сразу на развод. А так, пока всех желающих доктор осмотрит, почти полчаса и даже больше солдаты у трассы выигрывают.

Если комбат с самого с ранья приезжает, то ему эти полчаса, как серпом по… сами знаете, по чему. Его задача – поскорее солдат на работы выгнать, а у солдат главная цель – подольше в казарме задержаться.

Как же так? Служат все в одной армии, а задачи и чаяния у солдат и офицеров – совершенно противоположные! А еще говорят: «Народ и армия – едины!» Тьфу на вас, записные демагоги, зарплату за враньё получающие. Вы хоть верите в то, что говорите? Хорошо, что зимой построение на развод в казарме: здесь Ружейникову речи говорить сподручнее...

Наконец, последовала омерзительная команда: «Кто на трассу, строиться на улице, возле машины!» Таковых у нас нашлось всего девятнадцать человек – из списочных сорока. Каждый, как умеет, старается с общих работ соскочить. Кто же это такие? – Шнырь из каптерки, два повара, два рабочих по кухне, два истопника, два мастырщика с трофическими язвами – из дембелей, шесть дембелей во главе с Огородом – на заготовке дров, двое салаг с временным трехдневным освобождением от работ (у них сегодня последний день), двое дневальных по роте и один – дежурный сержант. Да, улизнул с трассы узбек Х…йдакулов с мастыркой на ноге, которого в санчасть сегодня повезут.

Еще шесть человек у нас живут припеваючи – это прикомандированные из первой роты. Один дембель и один черпак наблюдают, чтобы окончательно не растащили на запчасти поломанный старинный экскаватор Э-652 в карьере – на девяносто третьем километре и целый, но бесполезный тяжелый мотокаток для укатки асфальта. Эту технику не смогли утащить в автопарк на зимние квартиры – слишком уж здесь крут подъем. Двое черпаков посменно дежурят возле ЭСД-20. Эта мощная передвижная электростанция, которая молотит круглосуточно, выдавая ток для освещения нашей казармы (без нее мы вообще жили бы как в каменном веке). Есть еще двое: черпак и салага – экипаж новенького трактора Т-150 с прицепом, прикомандированного к нам для хозяйственных нужд. Все эти «технари» на трассу, где надо руками работать, естественно, не ходят.

А работают там, на трассе, только придурки, которые после окончания школы целый год Ваньку валяли, и, несмотря на призывы всяких учебных заведений, отказались профессию получить. Иван вспомнил доски объявлений, которые пестрели призывами поступать на курсы садоводов и хлопководов, водителей хлопкоуборочных машин и трактористов-машинистов широкого профиля, или в школы шоферов третьего класса.

Эти неучи сейчас с натугой и стонами, под матюги сержанта Вахобова (ему осталось служить полгода), выползают из относительно теплой казармы на лютый мороз и нестерпимый пронзительный ветер. В тамбуре казармы каждый из них останавливается, вытаскивает из-под бушлата полотенце и завязывает им рот, опускает уши у шапки, связывает их под нижней челюстью. Обмороженными пальцами это сделать непросто, в тамбуре образовался шумный затор, который с руганью и пинками разгоняют сержанты.

С большим трудом, опять же со стонами и матюгами, (а ты попробуй в валенках, да с обмороженными руками, куда-либо ловко вскарабкаться) все заползают в кузов, где уже лежит рваная автопокрышка – это лейтенант наш припас. Все девятнадцать бойцов во главе с лейтенантом сегодня опять едут на эту гребаную трассу работать на устройстве противоналедных канав, рваная покрышка там очень кстати.

Чтобы солдаты не подумали, будто над ними издеваются, Ружейников еще неделю назад прочитал краткую лекцию, где разъяснил, что эти дренажные канавы необходимо устраивать не только на участках наледей, выявленных в период изысканий, но и в местах их вероятного возникновения, на уже построенных автомобильных дорогах – в пределах косогоров. А у нас эти места вероятного возникновения везде: с одной стороны дороги – крутой утес или косогор, а с другой, стало быть – или крутой обрыв, или пологий спуск.

Выползли из машины, в очень знакомом месте: здесь, на девяносто первом километре, летом, в ночную смену, азер Ахундов из автобата погиб. Глупо очень погиб, сам виноват. Он на своем самосвале пытался объехать асфальтоукладчик – слева по обочине. Грунт там был мягкий, левые колеса провалились, и самосвал стал переворачиваться. Если бы слева была пропасть, тогда конечно, хош ни хош, а надо выпрыгивать – авось пронесет… А тут, слева, метра три – просто ровная площадка, закройся поплотнее в кабине и сиди, крепче за баранку держись, шофер... Ахундов испугался и выпрыгнул, а самосвал лег на бок (даже осветительную гирлянду не повалил) и открытой водительской дверкой вдавил голову солдата в землю. Узбеки наши суетятся, голову ему откапывают, а она (голова) дальше проваливается, ему уж дышать нечем…

Суматоха, одним словом, и никакой пользы. Иван вместе с Опасным кинулись бревно искать – для рычага… да где же его (бревно) в темноте сразу отыщешь! Лейтенант с асфальтоукладчика (в ночную смену там за рычагами всегда офицер), не растерялся, развернул агрегат поперек дороги. Подъехал так, чтобы самосвал можно было зацепить да на колеса поставить. Как назло – троса ни у кого нет! Окончил свой земной путь Ахундов здесь, на этом самом на месте, под оханье и аханье узбеков. Лежит солдатик мертвый, как утка на полотне Рембрандта. Не выпрыгивал бы он из кабины, ничего бы и не произошло – скорость-то была нулевая!

Все столпились, вокруг – есть законный повод работу бросить. Связи с внешним миром никакой нет. Живем здесь, как на необитаемом острове. Разве, что бутылки по речушке пускать с записками. Что делать, куда труп девать? Ждать следователя бессмысленно, все равно труп уже трогали, под куст оттащили. Стоят два лейтенанта, думают. Но тут одна за другой, три машины с горячим асфальтом подошли… Ну и вперед – на мины!

Ну, это так, всплыло в памяти... Работу никто и ничто не прервет, вспомнилось как сам же и шутил «А лЯгер ком а лЯгер». Иван досконально изучил, можно даже сказать, руками обшарил и ногами исходил – каждый метр дороги, начиная с девяносто третьего и заканчивая восемьдесят восьмым километром. Здесь каждое дерево, каждый камушек, каждая кочка знакома.

На отвесной скале, на восемьдесят девятом километре, – большой серп и молот разными красками нарисован. Это узбеки свой мусульманский купол мечети с полумесяцем нарисовали на том месте, где погиб узбек из нашей роты – точковщик (учетчика так называют).

Случилось это в прошлом году, когда он под самосвал с гравием, который должен был сосчитать, вместе со своей школьной тетрадкой – попал. Какие-то умники к серпу этому  молот пририсовали. Узбеки его (молот) соскабливают, а кто-то снова восстанавливает. Так называемое социалистическое соревнование получилось, даже и без вмешательства замполита.

На этом участке дороги уже сплошное твердое покрытие. В июле, искусанные паутами (большущими злыми мухами) солдаты роты Ружейникова прошли эти километры, подкидывая в бункер асфальтоукладчика сачковыми лопатами асфальт, который из самосвала мимо крыльев бункера просыпался. По этому самому месту и по второму разу проходили, когда железобетонные лотки в кюветах устанавливали. Потом, на поворотах, с той стороны, где обрывы, железные столбы с креплениями для колесоотбойников ставили. И ямы для них копали, и бетонировали. Потом, когда ударили крепкие морозы, по обочинам вдоль всей трассы стали ямки копать для полосатых железобетонных столбиков, тоже омерзительная работа.

В кои-то веки, в субботу на зимних квартирах после бани смотрели новый художественный цветной фильм «Горячий снег» называется. Все, кто в курсе дела пришли к выводу, что там, в фильме, большие преувеличения:

«Никак не могли точно такие же солдаты, всего за несколько часов, в промерзшей земле выдолбить и капониры для орудий, и траншеи в полный рост, и даже блиндажи. Нас вон почти сорок человек, две сотни небольших ямок под полосатые столбики, даже не в целине, как те артиллеристы, а в насыпном грунте, почти неделю ломами да кирками долбили, из-под палки, естественно. У нас, в отличие от героев артиллеристов, и дрова были, и солярка (чтобы землю греть), и то невмоготу…»

Уже неделю все солдаты роты таскают камни – для устройства противоналедного дренажа.

«Ну-ну, посмотрим, что это за новость, – скептически отнесся к этому делу Иван, – вся зима еще впереди».

Канаву глубиной по колено для этого самого дренажа вырыли гражданские взрывники одним нажатием на кнопку – удлиненными подрывными зарядами! Она (канава) находится выше кювета метров на десять-пятнадцать. Теперь канаву эту, в морозы, какого-то рожна вдруг приспичило забутить камнями до самого верху. Как объяснил Ружейников, наледь, спускаясь по склону, упрется в эту дренажную канаву и дальше не пойдет.

– Где камни брать?

– Да вон их сколько, кругом по склонам валяются. И тех, что взрывом разбросало, и так просто, гладкие валуны, морена называется...

Машина ушла. Все начинают собирать дрова для костра. Их много не надо – только покрышку зажечь. Один раз солдаты, по наущению лейтенанта Бергенова, прямо из кузова бортового ЗИЛа, (на котором наш комбат катается), новенькую запаску для этого дела умыкнули. Проткнули заточкой, чтобы воздух стравить, так прямо с диском и сожгли.

Когда костер разгорелся, лейтенант Эркимбеков (этот спуску нам не даёт) поставил задачу.

– Теперь, – говорит он, – будем работать по-новому. Камни будете таскать сюда, к костру и валить в кучу! А то нашли моду, понимаешь. Завернут чистый воздух, вместо камня, в полу бушлата, с понтом, камень несут. Потом ползут по склону, как вши по мокрому. С виду вроде работают, а как проверишь, в канаве пшик! Теперь сам лично буду смотреть, что вы там принесете! Кто будет сачковать, получит наряд на колку дров вечером после отбоя!

Ушлые эти узбеки! Это они придумали камни в полу бушлата заворачивать. А с другой стороны, рукавицы трехпалые солдатские уже на третий день порвались, как же в голых руках камень мерзлый удержать? Огород Ивану Денисову верхонки (рабочие рукавицы) с дерматиновой обшивкой подогнал – всего на четыре дня хватило! Подобранный камень, чтобы руки не обжигал, удобнее завернуть в полу бушлата, (так бабы в подоле яблоки носят), тогда становится легче – вес камня распределяется на плечи, да и руками его уже не касаешься.

«Вот зачем некстати о яблоках вспомнил, – Иван с досады загнул слово нехорошее. – Теперь мысли о хавчике замучают. Скорее бы обед!»

Тут на трассе о выполнении плана никто не думает, все мысли о хлебе насущном, да как бы в тепле оказаться. Младший лейтенант Иванов, замполит роты (по кличке Якут) зачем-то всех заставил совершенно дурацкие социалистические обязательства по установленному образцу принимать. Свел все солдатские филькины грамоты в таблицы повзводно и вывесил оные в ленинской комнате. Иван и не помнит, сколько камней он там обязался в сутки перетаскать, а сколько за квартал. Ради справедливости надо сказать, что это не Иванов придумал, а сверху спустили. Фу ты, слово-то какое гадкое придумали, замполиты проклятые!

А понимают ли они простую вещь: кто о соцобязательствах своих будет помнить, замерзая в чистом поле?

А околеть там немудрено, как два пальца об асфальт. Обмундирование не греет. Бушлаты у всех теперь называются «пламя». Висят черные языки ваты, как черное пламя, только вниз. Старшина ругается, заставляет чинить. Той починки хватает только до первого камня – все напрочь отлетает.

Иван, проклиная все на свете, полз по косогору, выбирая булыжник, чтобы был он не очень большим, но и не слишком маленьким, иначе будут ругать, а то и репрессиям подвергнут.

«Хоть бы снег пошел, к чертям собачьим, – размечтался Иван, – засыпало бы тут всё метровым слоем, чтобы не заставляли искать, что не потеряли».

«И не надейся, – сказал кто-то в голове Ивана ехидным голосом, – как северных оленей, заставят вас снег копытить, чтобы булыжники выискивать!»

«Кстати, а вареный ягель вкусная штука или нет? – как всегда, Ивана потянуло на кулинарные изыски. – Жаль, что он здесь он не растет, а то бы попробовал. Олени едят, а я чем хуже?»

Собирать камни вдоль нашей дороги не очень просто. В первый раз здесь все обшарили: когда колесоотбойники мастрячили, и, во второй раз все собрали, когда столбики вдоль дороги ставили. Теперь вот – по третьему разу все рыщут… Как сказал древний философ Экклезиаст: «Настало время собирать камни».

«А как там насчет времени пожрать и времени поср…ь, – задумался о смысле жизни Иван, – об этом философ что-то говорил?»

Одна надежда – перейти в первую роту. Их лагерь стоит на восемьдесят восьмом километре. Там в вагончиках живут двадцать человек – экскаваторщики, бульдозеристы, слесарь, сварщик… Есть вагончик-столовая. Списанную с учета «вошебойку» (без колес) – подключили напрямую к маленькому самодельному деревянному срубу – получилась банька на восемь человек. Никто не торопит, мойся каждый день! Дважды за последний месяц встречал Иван здесь на трассе лейтенанта Степаняна, командира взвода экскаваторщиков, закидывал «удочку». Тот вроде бы не против, отвечал, подумаю.

А позавчера вечером, Иван встретил Степаняна в своей казарме на трассе. Тот был ответственным по первой роте и приехал проверить, как тут их шесть солдат живут. Он вспомнил все аргументы, которые не успел предъявить Малеванному, и поспешил выложить их лейтенанту.

– Там, в учебке, во взводе экскаваторщиков, ну вы же сами все видели и прекрасно знаете, одни узбеки, – спешил сообщить Иван все, что обдумал ночью, после той неудачной встречи с Малеванным. – Причем все косорукие и необразованные. Они по своей натуре – луддиты, работать на механизмах и за два года не научатся. Приедут, все экскаваторы поломают, а отвечать-то вы лично будете! У вас увольняется Шипа и еще трое, причем все лучшие, а кто взамен? Вам ведь еще полтора года на трассе трубить!

Степанян без энтузиазма рассказал, что выпускники эти, все четверо, уже прибыли – учебку освободили под новый призыв. Причем, по злой воле Ерахтина, командира учебной роты, здесь, во взводе Степаняна, оказались именно те выпускники экскаваторного взвода, которые менее всего приспособлены к работе на технике.

– Устроим для них экзамены, Малеванный будет сам принимать, а там видно будет – сказал лейтенант. – Как говорят у нас на Украине (армянин Степанян родом из Харькова), – толкач муку покажет!

Время на трассе тянется невыносимо медленно. Под ногти будто маленькие сверла вонзились и буровят там беспощадно! Полотенце, которым обмотана нижняя часть лица, снаружи заиндевело, стоит колом. А внутри оно мокрое, холодное и противное и вдобавок короткое: на два оборота, чтобы еще и горло согреть – не хватает. Воздух с хрипом рвется из груди, большой круглый камень вдруг выскальзывает, и, как у Сизифа, стремительно катится вниз, назад по косогору. В дрожащих от напряжения руках остается лишь пола бушлата, разорвавшаяся вдоль, в эту прореху и проскользнул булыжник.

Иван с громкими проклятиями поворачивает вспять: надо искать камень полегче. Но на этот легкий камень нацелился какой то узбек. Надо его опередить, узбек тоже ускоряется, как может. Со стороны, наверное, очень смешно глядеть на это натужное соревнование двух доходяг, которые уверены, что спешат. Но вдруг соперник спотыкается и падает прямо мордой в мелкий снег. Чистая победа!

Но, что за черт, камень примерз, его не так уж и возьмешь. Иван необдуманно бьет его ногой, боль в обмороженном пальце адская, прострелила аж до мозгов, а камень – ни с места. Валенок в этом месте прохудился, вот и пнул им сгоряча… черт побери, как больно-то!!! Зато рядом лежит пудовый валун. Он свободен, его можно приподнять и использовать, как молот... хватило одного удара. Иван опять, как новоявленный Сизиф, бредет вверх с камнем в левой поле бушлата, цепляя землю портянкой, торчащей из дыры в носке валенка (сам прожег сдуру). Скорей бы уже цепочка, потом можно и перекурить.

Когда набирается куча высотой примерно в метр (по усмотрению лейтенанта), все становятся цепочкой и передают камни из рук в руки, вверх по косогору. Тоже занятие не из приятных. Ведь у всех не рукавицы, а сплошные лохмотья: пальцы черно-красные, обмороженные торчат из дырок (видимо, автогонщики этот фасон у солдат на трассе подсмотрели). Последний в цепочке кидает булыжники в дренажную канаву.

Здесь, на склоне, изредка попадаются и куски дерева, ими вполне можно дно канавы застлать для заполнения объема, но нет! Все, что может гореть, складируется внизу, вдоль дороги. После обеда дембеля пришлют трактор с прицепом – все заберут и себе запишут. Вечером в конце рабочего дня каждый, будь он салага или черпак, дополнительно должен принести в роту бревнышко – на дрова. Дембеля за этим тоже строго следят, ведь это они, с понтом, дрова заготавливают, с них и спрос. А путь-то вечером до казармы не близкий – километра три, да еще с бревнышком на плече...

Руки мерзнут. Бредут доходяги, перекатывая это бревнышко с плеча на плечо, проклиная весь белый свет и комбата в первую очередь. Исправных машин в батальоне мало, все они еще с утра расписаны по работам, главный инженер вовсе на ассенизационной машине по трассе рассекает. На вечер никто и никогда транспорт для солдат на трассе не планирует.

– Не велики баре, – ответил комбат на просьбу Ружейникова выделять машину на вечер. – Дотопают как миленькие, если ужинать захотят! – и с гордым видом, будто только что решил теорему Ферма, Ахромецкий оглянулся по сторонам: оценили ли его ум по достоинству все офицеры, присутствовавшие на совещании. Как говорится, дай дураку власть, и через некоторое время он забудет, что придурок!

Перекур, после цепочки, бывает не более десяти минут, по лейтенантским часам. Тут уж все зависит от того, кто из лейтенантов сегодня с нами на трассу попал. Двухгодичник Бергенов, тот и пятнадцать минут на перекур может дать, и двадцать. Но если норму дневную, отсюда и до того столба, не выполним, Ружейников может невзначай и на ночь оставить. И это было уже один раз, когда ямки долбили, вот про это нет охоты даже вспоминать!

«Запугивать солдат, это они мастера, – размышляет у чадящего костра, натирая обмороженные пальцы живицей, рядовой Денисов. – Учат, понимаешь, как надо Родину любить! А ты попробуй ночью, на морозе, да еще с ветром, на заснеженном склоне, булыжники искать при колеблющемся свете костра! Вот потом и провозглашай, если совести хватит, высокие слова о воинском долге и солдатской чести!»

«Да пропади он пропадом, этот гребаный стройбат!!!» – именно так думают все те, кто прошел нашу трассу. Кто летом, искусанный паутами, большой совковой лопатой махал, кто ломом стылым (к которому руки примерзают) промерзшую землю ковырял, кто холодные, как сама смерть, булыжники голыми руками таскал, кто задыхался в резиновом чаду горящей покрышки...

Только сейчас, к месту, Иван вспомнил читанную в тепле, лежа на диване, повесть «На Западном фронте без перемен». Теперь-то он правильно оценил человеческую жизнь и страшно позавидовал героям Ремарка, немецким солдатам, которые в окопах первой Мировой, под шквалом крупнокалиберных смертоносных снарядов, сохранили нерушимую солдатскую дружбу и пронесли ее через все испытания до самой смерти.

Какая, к черту, дружба может быть здесь, на трассе, где даже мерзлый камень на склоне горы или горбушка хлеба в солдатской столовой могут стать предметом зависти и раздора. Временами Ивану казалось, что здесь, в забайкальской тайге, еще с тридцать седьмого года абсолютно все, и небо, и земля, и скалы, пропитано человеческой ненавистью! Сорок пять лет прошло, ничего не изменилось.

А пока есть десять минут, лейтенант и два сержанта, надсмотрщики, отошли от костра чуть в строну, потом наверстают своё. Все семнадцать человек, скуля и отталкивая друг друга, ринулись к костру погреться. Почему у всех и рожи, и хэбэ, и телогрейки черные? Чтобы согреться, надо расстегнуть бушлат, телогрейку и залезть животом в самый дым, поближе к костру. Потом, правда, от жирной копоти не отмоешься, зато сейчас от мороза не сдохнешь!

Машина перед обедом в этот день пришла на час раньше. Шофер передал лейтенанту приказ Ахромецкого: «Гнать всех в казарму, чтобы готовились к высочайшему визиту!» Вот это маза!

 

 

7.

Солнце теперь на юге, но не греет. Ворвавшись в казарму, все хором кинулись к батареям – отогревать окоченевшие пальцы. Но кайф обломил Ружейников, чтобы ему пусто было! Он тут же затеял построение всего личного состава. Для начала капитан заставил снять намордники из полотенец и сдать их старшине, а уши у шапок завязать вверху, чтобы, значит, все его слышали хорошо.

– В шесть часов вечера прибывает начальник политотдела полковник Кокойты, – так начал свою речь Ружейников.

Затем он рассказал, что надо совершить личному составу до приезда высокого начальства, чтобы не ударить в грязь лицом:

– Надо ваши черные рожи и руки отмыть от копоти (хотя бы то, что видно из-под гимнастерок). Подшить чистые подворотнички, привести себя в порядок. Койки заправить, по струнке все выровнять, лишние кровати разобрать и сложить в стопку – наледь в углу спального помещения ими прикрыть, в общем, навести марафет. Руководить будут командиры взводов, между ними уже распределен фронт работ.

К наведению марафета приступили немедленно, даже покурить не удалось. Старшина новые полотенца и наволочки принес и раздал. Абсолютно всем достались, даже шестерым прикомандированным из первой роты. До обеда наводили порядок в спальном помещении и убирали лишние койки.

Дело в том, что эта казарма знала и лучшие времена: здесь когда-то проживало больше сотни человек. Соответственно, осталось много лишних кроватей. Это изобилие железа, крашенного шаровой краской (применяется для военных кораблей, ею же и кровати солдатские покрывают), как ни странно, спасало молодых солдат от холода.

Спать на нижнем ярусе, зимой, в холодной казарме – смерти подобно. Потому все солдаты, даже салаги, на ночь всегда оккупировали верхний ярус – там места для всех хватало. Нижние кровати, с голыми сетками, использовались (если не заставили дрова колоть) для промежуточного отдыха: от ужина – до отбоя. Теперь лишние кровати убирались, испарялась и надежда у Ивана – придавить где-то в углу, пока собрание будет проходить.

«Ничего, – сразу прочухали ситуацию салаги, – вечером, когда все офицеры смоются, быстро восстановим статус кво».

Обед в этот день был неплохой. Видимо, вся тушенка, которая по норме положена, попала прямо в котел, ведь здесь был сам Ружейников, он и проследил. Дело в том, что на трассу не привозили мясные туши, так как здесь не было ледника. Как завели летом моду – тушенку возить, так ее и продолжили до самой поздней осени. Обычно дембеля перед обедом заходили в столовую, брали себе восемь банок тушняка, четыре буханки хлеба, чайник с компотом из сухофруктов и шли в каптерку (летом – на лоно природы), где предавались чревоугодию.

На обед вместе со всеми, дембеля не ходили, ибо знали, что ни в борще, ни в макаронах по-флотски они «бациллу» (так солдаты мясную тушенку называют) никакими стараниями не отыщут. Потому почти на каждой алюминиевой ложке, не признавая знаков препинания, салаги выцарапали бесполезный, но глубокомысленный призыв: «Ищи, сука, мясо». Сегодня они (алюминиевые ложки) выполняли настоятельную просьбу салаг: и в борще, и в макаронах по-флотски находили-таки вожделенные волокна цвета беж…

«Поваром на трассе любой дурак может быть, ни ума, ни фантазии не требуется. Налил воды, вывалил в нее готовую, консервированную борщовую заправку, кинул туда же тушенки, прокипятил – вот и борщ. Или, допустим, макароны по-флотски. Насыпал в котел макарон, сколько по норме положено, налил воды, кинул туда же тушенку, прокипятил и на стол, – примерно так думал Иван, выскабливая ложкой с той самой надписью быстро опустевшую миску. – Почему всегда и везде только армяне поварами устраиваются? Сие есть тайна, покрытая мраком! Армяне этой тайной владеют и ни с кем ею не делятся. В армии, вообще о том, где халяву нашел, не рассказывают, иначе слетишь с теплого места. А сместит тебя с теплого места именно тот, кто твою тайну вызнал».

На трассе дополнительного питания нет. А вот в гарнизоне, в Бурульге, да! Там в военторге можно и пряниками, и сахарком, и конфетами разжиться. А рыбных консервов всяких хоть обожрись! Деньги не проблема – мама пришлет, а дальше что делать? Допустим, добрался до военторга (что салаге немыслимо), привез хавчик на трассу и… надо все немедленно сожрать или раздать на всех. В тумбочке хранить что-либо ценное – полная бессмыслица. Только отвернись – все, – как корова языком слизнула!

Солдатским жалованьем можно только кур смешить. Три рубля восемьдесят копеек – даже на сигареты не хватает. Если брать «Приму» по четырнадцать копеек, то на месяц требуется четыре рубля двадцать копеек. А еще подшиву купить надо, по девяносто копеек за метр, тот же стержень для авторучки…

Ивана же с недавних пор Огород приучил к «Беломору» Ленинградской фабрики № 2 имени Урицкого – по двадцать две копейки за пачку. Очень непрактичное курево: метр куришь – два бросаешь! А еще папиросы эти сминаются, табак высыпается. Когда табак назад в папиросу забиваешь – сбоку на картонном мундштуке характерный косячок получается. Замполит и все остальные, кто в курсе дела, начинают косо смотреть и принюхиваться: «Не планчиком ли ты тут балуешься, дружок?»

Иногда, примерно шесть-семь раз в неделю, Огород Ивану, из чистого альтруизма, как своему, подгоняет пачку «Беломора». Ведь у него денег – куры не клюют! Интересно, еще Иван не успел приехать в батальон, как Огород уже знал статью, которую ему склеили. Неужели особняк растрепался? Когда Иван стал, набивая себе цену, выдумывать политическую статью, Огород его быстро обломил, со смехом, кстати, без всяких последствий. Затем Огород провел нужный, даже скажем, жизненно необходимый инструктаж.

– Смотри, «Рус Иван», зорко и днем, и ночью, – так начал старик напутствие молодому солдату. – Допустим, построение. Всегда найдется рохля, которая в одном сапоге в строй прибежит, да еще последним. Или болван, который носилки с бетоном поднять не смог, а возле стола, где дембеля бациллу жрут, круги накручивает. Запомни основное, чтобы ни в коем случае этим чмарем был не ты! В любой момент жизни между тобой и дембелем должен находиться молодой, вроде прокладки. Вперед не вылезай, сзади не оставайся и посередке не болтайся! Не кусочничай, не клянчь никогда, ничего и ни у кого! С молодыми и черпаками веди себя нагло, если что, сразу бей в морду! Старикам я скажу, чтобы с тобой не беспредельничали, а там смотри. Помни главное: абсолютно все – от полковника и до последнего чухана с трассы тебя ежедневно будут пытаться обмануть. Никому нельзя верить! – Огород скорчил рожу и высунул язык, ну в точности как Леонид Броневой в фильме «Семнадцать мгновений весны», и добавил классическое: «Мне можно!»

Однако даже Огород не спас Ивана от мучительного принятия в салаги, это ведь, по его мнению, был не беспредел, он сам все это прошел. Денисов хорошо запомнил эти мудрые сентенции, и пока эти знания его не подводили.

Он, Огород, тоже свой – судимый «за бакланку» (хулиганство). Отсидел два года в малолетке, там с разными азартными играми и познакомился. Он за два года всех на трассе этому делу обучил и постепенно втянул. Абсолютно все деньги, что были и в карманах, и в заначках у остальных дембелей, он в очко и в буру выиграл. Естественно, что все салаги, получив свои жалкие три восемьдесят, тут же относят их дембелям.

Еще три месяца тому назад семеро обчищенных дембелей составили на миллиметровке наглядный, как соцобязательства в ленкомнате, скользящий график выплат для салаг и черпаков. В нем конкретно указано: кто и в какие сроки должен перевод денежный из дома получить и дембелям с поклоном отдать. Отговорок не принимают, им ведь домой ехать скоро, а в карманах пусто. Провинившихся бьют долго и очень больно! Сегодня будет показательная порка черпака Садыкова. Он просрочил график на два пункта, за что неоднократно получил по морде, и два раза у него принимали дополнительную присягу (24 удара по жопе ремнем). Родителей у него нет. Есть четыре тетки, но они денег не шлют...

Ивана же Огород самолично из того позорного графика вычеркнул: используйте своих салаг, а моего – не трогайте! Он и денег тех, прибывших по графику, у салаг не отбирает. А какой смысл? Все бабки ему и так достанутся в тот же вечер. На «Запорожец» наверняка уже накопил. Неудобно жить с такими деньгами в казарме, на трассе…

Иван вспомнил рассказы о том, как прошлой весной пропал дембель из их роты. Он получил «бешеные деньги» (аж триста рублей) от родителей из города Карши, после этого сразу дезертировал. Следаки писали письма и слали телеграммы домой и в военкомат – не появлялся ли? Потом следователям пришла в голову здравая мысль: «А зачем ему бежать, когда месяц до дембеля остался?» Заставили прочесать всю тайгу вокруг в радиусе десяти километров, но ничего не нашли – как в воду узбек канул!

– Огород, а тебе не страшно с такими деньгами ночью спать? – поинтересовался Иван. – Помнишь, как узбека в мае месяце замочили и в дорожной насыпи закопали! – в роте ходил упорный слух, что тот дембель был зарезан и зарыт в насыпи на девяностом километре.

– А ты уже мои деньги сосчитал?

– Слухами земля полнится! – Иван в шутку вытянулся по стойке смирно. – Если что, зови на помощь. Вдвоем мы, пожалуй, с семерыми дембелями справимся, больно уж они у тебя хилые и невзрачные!

– Благодарю за службу! – отшутился Огород. – Они, турки, не знают, где у меня заначка, а то бы давно заточкой в спину – ночью угомонили. Вот в поезде – надо быть начеку. Доплачу за купе, у этих нищебродов денег нет, а по воинскому требованию – только плацкарта. Там в купированном вагоне закроюсь и буду в безопасности.

Но это только он так думал!

В умывальнике очередь: воду в котле греют и ведрами таскают, но резиновая копоть отмывается очень плохо... Всем подворотнички новенькие раздали, а гимнастерки-то черные, так и пришили, белое по черному. На подушках белоснежные наволочки, новенькие полотенца на спинках кроватей, все выровнено под шнурок. С первого взгляда – казарма как казарма.

Ивана же выловил замполит роты и приказал готовиться к выступлению на комсомольском собрании. Это он уже проходил в учебке, где его хотели сделать… секретарем комсомольской организации роты! И уже чуть ли не проголосовали, но Иван вовремя спохватился и заорал, что его, когда из института вытурили, тогда же из комсомола вычистили.

А здесь он надеялся, пока будет идти комсомольское собрание, придавить минуток восемьдесят – сто. Нет, лучше сто пятьдесят.

– Не ехидничай, – обломил его замполит. – Собрание-то открытое. Все будут присутствовать, и комсомольцы, и не комсомольцы. Даже из Бурульги, с зимних квартир привезем остальных солдат нашей роты. Из первой роты, с восемьдесят восьмого километра тоже делегация приехала. Вон как – своих тушеной зайчатиной угощают. Там у них в лагере сварной, рядовой Сычегир, это мой земляк, этих ушастиков по два десятка в день силками ловит.

Шестеро прикомандированных технарей проворно поглощали зайчатину. У Ивана выделился желудочный сок… но впустую!

– О чем выступать-то?

– Расскажи, каким замечательным бойцом был рядовой Сарышаков. Как план выполнял на сто пятьдесят процентов, как последней коркой хлеба с товарищами делился… – стал инструктировать Иванов. – Второй вопрос о неуставных взаимоотношениях в связи с событиями на гауптвахте...

– Товарищ младший лейтенант, – перебил его Иван, – Серую Шейку я почти не знал. Меня перевели сюда в июле, а Сарышакова отправили отсюда на зимние квартиры, в батальон, в августе, когда мы на девяносто втором километре на установке колесоотбойников рогом упирались. Лучше пусть выступают черпаки, которые вместе с ним призывались. Они его почти год знали, будет что рассказать!

– Ты что, не знаешь, как они выступят, – раскипятился Иванов, – да они двух слов связать не могут!

В общем, уговорил. Только Иван выпросил себе полтора часа свободы от работ по наведению порядка, чтобы речь подготовить, в связи с повышенными требованиями ЦК КПСС...

– Хорошо, садись в ленкомнате, там уже начисто прибрали, – разрешил Иванов. – Только смотри мне! - он покрутил перед носом у Ивана своим громадным, как булыжник на трассе, кулачищем. – Чтобы без слезниц там всяких о нехватке обуви, рукавиц и прочего барахла. Напишешь и мне принесешь, я лично прочту!

Вспыхнувшая, было, у Ивана надежда, пользуясь случаем, выклянчить у начальства какие либо материальные блага, увяла на корню... В ленкомнате он с грустью посмотрел на телевизор черно-белого изображения «Таурус». Как ни мастерили антенну умельцы во главе с Ружейниковым, построили даже копию Останкинской башни (почти в натуральную величину), но телик показывал только смутные тени, звук тоже был очень плохой. А летом, когда был Чемпионат мира по футболу, даже звука не было – передвижную электростанцию забрали на трассу – освещать фронт работ. Ужинали тогда при лампах «Летучая мышь». Керосина не было, заливали бензин, перемешанный с солью…

В ленкомнате к Ивану подсел Огород и огорошил!

– Хотел Ружейников Тяпу, за пьянку, на губу посадить, – начал дед Огород свой рассказ. – Так его наш старшина два раза подряд за двести километров в Песчанку возил, все без толку. Уж во второй то раз, он идеально Тяпу подготовил, но… приехали оба назад не солоно хлебавши. Теперь там, на губе, строгости, по всем правилам армейских уставов и наставлений. Нет справки от врача – езжай назад. И отметка должна быть в записке об аресте, когда в бане был помыт, иголки, нитки, запасные подворотнички, чистое бельё, целые сапоги – все проверяют...

– А во второй раз Тяпе от ворот поворот знаешь, за что?

– ???

– За то, что на внутреннем кармане шинели хлоркой написано Хуржумуржуев, а не Тошпулатов, – ликуя, поведал Огород свежие новости. – А все из-за чего? Спалились-таки вертухаи с губы – Лилак и Диденко. Они в камере насмерть забили одного черпака из Угандинского батальона, еще трое арестантов в госпиталь попали с травмами. Лилака и Диденко арестовали и посадили в КПЗ, вместе с гражданскими урками. Те правильными оказались! Они уже наших красноперых и опустили, и рога поотшибали. Ну, ты хоть и не сидел, но знаешь, что вертухаев (тюремных надсмотрщиков), порядочный урка просто обязан, если случай выпал, одно из двух, на выбор – или опустить, или замочить! Теперь на губу можно запросто садиться, там прокурорские проверки почти каждый день (прокуратура то через дорогу, в одном здании с политотделом), а беспредел закончился. Так, что, если совсем невмоготу станет, хиляй на губу – все лучше, чем на трассе загибаться. Да, еще – Ружейников озверел и приказал, чтобы завтра же Тяпу наш прапорщик вез на губу за свой счет, на электричке...

– В штабе батальона Потоцкий уже свой зиндан сломал, – продолжал излагать радостные вести Огород, – В соседних батальонах начальники тоже боятся!

Надо сказать, что в каждом батальоне, при негласном попустительстве самого высокого начальства, был обязательно построен зиндан (в азиатских странах так называют глубокую яму для содержания заключенных).

– А зачем? – спросят некоторые защитники прав человека. Отвечу. – И не зачем, а потому что… гауптвахта, по-простонародному губа, от Бурульги почти за двести километров (построим дорогу, будет сто тринадцать). Где же пьяного или обкуренного солдата временно от остальных изолировать? Вот и зиндан! Он в батальоне мог быть и не в виде глубокой ямы! В автобате это бетонированный погреб в ПТО, накрытый листом железа. Сверху тягач ставят – не осилишь. В штабе, у нашего Потоцкого, это секретная темная комната, шириной около метра. Стены там колючей проволокой оббиты, а полы выложены кирпичом на ребро. Теперь это все рушат и маскируют все следы, испугались, гады!

– Спасибо тебе, Огород, за хорошую весть, – от души поблагодарил Иван и нечаянно выдал каламбурчик: – Да, иногда и от прокуратуры – прок есть!

Младший лейтенант Иванов проверил текст выступления, вычеркнул слова о невкусной пище и маленьких порциях, остальное все одобрил. Иван отправился к Шипе, знакомому экскаваторщику из первой роты, узнать о новостях на восемьдесят восьмом километре. Тот с грустью рассказал, что накануне прибыли придурки из учебки – все четверо. Делать ничего не умеют! Один из них чуть Малеванного ковшом не пришиб на месте, когда его (салагу) за рычаги посадили. Так сказать, сдали экзамен!

– Ну просто беда, – жалуется Шипа. – Уволюсь я теперь тридцать первого декабря после вечерней поверки. И проторчу я здесь, на трассе, как дурак, а невеста дома ждет!

– Не беда, упроси Малеванного, чтобы он меня из роты Ружейникова вынул и к тебе учеником на экскаватор приставил, – закинул еще одну удочку Иван и тут же Шипу и обнадежил, – быстро смену в моем лице подготовишь, на месяц раньше домой попадешь!

От Шипы пахло тушеной зайчатиной, у Ивана снова выделился желудочный сок...

И успокоился он (желудок) только вечером, когда Иван прибыл после собрания в лагерь первой роты на восемьдесят восьмом километре. Там Шипа усадил его за стол в вагончике. Первым делом он позвал истопника и отдал ему на ветошь бушлат-пламя, который с себя снял Иван. Затем поднял повара и велел подогреть и притащить четыре, нет, шесть порций зайчатины тушеной с картошкой. Здесь же, на столе, стоял фигурный стеклянный графин, до горлышка наполненный компотом из свежей брусники. На тарелке двумя горками, на выбор, лежал черный и белый хлеб. Есть счастье на земле!

В это самое время на девяносто третьем километре, из петли доставали рядового Садыкова (того самого узбека, с которым Иван наперегонки за булыжником гонялся). Он повесился на новеньком белоснежном полотенце, как раз в тот момент, когда все ужинали. Отчаявшийся солдатик закрылся в ленинской комнате, связал кольцом новенькое, пахнущее складом полотенце, зацепил его за дверную ручку, просунул туда голову и согнул ноги в коленях...

Полковник Кокойты уже провел свое важное политическое мероприятие, поставил галочку в своем индивидуальном плане работы и с чувством исполненного долга уехал в Бурульгу. Там его ждал плотный ужин в отдельном теплом гостевом домике, где лежит шкура неубитого медведя под ногами и даже телевизор работает, не то, что на девяносто третьем километре. Телефонной связи с Бурульгой никогда не было, потому с докладом о происшествии поехал лейтенант на тракторе.

 

 

8.

На следующий день из Бурульги на трассу, вместе с комиссией из политотдела, следователем и прокурором, приехал и начфин батальона. Он привез с собой несколько денежных переводов, два из которых (по сто рублей) пришли из Нарына от теток Садыкова. Переводы пришли давно и лежали в финчасти, но начфин просто поленился ехать на девяносто третий километр, отложил на неделю...

Из-за самоубийства рядового солдата в ленинской комнате досрочно уволили в запас (без выходного пособия) замполита роты двухгодичника младшего лейтенанта Иванова. То, что его назначили козлом отпущения, Якута только обрадовало. Он там, в своей Якутии, в совхозе, такие деньги получал, какие даже члену военного совета Забайкальского военного округа не снились. Одни его (Иванова) партийные взносы в партячейку совхоза были больше, чем жалованье замполита роты на трассе.

Дембеля разъехались по домам. Огорода закололи ночью заточкой в спину, когда он сытый и пьяный ехал, закрывшись в купе, к себе в Черемхово. Так по дороге домой его настигла трасса, ведь только сослуживцы знали о больших деньгах, которые у него были.

Лилак и Диденко вскрыли себе вены прямо в камере предварительного заключения, не дожив до приговора суда. Шипа благополучно уволился в запас в начале декабря, свадьбу играл под Старый Новый Год, прислал открытку.

Степанян преподает украинскую литературу в Харьковском университете. Иван благополучно (без всяких корочек) работал на экскаваторе до самого дембеля. Дома, в городе Сасово Рязанской области, он взялся за ум, нашел себе хорошую денежную работу – экскаваторщиком в мелиорации и, думая о будущем, поступил на заочный факультет сельхозтехникума.

Через четыре года после описываемых событий началась перестройка, но даже тогда порядки на трассе оставались прежними. Каждые полгода на трассу пригоняли все новых и новых призывников, перетасовывали офицеров, дороге стратегического назначения требовались все новые и новые рабочие руки...

Кстати, в Сасово подобную военную дорожно-строительную бригаду создали в 1989 году и в нее попали некоторые офицеры из той самой читинской бригады.

С распадом Советского Союза военные дорожно-строительные бригады полностью разложились и постепенно исчезли из анналов новой России: ни они, ни творение их рук уже не были нужны. Солдаты уволились в запас, офицеры разъехались по всему СНГ ушли на пенсию... Капитан Ружейников уволился по выслуге лет в 1991 году. Жил в Байкальске Иркутской области, через четыре месяца он умер от инфаркта миокарда. Капитан Малеванный попал на Северный Кавказ, дальнейшая его судьба неизвестна.

Долгое время участок важнейшей в стратегическом плане дороги (от Шилки – до Ерофея) существовал только в старом проекте. По обочинам незаконченной, размытой дождями насыпи, ржавела угробленная техника. Автомобили с важными народно-хозяйственными грузами ездили только по зимнику (река Шилка).

Достроили нашу дорогу окончательно лишь в двадцать первом веке. Естественно, что прокладывали ее уже не полурабы из четырех военных дорожно-строительных бригад, а гражданские специалисты, которые работали на новейших японских и американских дорожных машинах и механизмах, жили в теплых благоустроенных вагончиках. Да, не за три рубля восемьдесят копеек, они на трассе горбатились вахтовым методом, а за достойные зарплаты со всеми надбавками: «за дикость», «за квалификацию», «за выслугу». Интересно, как же они строили противоналедные дренажи, неужели вручную?

Летом 2010 года, после торжественного пуска в эксплуатацию новой автотрассы «Амур», по нашей родной трассе от Хабаровска до Читы проехал сам Владимир Владимирович Путин, тогда премьер-министр России, на отечественном автомобиле «Лада-Калина». Он даже не догадывался, что едет прямо по солдатским костям. Еще в восемьдесят девятом году при подведении итогов в штабе Читинской ДСБ подсчитали: «За десять лет работы построено ровно двести километров дороги и потеряно убитыми ровно двести человек».

Их много там, на трассе, солдат, не дождавшихся дембеля, осталось – ровно по одному на каждом километре!

 

Бывший строитель автомобильной трассы Иркутск – Хабаровск

Валерий Немолькин