Юлия Долгановских

О, Спящие. Стихотворения

Сон  Якова  у  подножия 

Потёмкинской  лестницы

 

– Что за дела? – услышь меня, Господи! – Что за дела?

Каждый охотник желает знать – и я вместе с ним,

где кончился цвет – лишь море черно,

                                                 лишь сажа бела?

Откуда их столько – крылатых, а сверху нимб?

То вверх удаляются, то приближаются вниз –

вектор пути начинается с точки, в которой лежишь.

Глаза б не смотрели, но смотришь на женский

                                                   истошный визг,

а эти, все в белом, не видят –

                                ступени, коляска, малыш!

Плывут и плывут потоки белых – целая рать! –

лестница тянется следом – туда-сюда,

скачет коляска по лестнице – им бы сдержать,

секунда-другая – ступени, удар, беда!

Я открываю рот, я пытаюсь кричать,

воздух – горяч! – обжигает мою гортань,

в мареве дымном тает несчастная мать –

ракурс меняется  – вновь белоснежная ткань

по ветру плещется – и тишина, тишина –

где же тут кнопка, чтоб в уши ворвался звук?!

 

– Яков, – шепчет мне белый, – коляска катится на

небо, а вовсе не вниз – человече, ты близорук!

Только представь, он родился – и сразу в рай,

будет весь в белом, с крыльями, сверху нимб,

хочешь – ешь яблоки, хочешь – летай да играй,

не бойся, ему не больно, ведь я вместе с ним!..

/Здесь грубая склейка, здесь не хватает плёнки –

истлела, сгорела, осела в чиновном кармане –

не угадать – и не надо! – чей замысел тонкий

кадр за кадром погиб в черноморском тумане?/

 

...Сколь воду не лей, но последняя капля – предтеча:

грохнула пушка на бутафорском линкоре.

Просыпается Яков, расправляет затёкшие плечи

и держит чёртову лестницу параллельно морю.

 

Баллада  о  великане

 

Человек этот был настолько высок,

что когда наклонялся сорвать цветок,

то царапал живот о кровельный скат

пятиэтажного дома.

 

Он рычал и крышу, как фантик, сминал,

он крушил и метал, так что целый квартал

рассыпался на кубики, и невпопад

солнце металось в проломах.

 

Великан припадал к первозданной земле –

он дышал ею, жил ею, ею болел;

выздоравливая, вырастал над собой

на два локтя – ничуть не меньше.

 

Люди плакали, люди текли на восток,

но и там занимался заветный цветок –

и за этой неодолимой волшбой

шёл и шёл великан неутешный.

 

Сила малая стала однажды большой –

взял кайло в руки если не каждый шестой,

то седьмой и десятый наверняка,

стиснув зубы, полезли на скалы.

 

Люди камни кололи и строили дом,

люди небо молили лишь об одном –

чтобы дом убегал далеко в облака

высотою своей небывалой.

 

Дом поднялся к утру – суров и высок,

а на заднем дворе задыхался цветок;

ровно в полдень на площадь шагнул великан

и взревел, но эхо молчало...

 

Он ступил на крыльцо, он вдохнул облака,

наклонился, но кладка была крепка –

и вцеплялась в разреженный воздух рука,

и начинала сначала.

Он боролся, пока не сгустился закат,

он упал – и под звон погребальных лопат

навсегда отдан был первозданной земле:

там, где были разрушены скалы.

 

Люди выжили, новых родили людей,

перепуталось время – герой ли? злодей? –

лишь цветы не росли уже тысячу лет,

словно их никогда не бывало.

 

О,  спящие...

 

О, спящие, блажен ваш сон! Легко –

что в масло нож – проскальзываешь в лица

и глубже: если на душу легло –

приснится. Пусть затянуты глазницы

 

дрожащим веком – дольше длится день,

растут кресты и лобные приметы.

Кальвария отбрасывает тень,

но тень встаёт и спрашивает – где ты?

 

Восходит ночь – вопросов больше нет:

чем дальше свет, тем тени молчаливей –

и каждый, сам себе анахорет,

на ощупь ищет древние оливы.

 

Усни, глазок, усни, другой! Обман

оптический не обнажает чрева.

В неспящих зацветает Гефсиман –

но кто-то в нём, а кто-то входит слева.

 

Мой  Бог, 

пока  ты  только  мой...

 

Мой Бог, пока ты только мой,

пульсирующей пуповиной

обвит хрипящий шар земной,

летящий глыбой вслед за мной,

пожаром дышащий мне в спину.

 

Кричу в Тебя – и ввысь, и вглубь –

но Слова нет, но нет ответа –

текут верблюды сквозь иглу,

лампада теплится в углу,

рубаха оседает в ветошь.

 

Отсчёт обратен – вышел срок.

Слепящий всполох – боли? света? –

тьма уползает за порог,

и месяц, ярок и двурог,

новорождённую планету

 

за нитку тянет к небесам,

толкает еле слышно в спину.

... Мой Бог, теперь попробуй сам.

Я обрезаю пуповину.

 

Душа  и  тело

 

А говорят, душа не ведает предела.

Душа лежала на земле, покинув тело.

Дрожа лопатками, душа взлететь пыталась,

но тяжела была душа – не получалось.

 

А тело встало – и пошло, и побежало.

Впервые тело лишь себе принадлежало –

и пустота его не ведала предела.

Покинув душу, над землёй летело тело.

 

Дудочка

 

Всё сущее предвосхищает вдох –

и слово, и выдох, и смерть.

Когда б мою душу из дудочки Бог

выдохнул – стала б я петь.

 

Когда б стеклодув из цветного стекла

выдышал тело моё,

прозрачную хрупкость бы я берегла,

растила бы имя твоё

 

в тиши и покое живительных вод –

по капле, по букве, чтоб ты,

уплыв, не оставил соломенных вдов,

смеющихся до хрипоты,

 

скользящих по кругу, где выдох и смерть

плывущих застанут врасплох –

и слово растает, и выдохнет Бог.

Нет дудочки. Некому петь.

 

Яблочный  спас

 

Крупные яблоки катятся из-под ресниц –

руки ветвями повязаны, не удержать –

падают глухо на землю налитостью лиц

и разбиваются надвое. Крёстная мать

 

плачет над ними, свивает и прячет в подол.

«Не донесла, сухорукая, я донесу. –

шепчет она. – Окроплю их святою водой

и закопаю на кладбище, в чёрном лесу.

 

Яблоки соком забродят, в глубины уйдут,

корни натужатся, высохший гроб разорвут –

яблоня встанет и выпьет заброшенный пруд,

вновь разродится плодами, а я тут как тут –

 

каждый приму, откатиться далече не дам,

вымою, вынянчу, выручу пару монет...»

...Стелется по ветру, тонет в болотине храм.

Чья это яблоня произрастает во мне?

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера