Александр Фральцов

Внутренний перенос. Стихотворения

Дисперсия

 

Порой всё кажется... недвижимостью, что ли –

завязли сами, в тупике стоим –

но мысль пойдёт, как лошадь через поле,

заворожённая дыханием своим

 

и воздух уподобится окну – лицо, ладони

мы прислоним, чтоб лучше видеть, как

идёт лошадка и в тумане тонет –

и никакого больше тупика,

 

лишь броуновский пляс ассоциаций

и притяжение студеного стекла,

в чьё силовое поле, может статься,

метель дыханье наше увлекла.

 

Внутренний  перенос

 

             Не плоды и не мед, а янтарный родной

             горний свет переносного смысла

                                     Андрей Темников

 

Уподоблюсь ушному врачу, когда мир

превратится в раковину, из которой

шумит море.

 

Его волны выносят на берег

забытое:

любимые детские сны,

колыхание медузы в руках,

на коленях зелёнка и йод,

в голове –

граммофонный Чуковский.

 

Пахнет сладкая вата

и крыса

под листом точно так же лежит,

я проверил –

лишь мех чуть темнее и тоньше.

 

Шипы на спине крокодила,

с которым в руке

я полсвета избегал за утро,

проступают гармоникой –

в одной фазе с морем

сквозь

окаменелость и немоту,

чтобы сделать их переносимыми и

пере-

нести.

 

***

В этом доме я помню все тени

и угол луча, проходящего утром

между шторами, и первый скрип половицы –

самый громкий на свете,

и веник, на свету лишь имеющий это обличье,

а в сумраке или во мраке похожий на ведьму.

Ты лежишь, ты не можешь схватиться за край одеяла,

шевельнуться – смертельно, но хуже – глаза отвести,

и, когда засыпаешь, она над тобой нависает:

отчитает свои заклинания – ты до утра неподвижен.

В её фартуке были конфеты. Ты хочешь конфету?

Целый день отбивают часы, потому он,

                                           наверное, взбитый

и достаточный, чтобы вообще ничего не просить.

Никогда ничего не просить.

Помню градусник, мёд, одеяла и холод ладоней,

как консилиум призраков у изголовья галдел

и как маятник часовой

делал комнату 3 на 4

медленной и каучуковой,

полной событий.

 

С ковра на стене

то спускается хвост полосатый,

то тянется длинная шея,

исчезая, пока ты по ней

успеваешь глазами достичь головы

и качается люстра, задетая этим движеньем,

и из двух паучков, что на скорость штурмуют её,

один падает вниз, но его выручает страховка.

В этом доме я помню все тени

и ведьму, и консилиум призраков,

но ни одной –

даже маленькой –

смерти.

 

Свободный  микрофон

 

Как в самарскую глушь – из пустот, болот –

выбирался самый дрянной народ,

чтобы нож в живот

и петлю на шею.

Плач кикимор, горлинок болтовня –

сочетание времени и огня

означают начало дня –

когда пить дешевле.

 

И я тоже ходил, приносил стихи:

доставал из себя их, как тьму из зги, –

черноту строки,

лёгкий бриз со-знания.

Становилось дурно, когда звучал

чужеродный голос травы, ручья

или речь ничья

из моей гортани.

 

Это как умереть, обратить в суму

своё мёртвое тело – открыть всему –

по уму возьмут

и вернут по одной печали.

И тащить себя, до краёв набив,

то на дуб, то на? гору, как сизиф...

Только там русалка сидит

на ветвях, головой качает.

 

***

На лужах чёрных в тёмном переулке

деревьев отражения шумели,

свет фонаря клубился наверху

и в сочных кронах, как в болотах, вяз.

И в ножевом ранении сочилась

кровь – серая, как кошка в темноте.

 

Шаги прохожих капают водой,

на чистом небе возникают точки.

У слов нет смерти и стеной слова стоят:

вот твой берлин, а там – другой берлин

такой же, как и здесь, неполноценный,

но только в нём не точки, а отрезки.

 

 

Нет слов у смерти, только – перед ней:

«Пожалуйста, сердец полкилограмма...» –

в грядущее заброшенная леска,

при мелком дне и – чёрная – вода.

Что отразится: кошка или парка?

Соединятся ль линии в фигуры?

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера