В субботу. Рассказ. Вступительная статья «ЦАРСТВУЕТ БЕЗДУШНОЕ, СЕРОЕ»

«ЦАРСТВУЕТ БЕЗДУШНОЕ, СЕРОЕ…»

Личность и творчество нашего отца и деда – поэта, писателя и художника Дмитрия Голубкова (1930-1972) при жизни ценили мэтры российской словесности. Полвека назад именно ему – одному из первых – Б.Л. Пастернак доверил прочесть своего «Доктора Живаго»; А.А. Ахматова подарила свою фотографию и тепло надписала книгу стихов; С.Я. Маршак задушевно беседовал с ним о литературе и музыке; С.М. Городецкий – близкий друг А.А. Блока и товарищ С.А. Есенина – видел в Голубкове самого талантливого ученика. Этот достойный список можно продолжить именами Арсения Тарковского, Назыма Хикмета, Василя Быкова, Юрия Казакова, Дмитрия Сухарева, Василия Белова, Бориса Шергина, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко. (Дневники Голубкова о встречах со знаковыми деятелями культуры ХХ в. включены в сборник «Это было совсем не в Италии»). В 1990 г. Союзом писателей тогдашнего СССР создана Комиссия по литературному наследию Голубкова. Фазиль Искандер – член Комиссии – убежден, что «этому одаренному стихотворцу и прозаику было явно недодано».

При жизни Голубкова вышло шесть сборников его стихов и семь – прозы, но в московских библиотеках книг его стихов, как выяснилось, уже нет. Зато кое-где еще остались повесть о выдающемся армянском живописце Мартиросе Сарьяне («Доброе солнце»), а также третий – и последний роман Голубкова – «Недуг бытия: Хроника дней Евгения Боратынского», заслуживший самые высокие оценки маститых литераторов(увы, лишь посмертно). Его перу принадлежат также биографические повести о поэте-бунтаре XIX в. Александре Полежаеве («Пленный ирокезец»), рыбаках («Озеро»), геологах («Синие розы»), поэмы «Поручик Лермонтов», «Державин в Карелии», «Свет Пушкина» «Живописец радости» (о Константине Коровине), и несколько лирико-философских поэм . Первый роман писателя – о дореволюционной и постреволюционной Москве («Милеля»), – оказался единственным крупным произведением, увидевшим свет при жизни автора.

В литературу Голубков вошел как поэт, в 1953 г., еще до окончания журфака МГУ. Но прозу стал писать спустя десятилетие. Уже первый его рассказ снискал горячие симпатии читателей. «Отцовский табак» – это реквием по ушедшему отцу – герою Первой Мировой, увенчанному тремя воинскими крестами – Георгиевским, Сербским и Французским «Круа де герр». Этот пронзительный рассказ дал название первому сборнику прозы нашего отца и деда, куда включены, кроме «Отцовского табака», новеллы «Кузен Мишель» (о юности Лермонтова), «Девочка» – (о шедевре Валентина Серова) и «Это было совсем не в Италии…» – захватывающий диалог с артистом – крестным отцом автора, ярким тенором, заслуженным артистом России и дальним родственником М. Ю. Лермонтова – Д.Ф. Тарховым.

Действие предлагаемого вниманию читателей рассказа «В субботу» происходит в Абрамцеве, – там разворачиваются события многих произведений Голубкова: «Дмитрий Николаевич, Вы исходили дорогие нам места Подмосковья. Ваша поступь легка и изящна. Читатель любит и слышит Вас», – такую знаменательную надпись сделал на своей книге «Запечатленная слава» Борис Шергин – самобытный архангельский сказитель, вторую половину жизни проживший в Хотькове, что близ Абрамцева. В прошедший Год литературы по приглашению Музея – заповедника Абрамцево мы выступили с докладом «Абрамцевский период в жизни поэта, писателя и художника Дмитрия Голубкова» на Конференции «Абрамцевские чтения». (Доклад будет опубликован музеем в наступившем году.)

Наш отец и дед любил бродить по лесам с этюдником, а когда шел налегке – с удовольствием внимал неспешным повествованиям сельских старожилов. Непридуманные истории их жизни часто ложились в основу новелл писателя.

Миниатюра «В субботу» создана в начале 60-х прошлого века. Голубков понимал, что рассказ без лакировки действительности цензура не пропустит, а потому положил его в «долгий ящик» и даже не перепечатал набело, как делал это обычно. Как и второй его роман – «Восторги» – о художественной интеллигенции периода культа личности, – публикуемый ниже рассказ пролежал под спудом несколько десятилетий.

Уже первое появление «в кадре» центрального персонажа не сулит ничего веселого, хотя дело происходит в жаркий июньский день в Подмосковье. Сначала мы слышим «плаксивый, тягостный скрип самодельной тележки. Разнокалиберные колеса того и гляди, разлетятся в разные стороны». И лишь потом видим владельца тележки – очень худого старика с тусклыми глазами; «его непрестанно дергающаяся шея вся исчеркана морщинами; рубашка заношена, серые брюки заштопаны толстой серой ниткой». Красноречивый портрет горемыки, по равнодушию сельских властей ставшего в старости и бедняком, завершают сбитые тапочки и жеваная кепка. Автор явно сочувствует своему неприкаянному герою – престарелому колхознику, которому родное государство не платит даже мизерной пенсии, и «обед» которого состоит из сморщенного помидора да ломтя бурого хлеба с солью ( ужина у бедняги может и не быть). Писатель с горечью прослеживает весь путь Петра Ивановича – от славной молодости гвардейца лейб-гвардии Павловского полка, затем– счастливого мужа и молодого отца, работающего в колхозном саду, а на досуге – золотых рук слесаря, – до незаслуженно неимущей и одинокой старости. Жизнь забрала у него все, кроме им же самим слаженных лыж, стола, дощатого топчана и летней кухни с терраской. Наверняка автор реально помогал прототипу Петра Ивановича, -так же, как помогал он деньгами Б. В. Шергину и другим – немолодым и обездоленным. Либо – начинающим, но весьма напористым собратьям по перу, о чем свидетельствуют дневники нашего папы – дедушки, его записные книжки и многочисленные письма к нему из разных концов бывшего Союза.

Наоборот, «генералы» – как собирательный образ (в субботу мы видим одного полковника) вызывают у автора только саркастические ремарки: «круглое, пористое и потное как сыр, лицо; начальнический, игриво – воинственный голос никогда не воевавшего человека; коротенькие и белые ручки; твердый взгляд маленьких глаз».

В своей малой прозе Голубков стремился не к занимательности фабулы, а к выразительности психологических портретов своих героев. Глаз художника позволял ему видеть все многоцветно: живописность его прозы нередко отмечали его коллеги по литературному цеху.

В дневнике 1966 г. читаем: «Ни на мгновенье не затихающее горе, и вражда, и страданье, и ненависть – хоть где-нибудь, а есть. Какая-то странная гармония: бок о бок, может быть поровну распределенные, ходят мученики и мучители, сытые и голодные. Залаталось, подклеилось здесь – рвется и расползается там. И так – во веки вечные, и нет рецепта починить прочно и окончательно. Царствует бездушное, серое, одноростое…»

Публикация и подготовка текста Марины Голубковой и Владимира Грачева-мл.

В СУББОТУ

Рассказ

Нынче суббота – в поселке торгуют керосином.

Лавка стоит под навесом двух старых прямых елок. Кто-то, уже давно, изранил их топором. На желтоватых, телесного цвета ранках в cильный зной сочится густой, как засахаренный мед, сок. Наверно, не будь этой лавки, пахло бы здесь сухим, приятно щекочущим запахом смолы и хвои… Но лавка существует – и на всю округу благоухает керосином и еще чем –то едким… Возле лавки стоймя торчат огромные ржавые баки, свалены в кучу бревна… Трава вокруг вытоптана и выжжена.

Жаркий день с выгоревшим небом, пыльной дорогой, мощеной белыми и сизыми камнями. Перед лавкой, у похилившейся загородки как попало поставлены велосипеды, железные бидоны, банки. Люди сидят на бревнах и на пеньках – в тени… Очередь двигается медленно – по одному входят через высокий порожек в темное душное нутро лавки – там, не смолкая, журчит струя желтого, обильно сдобренного водой керосина, гремит жесть, звенит мелочь, бросаемая сдачи на обитую железом стойку…

Девочка в коричневых очках с треугольно срезанными стеклами, придающими ее розовому веснушчатому лицу какой-то египетский вид, близоруко ссутулясь, читает июньский номер «Юности».

Рядом, переминаясь, томится пожилая дебелая дачница с распаренной, гипертонической шеей.

Худой мальчишка в синих трусах, с кофейной спиной, сосредоточенно возится с велосипедной цепью… На него насмешливо и участливо поглядывает мужчина в коричневых шортах, подчеркивающих дряблую белизну ног и живота.

Всем скучно, а разговаривать лень: жарко… Но вот раздается плаксивый, тягостный скрип самодельной тележки. Разнокалиберные, подшипниковые колеса того и гляди разлетятся в разные стороны. Везет тележку костистый старик в синей спортивной безрукавке, в сбитых тапочках и мятой пятнистой кепке.

– А хто крайний, граждане? – бодро вопрошает старик хриповатым тенорком.

– Я последний, – вежливо и внятно отзывается дачник в шортах. Старик весело реагирует на поправку гражданина в шортах.

– Последний? Отлично и благородно! В мое время только так и говорили. А нынче последними быть не хочут – все крайними заделались!

Он останавливает тележку прямо под отвесным солнцепеком и, не прячась в тень, раскуривает замусленную «беломорину», зажав ее в кулаке, как трубку. Он очень тощ. Глаза у него тусклые, голубовато белые, равнодушные. Темная, непрестанно дергающаяся шея все исчеркана прямоугольными, в клеточку, морщинами – словно глина, потрескавшаяся от жары. И сразу видно: одинокий он человек. Рубашка заношена – с чужих, верно, молодых плеч. Серые бумажные брюки штопаны на коленках толстой синей ниткой «мулине»…

Старик пытается разговориться:

– Стало быть, вы, гражданин, последний? И очень отлично… Что – то смотрю на вас – височки сединкой подбиты? А не старые вы… – Человек в шортах вежливо и утомленно поддакивает головой и рассеянно почесывает кудрявую грудь.

– Я еще в тем столетии родился. – словоохотливо продолжает старик, дергая шеей и слюня прорвавшуюся папироску. – Гвардеец лейб-гвардии Павловского полка! – голос его выпрямляется, и по худой спине пробегает судорога – и тело, словно вспомнив что –то, принимает осанку горделивую и исполнительную.

– Я еще в ту, в Николаевскую войну воевал! – Его лицо, темно-желтое, как копченая таранка, дергается и улыбается хвастливой и застенчивой улыбкой.

Очередь подошла к дверям, и старик ловко передает растрепанной продавщице огромные двадцатилитровые канистры.

– Куда вам так много? – лениво интересуется человек в шортах.

– Это я для полковника… Из военного поселка, – объясняет он и, молодецки крутанув плечами и прямой, как гладильная доска, спиною, перехватывает наполненные бидоны жилистыми, дрожащими от напряжения руками. – Привезу ему на дачу карасин, ему и еще одному генералу – они мне сейчас четвертку. А мне только делов – выпей да опохмелись! –он смеется и тащит канистры к тележке.

Склонив голову на плечо и экономно посасывая искуренную лишь на треть папироску, он примеряется, как бы ладней увязать канистры. Сообразив, цепко прикручивает их толстой веревкой, хлопает по гулким бокам, довольно ухмыляется. Уходить ему неохота – хочется поговорить еще, – благо, людям из очереди лень по жаре-то разговаривать, а слушать – ничего, можно.

– Вы, дедушка, – такую тяжесть таскаете! – Соболезнует негодующим контральто толстая дачница с распаренной гипертонической шеей и красным, обваренным лицом, складками струящимся на белый отложной воротничок. – Сосуды-то уж не те! Не молодые сосуды –то!

– И-их! – оживляется старик. Самодовольно смеется и вздергивает шеей, как коза, которую тянут за веревку. – Что сосуды? Я, гражданочка милая, в лейб-гвардии служил, в Павловском полку… Это нешь груз? Бидоны эти? Тачка у меня хорошая, на шарнирах. Под горку только придерживай, сама тянет… Опять же – выпить-–закусить надо? Надо… Один я. Сын в Талдомском районе живет… Надо мне деньги заработать? А как же! А пензии нету – я колхозник был…

– Ну, вот теперь новый закон – о пенсионном обеспечении колхозников.

– Закон законом, да я уж давно без колхоза –то.

– Хлопотать надо – и дадут пенсию, раз были колхозником.

– Хто хлопотать будет? И-их! – Он безнадежно машет рукой и затягивается так сильно, что папироска, затрещав и очеркнувшись красным ободком, ежится к самому мундштуку.

– Некогда мне хлопотать. Силов нету… Уж как-нибудь доживу…

Рядом с ним вертится, часто прыгая на трех лапах, махонький кобелек – смесь овчарки с дворнягой. При каждом звуке он остро наставляет уши и скалит желтые, словно обкуренные, зубы. Но не лает и к проезжающим велосипедистам не привязывается.

Морда кобелька – в морщинах, глаза спокойные и равнодушные – как у хозяина. Кажется, что он долго спал и что сейчас, придя домой, снова заснет надолго – может быть, навсегда.

Веснушчатая девочка в темных очках, опустив «Юность», пытается погладить кобелька, но он проворно отпрыгивает в сторону и скалит желтые зубы.

– Это ваша собачка? – Почтительно спрашивает девочка.

– Моя, моя кабысдошка, – кивает старик.

– Лапку электричкой отдавило?

– Нет, не электричкой… Большая собака отгрызла…

– Как это?

– Мой-то, шустрый, стал за сучкой молоденькой бегать. За барышней, хе-хе… Ну, а большой кобель озлился – у них, у собак, время такое бывает, они как волки делаются… Озлился – и цап моего! Лапа у него и повисла… На жилочке тоненькой болтается. Так и домой прискакал… Скулит, плачет. Хотел я его стрелить, да пожалел. Он на меня так поглядел – что ж ты, мол, сукин сын? Я тебе служил, а ты меня – стрелить? Смотрит, а лапка на жилочке дрожит… Я ее ножницами и состригнул… Он поскулил, полизал, кровь перестала… А тут зима началась, гоню его из избы. А на улице снег, мороз. У него мясо-то голое – мерзнет, болит ему… – Старик дернулся шеей, сморщился и засмеялся.

– Пойду! Генералы ждут! – Вздохнул он. С жалостью глянул на сгоревший до мундштука окурок, плюнул на него и бросил в канаву. Тележка загрохотала и заскулила колесами. И кобелек, ловко прыгая тремя лапами по камням, заскакал за хозяином.

Девочка, жалостливо улыбаясь, смотрела вслед.

Белотелый владелец шортов и скрипучего велосипеда «Прогресса» пробормотал что –то неодобрительно и скрестил белые руки на груди. Гипертоническая толстуха пошевелила бледными губами и сказала:

– Глупый, глупый старик! В его –то возрасте, по такому пеклу! Сосуды ведь давно не те… Изношенные сосуды…

А старик яростно громыхал тележкой и равнодушно думал о том, как привезет он свой карасин на нарядную двухэтажную дачу с изящным блочным гаражом и пышной клумбой, горящей как гриб–мухомор пестрыми, аккуратно растыканными цветами; как выйдет хозяин – сорокалетний полный полковник с твердым взглядом маленьких глаз и круглым, пористым и потным как сыр, лицом. Выйдет и начальническим, игриво–воинственным голосом никогда не воевавшего человека молвит:

– Молодцом, Петр Иваныч! Держи, – и сунет ему обещанный двушник с завернутым в рубли железным полтинником. Проводит до калитки и спросит рассеянно:

– А что, дед, ты вправду Брусилова видел? Генерала?

И он, как дурачок – мальчишка, не выдержит, заулыбится, приосанится спиной и плечами и полезет за папироской, чтоб, не спеша, покуривая и сплевывая, порассказать этому вежливому молодому полковнику про настоящую войну, про Брусилова, про себя, про сына своего, живущего в Талдомском районе…

Но полковник тоскливо вздохнет, жалостливо сморщится и, широко отворив калитку, скажет:

– Извини, Петр Иваныч, как-нибудь потом… Потом все подробно расскажешь… А сейчас гости у меня – сослуживцы из академии… Потом, ладненько? –

И, отсалютовав коротенькой белой ручкой, щелкнет засовом.

Он приподымет свою кепочку жеваную, поскребет седой ежик и проворчит:

– Полковник! Не мене двух тыщ получают, а дачи сдают… У – скареды…

И покатит порожнюю тачку, – но не домой, а круголя, к голубому магазинчику, прозванному кем-то «Голубой Дунай». Оставит тележку у крыльца, щеголевато впрыгнет внутрь, дернет шеей по сторонам и громко крикнет продавщице:

– Здр-равья ж-жалаю!

И, не обращая никакого внимания на ворчливых бабок и языкатых домработниц, жмущихся в очереди, стукнет загодя припасенной бутылкой о прилавок. А потом, ощущая бедром холодящее даже через материю кармана стекло, заторопится, – прямой и сосредоточенный, – к себе, за переезд…

Войдет во дворик, обнесенный низенькой оградой, взойдет на терраску с белыми масляными цифрами «7.6.55», выведенными на стене… Такой уже краской мечены и большие самодельные лыжи из березы: «5.9.23», и на столе, сбоку, начертано: «Август 61», и во дворике – на дверях летней кухни: это он, как делал что-нибудь, дату ставил – забавлялся от безделья… Да и потом вспомнить хорошо – как жизнь шла…

Откупорит он нагревшуюся в кармане бутылку, закурит папиросу. Достанет два граненых стакана, протрет их грязным носовым платком, поставит возле бутылки. Нальет оба стакана. Медленными глотками выпьет один, – горько охнет, удивленно дернет шеей, не спешно закусит сморщенным маленьким помидором, ломтем бурого хлеба с солью… Потом – второй стакан – уже быстро, жадно, не закусывая… Докурит папироску и ляжет на дощатый топчан, – тоже самодельный, – лицом к стенке и вроде заснет.

И опять увидит далекое Ярославское село Устье на тихой речке Ить, и высокую церковку на холме средь садов, и цветущие яблони… И себя увидит, работающего в этом саду, – в белой рубашке, кудрявого, полного, румяного… А потом услышит посвист шрапнели и разглядит в дыму сухое, умное лицо генерала Брусилова. И дым, и лужа крови – и в ней безногий друг его, сосед Ванька…

И, совсем уж засыпая, увидит снова себя – еще молодого, с молодою женою – и сына своего, Виктора, что в Талдомском районе живет, – маленького, с большим зеленым яблоком в пухлой ручонке. А потом все смешается – и ничего уж не разберешь в темном, душном сне.