Времени таинственная вязь

Время – великий художник-импрессионист. Оно размывает четкие линии прошлого, мягкой кистью наносит вуаль осеннего тумана на контуры воспоминаний. Неожиданно ловишь себя на том, что хочешь вспомнить о людях, с которыми встречался в прошлом, – и не можешь найти в запасниках памяти почти ничего, кроме отдельных штрихов, деталей, обрывков силуэтов и фраз… Особенно обидно, когда речь идет о людях незаурядных, оставивших след в общей человеческой памяти. Как называет их один мой самарский друг – «знаковые люди». И тогда начинаешь ругать себя – увы, запоздало, – ну почему не делал тогда записок, пометок, которые помогли бы сохранить в памяти их лица, характеры, поступки. Прошлого, конечно, не вернешь, но ведь и небольшие отдельные детали, фразы, пунктир памяти что-то добавляют к их портретам, и без этих маленьких штрихов, которые знаешь только ты, их образ будет неполным.

Василий Павлович Финкельштейн, безусловно, один из таких «знаковых» людей Самары. Жизнь несколько раз сводила меня с ним, и даже в этих мимолетных встречах он смог повлиять на мою дальнейшую жизнь. Было это, думаю, в 1965 году. Я – ученик 4-го класса куйбышевской школы № 155. Так получилось, что первые восемь лет жизни я провел в старом деревянном доме на улице Галактионовской, прямо напротив оперного театра. Первый класс окончил в 25-й школе, которая тогда располагалась в здании бывшей гимназии на углу улиц Рабочей и Самарской. Переехав в восемь лет на улицу Гагарина и поступив во 2-й класс 155-й школы, я оказался некоторым образом оторван от центра города, где был Дворец пионеров, Струковский сад, в который я часто ходил гулять с родителями, набережная…

Примерно с шести лет я писал стихи, часто выступал с ними на школьных утренниках и линейках. Мои родители, оба инженеры, решили посоветоваться со специалистом-филологом – есть ли в моих стихах что-то такое, что стоит беречь и развивать. Самым известным филологом, работающим с детьми, был тогда  руководитель филологической школы при городском Дворце пионеров Василий Павлович Финкельштейн. Помню синий зимний вечер, мы с бабущкой входим в большую комнату во Дворце пионеров, в которой уже собрались примерно десятка полтора школьников, по виду старшеклассников, все заметно старше меня. Мы сели за небольшой стол в сторонке, к нам подошел мужчина средних лет (мне тогда он показался довольно старым) в коричневом костюме и больших роговых очках.

– Ну, покажите, что у вас есть, – обратился он к бабушке, и она дала ему зеленую ученическую тетрадку, куда я записывал свои стихи.

Надо сказать, что большинство стихов были «датскими», то есть написанными к определенным знаменательным датам. Особенно я гордился стихами «планетарного» масштаба, где писал в рифму и соблюдая размер о борьбе за мир, о плохих поджигателях войны за океаном и хороших советских людях. Василий Павлович быстро пролистал полтетрадки, особого интереса в его глазах не было. И вдруг он быстро встал и обратился к сидящим за большим столом юным филологам:

– Послушайте эти строки, – и прочитал: «Я поэтам брат, я Кассилю друг, пашет белый лист мой чернильный плуг».

И сказал своим ученикам:

– Видите, какой яркий образ, выраженный лаконично и концентрированно, в стихах этого десятилетнего мальчика.

А потом сел снова за стол около меня и сказал:

– Вот как ты должен писать, а все другие стихи о политике и борьбе за мир… Их уже много написано другими поэтами, ищи свой путь.

И добавил, обращаясь уже к моей бабушке:

 – Думаю, ему стоит продолжать писать стихи, только нужно будет еще много работать над ними. Станешь постарше – приходи к нам в филологическую школу.

Так получилось, что став старше, я так и не начал ходить на занятия юных филологов к Василию Павловичу. Надо было ехать далеко, почти через весь город, да и не был я однозначным гуманитарием, меня влекла и математика с ее строгой логикой и определенностью. Но слова Василия Павловича я запомнил на всю жизнь. Надо же, я совсем не придавал значения тем строкам. Помню, я тогда долго болел ангиной, и лежа в кровати, думал о недавно прочитанной книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». И вдруг как-то неожиданно для меня самого рука потянулась к карандашу, блокнот открылся будто сам собой на чистой странице..

Стихи не пишутся, случаются…

Удивительным образом жизнь еще раз свела меня с Василием Павловичем. Я решил перейти в 9-й класс 12-й, математической школы. Я уже тогда решил поступать после школы в авиационный институт и хорошо знать математику было для меня очень важно. Пришлось, правда, ездить в школу через весь город, но у меня была цель…

Оказалось, что В.П.Финкельштейн работал в 12-й школе учителем литературы. К моему большому сожалению, в нашем классе преподавал другой учитель. Только несколько раз за два года Василий Павлович вел уроки в нашем классе, заменяя больного «нашего» литератора. Его уроки  отличались глубиной и яркостью.

Он их вёл как фанатик своего дела в лучшем смысле этого слова, он был настолько погружен в океан литературы, что было очевидно – все бытовые приметы для него неважны. И не очень новый, немного мятый костюм, и стоптанные каблуки ботинок – все отступало перед его горящими глазами и гипнотическим блеском больших роговых очков, когда он говорил об Анне Карениной или Григории Мелехове.

Однажды он предложил нам принять участие в районном конкурсе на лучшее сочинение девятых классов. Я решил написать сочинение в стихал и придумал сюжет : в советский порт на Черном море заходит круизный итальянский лайнер. На его борту – турист из Италии со своей итальянкой-женой. Сойдя по трапу, он вдруг начал рыдать… Его жена была в шоке, и он, успокоившись, рассказал ей ту часть своей жизни, которую она не знала. Он попал в плен в конце войны, оказался в Италии и там и остался, когда война окончилась. Так сложилась жизнь…

Ничего он не знал о своей семье, о брате. А когда прибыл на белоснежном лайнере в город своего детства, не смог сдержать рыданий.

Надо сказать, что Василия Павловича это мое сочинение в стихах просто потрясло. Он читал его вслух на уроках, объявил, что оно заняло первое место на районном конкурсе… С этого времени он стал выделять меня из других учеников, хотя формально я у него в классе не учился. Я его встречал иногда на Среднем пляже, где мы жили летом в палатке, а он приезжал к своим родственникам. Василий Павлович, увидев меня, брал меня за пуговицу на рубашке, и мы с ним ходили по берегу иногда часами, говорил больше, конечно, он. О литературе, о книгах, о стихах. Так что думаю, по большому счету я все-таки могу считать его своим учителем, а себя – его учеником..

Если уж зашла речь о 12-й школе на улице Красноармейской, которую я окончил в 1972 году, то, конечно, нельзя не рассказать об учителе математики Эммануиле Абрамовиче Ясиновом. Он, несомненно, был сердцем и мозгом школы. Это из-за него ездили в 12-ю  ученики из отдаленных районов Куйбышева, трясясь и замерзая зимой в старых холодных трамваях.  Это на него надеялись будущие авиаконструкторы, программисты и инженеры. В городе тогда было три школы с подобным «уклоном» – 63-я физико-математическая, 12-я математическая и 135-я математическая на Безымянке. В 63-й блистал учитель физики Мельников, в 12-й – учитель математики Ясиновый. Эммануил Абрамович воевал и был ранен в шею в Великую Отечественную. На шее у него был шрам, и когда ему нужно было повернуть голову, он поворачивался всем корпусом.

Эммануил Абрамович был влюблен в математику и многие годы работал над своим учебником для средней школы. Он поздно защитил диссертацию, став кандидатом педагогических наук после пятидесяти лет. Он казался человеком немногословным и немного «не от мира сего», погруженным в мир формул и теорем.

Он обычно  ходил по школьному коридору, неся свою седую шевелюру и негромко напевая под нос какую-нибудь мелодию, часто арии из классических опер. Неожиданно для нас оказалось, что он – человек огромной физической силы. Как-то во время урока к нам в класс влетел орущий хулиган из другого класса (а может, и вообще не из нашей школы). Эммануил Абрамович схватил его одной рукой за шиворот (а паренек этот был весьма крупным), поднял довольно высоко, слегка потряс и опустил на пол. Ошалевший хулиган пулей вылетел в коридор, а мы, все, сидящие в классе, переглянулись. Кто бы мог подумать, что наш тихий и суховатый Эммануил (некоторые называли его Моня) такой силач.

Но его авторитет в школе держался не на физической силе. На его уроках всегда было тихо, все работали. Программа по математике была сложная, я пришел в 12-ю школу в ноябре, надо было наверстать отставание за три месяца, и Эммануил Абрамович взялся заниматься со мной после уроков. Он был человеком  смелым и мудрым, старался не лезть в излишние ссоры и конфликты, нередкие в учительской среде. Но если было задето что-то принципиально важное для него, он мог стоять «насмерть». Тихо, немногословно, твердо. Так, он помог нескольким своим ученикам. Когда я поступил в авиационный институт на специальность АСУ, то пришел в школу, чтобы поблагодарить Эммануила Абрамовича за хорошие знания, что он мне дал (я сдал все экзамены на пятерки).

– Я пришел сказать вам спасибо, – сказал я ему в школьном коридоре.

– Спасибо за спасибо, – ответил он мне, улыбнувшись. И добавил: – Саша, голубоглазый сорванец (хотя глаза у меня серые), – так он шутил, когда был в хорошем настроении.

С его уходом школа потеряла что-то очень важное, что-то невосполнимое. Я потом еще несколько раз звонил ему уже в Израиле, куда он переехал в маленький городок Арад недалеко от Мертвого моря. Он рассказывал о новом учебнике математики, который он написал, спрашивал, не могу ли я помочь его издать. Было это в 90-е годы, и возможности помочь учителю у меня не было…

Но в моей памяти он прописан навсегда – блестящий профессионал, скромный и сильный человек, фронтовик…