Раввин. Стихотворения

РАВВИН

И был он жив – раввин Овадья Й?сеф,
Зубрил он Тору и гонял мячи,
Когда младенцев иудейских кости
В Треблинке выгребали из печи.
В Порат-Йосефе, услыхав про кости,
Раввин сказал, не отвернув лица:
«Евреи, вы виновны в Холокосте,
Вы позабыли Слово и Творца...»
Он повторял, пока не начал стынуть,
Твердил, как мальчик, жизнь прожить забыв:
«Враги должны наш мир тотчас покинуть.
Враги мертвы – Израиль будет жив!»
Метался, всеми солнцами прожженный,
Притягивая пули, точно пчёл.
Ведь Бог берег совсем не береженых,
А тех, кто сам навстречу смерти шёл.
Любой из смертных и велик, и грешен.
Раввин в гробу вдруг сделался красив.
А прежде – пел. Ел с косточкой черешню.
И он был прав: Израиль будет жив.

БАЛЛАДА О КРОВИ

Что станется с весёлой головой,
Коль в горло вдруг вползёт змея из стали –
Об этом ведал давний предок мой –
Вельможа царский при Вазир-Мухтаре.
Чтоб ножиком по горлу! Да не в жисть!
Зачем – иди спроси об этом хана –
Кривые персиянские ножи
В тот день пронзали воздух Тегерана.
Да если б воздух – это полбеды,
Они пронзали руки, шеи, плечи...
Мол, никуда не приведут следы:
Посланник мёртв, а Петербург далече.
И как ни бейся, как там не злословь,
Во мне живёт стальной осколок боли...
А кровь – она не пахнет. Что там кровь!
Пусть льют щедрей – один не воин в поле.

БАЛЛАДА О ХЛЕБЕ

Есть Всемирная сеть – только знай себе байки трави,
Потешай интеллектом братву из соседних кварталов –
Мол, на свете во все времена не хватало любви...
Что, по-моему, чушь. Это хлеба всегда не хватало.
Был бы хлеб – будет счастье, а вот без любви не помрёшь,
Помню, бабка лупила всегда, если выбросишь крошки.
Говорила: в войну было всё, что не рожь – это ложь...
Ели конский навоз да пекли из полыни лепешки.
Дело давнее в мире всегда порастает быльём,
Но былье это в нашем жилье крепким словом повисло.
И когда отметаю, бывает, от крошек я дом,
То как будто всегда невзначай совершаю убийство.
Мне б терпенья военного! Бабкино мужество мне б!
Запах теста и сумерки в тёплой крещенской квартире...
Что такое любовь? Лишь разломленный надвое хлеб!
Только хлеб разломить – это самое трудное в мире.

ШАГАЛ

Пятнадцати лет я шагнул в предрассветную хмарь.
Оставил квартал свой, где сплетни дороже, чем вести.
А помню лишь только на кладбище древнем фонарь –
Такой же неяркий, как осень в еврейском предместье.
Хотел я узнать у своих, дуралей-мальчуган, –
Вон те, под камнями, – то люди иль все же не люди?
А слышалось им: «Это правда, что смерть – ураган?
И как мне смириться, что нас в этом мире не будет?»
Хотел я узнать, как устроен флагшток корабля
И есть ли такие суда, что летают по небу…
А слышалось им: «Рай – не небо. Рай – это земля.
Простая земля с кислым запахом пресного хлеба».
В субботу, когда свою Тору читает раввин,
Встречал я курчавых красоток – их было так много.
Я вовсе не робок. Я им о любви говорил.–
Меня принимали, смущаясь, за глухонемого.
Дай, Боже, мне речь! Дай мне жизнь – как у всех и как встарь!
А после кидай меня в землю – остывшее семя…
И будет все так. Иль иначе.  И только фонарь
Всегда загорится в свое отведенное время.
Дай дом, ярких рыбок… Но нет, погоди, не спеши!
За все, что с собой уношу, благодарен я Богу –
Цвета. Полутени. Безрыбье. Смятенье души.
И кровную душу – дорогу, дорогу, дорогу. 

КОГДА ОРУЖИЕ В РУКАХ…

Когда оружие в руках,
Тебе вообще неведом страх –
Как быть? Таков закон природы
Моей. На свете – ни души,
Лишь старый Шойл. (Он рядом жил,
Он леденцы варил из мёда.)
Увидьте кто-нибудь меня!
Обидьте кто-нибудь меня!
Но тишина в пустой квартире.
Глаза, опухшие от слёз.
Мой «Смит-Вессон» – это всерьёз,
Он – совершенство, лучший в мире.
Когда-нибудь любой укор
Заглушит морфия укол –
Так будет и со мной, и с вами.
Пойму – на волоске вишу.
О чём же сына попрошу
Я потемневшими губами?
«Запомни – слов тех нет верней!
Мне их сказал один еврей:
Есть вещи пострашнее ада –
Предавшему и свет не мил.
Кто кровь предателя пролил –
Тому – особая награда».
Тихонько трогаю затвор.
Я всех сильней. Я бью в упор.
Теперь вы взглянете иначе!
Я здесь! Я есть! Мне десять лет.
И я целую пистолет.
И снова – плáчу, плáчу, плáчу.

*  *  *

Все небесные сферы придумал какой-нибудь грек,
И не так уж давно – в позапрошлом каком-нибудь веке.
Но у русских в крови: не от звёзд мы зависим – от рек,
Бьются в стенках артерий великие русские реки.

То весёлое царство огней, кораблей и буйков,
Где над суточной тьмой волны движутся, как электроды,
Замирай и смотри. Так смотрел адмирал Ушаков
За минуту до смерти – не в небо, а в чёрную воду.

ЛЁНЯ

А память тоже в море тонет,
Как тонут люди и суда.
Жил-был в Крыму старьевщик Лёня,
Ходил из Нового в Судак.
Воспоминания и вещи
Скупал гуртом: «Тащите всё!
Хоть семисвечия, хоть свечи,
Хоть Гумилёва, хоть Басё…»
Не знавший гордости и горя,
Он раз обмолвился в пивной:
«За моряком приходит море,
Посмотрим, кто придёт за мной…
В июне с Ривкой съездил в Киев,
И вновь на мель – такая жисть.
Дела мирские – не морские:
Нельзя на завтра отложить».
Но море лишь вздыхало тяжко
В сырой каштановой пыли,
Когда суконные фуражки
За балку Лёню отвели.
Со смертью спорить – я не спорю.
Я нагло к ней стою спиной:
«Мой средний палец! Слышишь, море?
Посмотрим, кто придёт за мной!»

*  *  *

Мне комната снится другая –

Неявная в мире пока,

Где буду смотреть, умирая,

В надтреснутый край потолка.

За стенкой скольжение лифта,

И морфием дышит уют,

И вечнозеленые пихты

Вдоль пыльных обоев растут.