Деревня. Картинки сельской жизни. Отрывки

СВОЙ ДОМ

Лето кончалось. Софья Павловна по-прежнему вела новую, деловую жизнь. Поездки на автобусе и в электричке, поиски, переговоры, знакомства –  она даже какие-то новые  качества, привычки, манеры приобрела, и ей это нравилось. В Питер собралась! На один день, туда и обратно, предварительно созвонившись и запасшись рекомендательным письмом от Анны Федоровны, написанном на маленьком пожелтевшем листочке косо, корявым крупным почерком, к тем сестрам, что жили в Ленинграде, владелицам бывшего «богатого»  дома в Пустырях. 

Старушки, обе ветеранки, жили вполне прилично в однокомнатной квартирке недалеко от метро, и жизнью своей, по всему судя, вполне были довольны. Софью приветили как давно знакомую, угостили вкусным борщом, положив большую ложку сметаны. Хозяйка явно даже рада была сбыть с рук, видимо, совершенно ненужное им строение, да еще получить хоть какую цену. Быстро оформили куплю-продажу в Кашине, и в очередной раз Софья Павловна вылезала из автобуса у села Егорьевского с новым, невыразимо приятным ощущением домо- и землевладелицы.

Ах, Пустыри! Все ей принадлежало теперь, и осиновая рощица за домом, где пахло грибами, и заросли терна с исчерна-синими ягодами, одичавшие яблоньки и дом с развалившейся большой печью, кирпичами россыпью, под тяжестью которых обрушились  доски пола… Словом, теперь только все – так выходило – и начиналось, и работы и забот впереди был непочатый край.

БЕЛЫЙ ДОМ

Потому-то в этот второй свой приезд вместо того, чтобы отправиться по знакомой уже тропе в Пустыри, она свернула в большое людное село Егорьевское, и у входа в село перед дощатым пустующим строением, бывшей конторой льнозавода, присела. Новая контора, добротная длинная изба из светлого, не потемневшего еще дерева, с лестничкой, ведущей к входным дверям, достраивалась неподалеку.

Новое лицо не могло остаться в деревне незамеченным. К Софье сразу же подсел худой мужичок в затрепанном пиджаке, сторож. Вместе с кратким изложением проблемы – пачка «Беломора» перекочевала из рюкзачка Софьиного в его полуоторванный карман. Курево – первейший дефицит, даже первее водки, как ей после объяснили.

– Найдешь рабочих, найдешь, – охотно заверил мужичок. – Есть тут. Всё тебе сделают, достанут… Какой, говоришь, это дом? А-а-а, Соловьевых, знаю. Ты вот что, ты в белый дом сходи, там поспрашивай. Так вот прямо по дороге и иди. Тут недалеко. Только ты вот что. Есть тут такой Гриб. С ним не связывайся!

Гриб, – странное какое прозвище, – подумала Софья. – Или фамилия?

«Белым домом» называли егорьевские единственное в селе каменное двухэтажное здание, обмазанное грязно-белой известкой, в котором, в коридорчиках с дощатым полом и неистребимым запахом из общего туалета, теснились комнатенки, каждая на одного человека. Это было общежитие, сюда селили бездомных, в основном отмотавших свой срок в кашинской тюрьме зэков, которых администрация городка в командном порядке распределяла по району.  

За низенькой оградой – чахлый садик. Софья присела на лавочку.

ГКЧП

С дурной этой аббревиатурой случившийся тем же летом бездарный недолгий переворот привел, однако, немногим позже, к не сразу осознанному теми, кто вообще в состоянии в России  осознавать, к кардинальному повороту в истории страны, вскоре после этого начавшей разваливаться. А в тот день, в то утро Софья Павловна, проснувшись в номере кашинской гостиницы и включив радио, вначале не разобрала, что случилось; какой-то странный шел текст о болезни Горбачева; но очень скоро ясно стало, что произошло нечто внезапное и плохое. Быстро одевшись и окончательно уже проснувшись, в алой своей курточке и резиновых сапогах, с неизменным рюкзачком, она влезла в автобус, где радио тоже вещало на полную громкость, повторяя, как на испорченной пластинке, один и тот же текст. Немногие сидевшие в автобусе  притихли.

–  Что это? – спросил шофер, обернувшись к Софье, которая сидела на переднем сиденье.

–  Переворот, –  тихо она ответила.  

ЗАБАЛДЕТЬ – НЕ ГЛАВНОЕ!

К этому времени у нее уже бригада сложилась. С того самого первого дня, когда сидела у белого дома на лавочке, – к ней тогда подсел обходительный мужичок, заговорил в вежливо-вкрадчивой манере. Мужичок показался настоящей находкой. Говорил неторопливо, убедительно.   

– Бригаду я тебе подберу. Доски достанем. Печь разберем. Железо для печи найдем.

Для него, похоже, не было проблем, и Софья радостно «клюнула».

С этих самых пор, когда видели ее егорьевские сидящей на лавочке у белого дома или у бывшей конторы льнозавода, то  участливо-весело спрашивали:

– Что, Гриба ждешь?

Потому что обходительный мужичок этот именно и был тот самый Гриб, известный на всю округу вор.

Но что было делать? Хорошие, спорые мужики заняты были всю весну, лето и почти всю осень, до дождей и холодов, – то сев, то сенокос, уборка урожая, ремонт-подновление своих построек, да и стоили они, хозяйственные мужики, дороговато.

Приходилось довольствоваться и налаживать взаимоотношения с голытьбой, пьянчугами и бывшими зэками, этим только поллитры подноси, хотя и они тоже были «рукастые», как, впрочем, все, живущие у земли.

Ходили с ней обычно в Пустыри трое-четверо. Бригадиром неизменно – Сашка Гриб, еще Вовка Окунь, Толя Мартыненко.

Начали с разбора обвалившейся печи. Кирпичи выбрасывали из выбитого окна, Вовка Окунь складывал их внизу, в садике, и густо, без причины, матерился. Выволокли из дома две громадные, с проржавевшими железными прутьями и металлическими шишечками, тяжеленные кровати. «Культурного слоя» в избе наросло на метр. 

Софья выкидывала наружу несчетное количество рваной обуви, битую посуду, тряпки, словом, застарелое барахло, которое накопила, сносила за годы большая семья. За домом у крыльца выросла высокая куча.

Прежде чем работу утром начать, походив с озабоченным видом по уцелевшим доскам пола, как водится, требовали работнички у нее утреннее для «разгону».

Софья усвоила уже привычку вяло ворчать, мол, какой от вас будет толк, если напьетесь; ей возражали, тоже в привычном, солидном тоне, мол, не сомневайся, хозяйка, нам только после еще покемарить с полчасика, и все тебе сделаем, песок привезем, столбики Толя поставит, доски забьём…

Поворчав еще, доставала из рюкзачка. 

Они неторопливо, любовно, вначале встряхнув бутылку и поглядев на поднимающиеся пузырьки, разливали в найденные здесь же в доме недобитые кружечки.

Понаблюдав за ними, Софья как-то задала вопрос, в некотором роде даже в философском духе:

– Вот вы пьете… из-за привычки, вкусового ощущения?.. Или чтобы забалдеть?

И даже удивилась, как они отнеслись к вопросу со всей серьезностью и отвечали дружно и солидно: «Забалдеть – не главное!»

ГКЧП 2

В тот переворотный день паника среди дачников началась к обеду. Слух прошел: «В Москве –  танки!» Никто еще толком ничего не понял, но с перепугу, что «Москву закроют», вся приезжая братия с разных направлений – вокруг Кашина, и с Тверской дороги, и из Униц, и из Пустыньки –  ринулась на вокзал.

В городке у магазинчика, что недалеко от вокзала, бодрый старик, ветеран всех войн, махал в воздухе сжатым кулаком и кричал угрожающе:

– Да здравствует  советская власть!!

Софья поежилась.

Но уже прозвучало по радио – бальзамом по расходившимся нервам –  выступление Ельцина.

Добравшись домой поздним уже вечером, Софья позвонила  Алисе-Аннушке. Та поведала с испугом:

–  Мой сын пошел к Белому дому!

(Настоящему!)

– А мой в стройотряде, не приехал еще, – сказала Софья и предложила: – Хочешь, завтра с тобой туда пойдем?

Две бабули  на защиту перестройки, понимаешь.

Между тем у Белого дома в Москве собралось действительно  не счесть народу, и прибывшего для разгона многотысячной толпы с танковым подразделением генерала Александра Лебедя  мало кому тогда еще известный Борис Немцов спросил:

– Вы будете по нам стрелять?

На что славный генерал, буркнув что-то, добавил:

– А ты мне на х…  не  нужен.

Это тот самый был Александр Лебедь, который несколькими годами позже при невыясненных обстоятельствах погиб при аварии вертолета, на что Софья на другой день после газетного сообщения в редакционной комнатке отозвалась репликой:

– Такого мужика завалили!

И вырезала из газеты его фотографию.

Он был тогда в должности губернатора Красноярского края, Лебедь, и это начинался кровавый и безнаказанный беспредел, вот уже не один десяток лет продолжающийся в России.

КОСОТЫЧКА

Тихонько в избу вошла и остановилась у печи невысокая, в хламидке, из-под которой вылезали обвисшие спортивные штаны, не по-деревенски тоненькая, даже, может быть, если бы не хламидка, показалась бы изящной, с курносым носиком и уродливо вылезавшей из-под верхней губы кривой челюстью, по какой причине звали женщину эту в деревне Косотычка или еще Косорыловка. Откровенно воровато шныряя направо и налево зеленоватыми глазками, прошепелявила, объясняя свой приход:

– Я раньше в этой избе жила. Печку мой Генка ложил. Она хорошо греет, ты ее растопи. Генка забор тебе сделает. Крышу в сарае починить надо.

В крыше просторного сарая зияли громаднейшие дыры из-за порванного толя.

– Рубероид тебе привезем, – менее уверенно. – Это у тебя юбка? Дай мне. Дай три рубля на буханочку. Сигаретки у тебя есть? Генке  курить охота.

– У меня только «Беломор», – вежливо сказала Софья Павловна нежданной гостье.

– Давай, – зажав в ладошке трешку и пачку, смылась.

Маньку-косотычку вся деревня знала как врушку и воровку.

– Гони ты ее, гони, – приговаривала соседка Настасья. – Скажи: «Пошла! Пошла!»

ТРИДЦАТЬ РУБЛЕЙ И БУТЫЛКА

Косотычка жила в избе напротив через улицу, если можно улицей назвать изъезженную тракторами широкую и глубокую колею, вечно заполненную непроходимой грязью. У деревенских бытовала установившпаяся привычка сливать в эту колею домашние помои. Над Софьей Павловной, которая никак не могла к этому приспособиться и возила мусор в пакетах в Кашин, чтобы выбросить в урну при вокзале, посмеивались.

Генка, мужик Косотычки, действительно был мастер. Он мог соорудить заборчик с калиточкой за то время, что Софья ездила на рынок в Кашин утром и возвращалась вместе с другими рожковскими на двенадцатичасовом автобусе, а он, широко улыбаясь, около ее дома стоял, протягивая руку в сторону нового сооружения.  Жердочки были, правда, неровные, выдернутые откуда-то из старья, но заборчик стоял, и калиточка на крючке, и бутылка переходила к Генке за пазуху. Пил мужик крепко. Манька уже с утра в компании одного-двух забулдыг бегала по улице разжиться к обеду на бутылку.

У них с Генкой еще была хотя бы не постоянная, от раза к разу, работенка.

– Мы говно возим, – объясняла она. – Почистить туалет тридцать рублей и бутылка. – И повторяла для верности: – Тридцать рублей и бутылка.

РУБЕРОИД

Избу надо было срочно покрывать поверх изношенной дранки. Сарай дырявый – можно подождать, а в избе, хотя и редкие в то лето дожди, текло – там, где печная труба, и в сенях, и в других местах. Нужен был рубероид. Но где его достанешь? В пору общего дефицита? С этой заботой Софья всюду ходила и расспрашивала, и в магазинах, и на складах и на стройках в городке.

У рожковской пилорамы, у большой груды свежих опилок,  два мужика сидели на корточках. Софья мимо шла. Поздоровались.

– Тебе штакетник нужен?

– Нет. Мне нужен рубероид! – сообщила она и спросила после озадаченного общего молчанья: – А почем у вас? Может, после понадобится.

– Ну, две поллитры, –  пожали мужики плечами.

Прибежала Манька-Косотычка.

– Слушай! Тебе рубероид нужен?

– Ну?

– Щас машина пойдет в Тулу. Ночью в двенадцать часов привезут!

(Господи, ну почему ночью? И почему именно в Тулу?)

– Вперед денег не дам, – твердо сказала Софья.

– Тридцать рублей.

– Не дам!

Врала Косотычка вдохновенно, придумывала вранье, пока перебегала улицу через глубокие борозды, проделанные тракторами, – такие бы способности к фантазированию…

Кто-то Софье посоветовал сходить туда, где строился новый хлебозавод в Кашине, это недалеко от здания тюрьмы. И в один день можно было в городке увидеть приличного вида дамочку в крепдешиновом платье в горошек, очень спешившую и озабоченно спрашивавшую прохожих:

– Скажите, пожалуйста, где здесь тюрьма?