Маринка, я и Акваланг. Рассказ

Родилась в 1967 году в Царском Селе под Санкт-Петербургом, где и живу до сих пор. Окончила биологический факультет Ленинградского госуниверситета им. А. А. Жданова. Кандидат биологических наук. Воспитываю троих сыновей. Член Союза писателей России. Автор книг прозы «Бери и рисуй» (СПб.: Вести, 2008), «Интенсивная терапия» (М.: АСТ, 2011). Печаталась в «Литературной газете», журналах «Нева», «Урал», «Юность» и других литературных изданиях. Лауреат премии журнала «Нева» за лучшее произведение 2010 года в номинации «Дебют».

 

Те, кто спешат спасать других, спасаются сами. Потому что Бог ведёт их — невидимыми нам руками он подталкивает их в нужные двери, в нужные города, в нужные объятия..."

Три одинокие, неприкаянные души, истрепанные жизнью, людьми, судьбой держатся друг друга в этом огромном мире под названием Одиночество. Друзья... Такие разные, но похожие одновременно. Бог свел их, чтобы еще немного погреться в теплых лучах любви, в которую они уже давно не верят.

Олеся Янгол

 

Мы все по-разному описывали эту ночь втроём.

И сходились на том, что, когда всё происходит случайно, так даже лучше.

Кисмет — это кирдык. Или удача. Или судьба.

Кто как поймёт любимое словечко Акваланга.

До этого мы не виделись с ним в реале. Только в Живом Журнале в интернете.

И не увиделись бы никогда, если бы не рьяная Маринка.

Она рванула на «сапсане» в Питер — спасать меня от смерти.

Потому что она герой. И человечище.

Накануне у меня случилась личная драма. Со всеми вытекающими истериками.

Я закрыла страницу в ЖЖ. После чего упилась снотворными, обрубилась и не слышала, как Маринка позвонила в дверь.

Бедная преданная Маринка приехала ночью из Москвы и почти до полудня барабанила в мою дверь.

Отчаявшись, она пошла обратно на вокзал. На ближайший «сапсан».

Днём я очнулась, увидела непринятые звонки на телефоне, стала звонить Маринке, умоляя сдать билет.

Договорились пересечься у «Восстания».

Я, как очумелая, понеслась туда.

И нашла Маринку — маленькую шуструю птичку lepalind с рюкзачком за спиной.

Маринка к тому времени уже созвонилась с Аквалангом.

Мы все — из интернета. Виртуальные друзья.

— Поедем к Димке! — решительно сказала Маринка.

— Кисмет! — согласился Димка по телефону.

 

*

 

Димка Акваланг — усатый моряк в бескозырке. Таким он выглядел на аватарке в ЖЖ.

У Акваланга умерла жена. Иногда зимой он звонил мне на телефон.

Звонил, чтобы услышать голос. Голос как глоток водки. Согревает.

Недолго, пока держишь трубку у уха. Пока слышишь. И неважно, о чём говорить.

Все слова — звуки ни о чём, просто напоминающие, что организм ещё способен их производить. Особенно на таком морозе.

Акваланг звонил мне, чтобы издать этот звук. И я отвечала — с той же целью.

 

*

 

Мы ехали с Маринкой маршруткой от метро «Ленинский проспект» в незнакомый мне район, где нас встретил Акваланг.

— Напротив моего дома — дом, из которого выбросился Башлачёв. Вон из того окна...

Мы свернули головы в указанном направлении.

Берёзы. И где-то там выше берёз — то самое окно....

Мы сидели на кухне у Акваланга, рассматривали друг друга.

И радостно улыбались. Тепло, уютно, как в студенческие годы — беззаботно, внезапно, и просто так...

Маринка вынула из рюкзака домашнее вино и настойку на кедровых орешках.

Димка Акваланг нарезал закусок. В жизни он был точно такой же как на аватарке...

— Я с женой прожил тридцать лет, и вот теперь один. Уже четыре года.

— Марин, а у тебя когда сын погиб?

— Полгода назад. Разбился на машине. Ехал с другом ночью по мокрой дороге.

— А у Юльки дочка умерла, давно уже...

— Ей всего девять месяцев было.

Не чокаясь. За умерших. Потом за живых.

Выясняется, у всех у нас были панические атаки после потери близких. И клиника неврозов...

Вот так и проясняется родство биографий.

И просто родство.

— Я не ем только один продукт.

— Юлька, сейчас угадаю какой. Варёный лук?

— Димка, ага, откуда ты знаешь?

— Телепатия.

— Маринка, ты кем работаешь?

— Риэлтор.

— И моя жена покойная была риэлтером. Она и умерла, разговаривая по телефону с клиентом. Пришёл с работы, а Ирка лежит с трубкой в руке.

Димка — слесарит на заводе, где строят корабли.

Вот сидим мы за столом, под портретом Димкиной покойной жены. Дети наши выросли, мужья и жёны поисчезали в смертях или разводах. А душа ещё живая. И хочется прикоснуться к ней словом или взглядом... Под уютным светом лампы, под тихий разговор. В три ночи Маринка начала засыпать за столом. Я тоже. Решили остаться у Акваланга.

 

*

 

Как потом писала Маринка в Живом Журнале — «волшебная ночь втроём», «безумная ночь втроём», «страстная ночь втроём»... В конечном варианте осталось просто: «ночь втроём».

А Димка в ЖЖ пафосно написал: «Сегодня я провел ночь с двумя женщинами».

На самом деле он спал на коврике, прикрывшись старенькой дублёнкой.

А мы с Маринкой развалились на его полуторной кровати.

— Белья у меня нет, — сказал Димка.

Рухнули без белья. Выключили свет.

— Я впервые за три года о сексе подумала, — сказала в темноте Маринка — матрас у тебя, Димка, удобный.

А Акваланг уже храпел, как гризли, охраняющий пещеру.

Я смотрела в окно, пытаясь разглядеть дом, из которого когда-то выпал Башлачёв.

Утром старенькая мама Димки вышла на кухню.

— Круассаны кушайте. Угощайтесь.

— Неужели вы сами их печёте? — спрашиваю.

— Сама.

— Мам, а я всегда думал, что они покупные, — удивился Акваланг.

Мама Димки шутила:

— Мой сын приводит домой всех девушек из интернета. И все девушки говорят, что он похож на Довлатова.

Сам же Димка от схожести отбрехивался.

— Я прозу не пишу, только стихи. После смерти жены одни уходят в запой, а я в — поэты.

Мы опять прошли мимо дома Башлачёва. Мимо окна, из которого он выпал, мимо берёз. Мимо одиночества.

И ещё пару дней гуляли по Питеру, как беззаботные студенты.

И это спасло меня тогда. Помню китайский ресторанчик «Джун-го» на Суворовском. Где мы ели утку по-пекински. Помню Маринку — птичку lepalind с весёлым рюкзачком, помню Димку, зачем-то терпевшего нас, приютившего и согревшего тогда.

И то окно, откуда...

— Кисмет.

Почему Акваланг понимает это слово как кирдык?

А я как удачу.

Хорошо, что мы встретились однажды. Я, Маринка и Акваланг.

 

 

2

 

Кому-то мужчины признаются в любви. А мне признаются в убийствах.

Перед Аквалангом пустая пачка «Мальборо», он курит и курит, у меня глаза уже красные от дыма.

Графины с водкой один за другим меняются. Истории меняются одна за другой.

Сколько же у него их в голове?

Как всегда по Ирке горюет, она с нами будто третьей сидит и выпивает. Жена его покойная. Хорошая такая. Я её полюбила. Так много он о ней говорит и с такой любовью.

— Один раз только с женой поссорился. Сказал, что у неё изо рта какашками пахнет. Она обиделась, ушла к подруге и целую неделю домой не возвращалась. Я скучал без неё, не знал, куда мне деться, прощения просил. Она вернулась, и у нас такой секс был, такая страсть. И радость.

— А как вы познакомились?

— Я был на срочной службе, морячок. Заехали в порт, три дня там стояли. Южный городок, пошли гулять по городу. Увидел девушку у колодца, стоит в лёгком летнем платьице, и сквозь него просвечивает фигурка, я с первого взгляда влюбился. Позвал на свидание в тот же вечер, и всю ночь провели вместе. Я выломал дверь какого-то сеновала, молодой был горячий, и она совсем девчонка. Наутро Ирка стала плакать, что же родителям сказать, у неё никого не было до меня. Я говорю — выходи за меня замуж, пошли твоим скажем. Ну и расписались в ЗАГСе. Вот так я женился за три дня, а прожил с ней почти тридцать лет, и ни разу не пожалел. Корабль наш отплыл, а она уже потом ко мне приехала по месту службы.

Меняем тему.

Акваланг как джаз — всегда импровизация. Ни с того, ни с сего...

— Я ведь двух человек убил. Иногда я думаю, что Ирку забрали у меня за этот грех. Воздалось мне. Я тогда бешеный был. Дома конфликт с отцом случился. В общагу собирался в Питер ехать, уходил. А отец мне в дверях пинка под зад дал. Ну я развернулся и ему кулаком по морде, он влетел в шкаф, шкаф аж развалился. А у отца зубы выбились передние. Кровища, он пошёл в ванну, и вода кровавая льётся. Я вроде даже извиняться стал, а он — я тебя, сынок, проверить хотел, мужик ты или нет...

Ну я выскочил из дома, весь на взводе. Ехал из Кронштадта. У меня портфель был с конспектами. И он исчез на платформе Рамболово. Ну, думаю, украли. Вижу, мужик сидит на скамейке, я подумал на него. А сам был заведённый страшно — стал ему морду бить, лицо у мужика напополам разъехалось, а я остановиться не могу, он обмяк как-то. Но портфеля моего у него нет, а в окне электрички другой мужик мелькнул, я туда — наверное, у него мои вещи! Ну я кинулся ту суку бить в вагоне, а он ноги выставил, мне руками до него не достать, ноги всегда длиннее. Народ стал орать в электричке, что милицию вызовут. Я того мужика за волосы ухватил, они у него длинные были. И тут он кинул мою сумку! Я подобрал её, вышел на платформу посмотреть, что с тем, которого я бил. А он уже совсем без сознания, кровища. Ну я вскочил в электричку и уехал. Не знаю, что с ним — умер скорее всего.

А второй случай ну просто глупый, не со зла.

Утром ехал на работу, пьяный пристал ко мне, вот так рукой за шею схватил, а я на автомате к нему приём карате, знал немного... Силу не рассчитал, он отлетел на несколько метров и со всей дури головой о поребрик, кровища хлынула.

Много свидетелей было, эти со мной обычно и ездят на работу, думал, заметут меня, но нет, я сразу уехал. А вечером писали, что убийство на вокзале, и мелом на этом месте тело обведено... Но не хотел я зла ему, случайность.

А вот тот, что на платформе Рамболово, того жалко, виноват.

Ох много мы графинов водки выпили за вечер.

И выпили флягу Маринкиной настойки на кедровых орехах. За её здоровье. Она из Москвы прислала нам в подарок.

— Маринка-то в бане, в Сандунах день провела.

— Клянись, что никогда Маринке не расскажешь.

— А мне чего не боишься рассказать?..

— Тебе можно.

Ну вот. Кому-то мужчины признаются в любви, а мне — в убийствах. Мне можно.

А есть мужчины, которые не убивали?

 

 

3

 

Долгие разлуки застывают огромными сосульками.

И с каждым днём они всё холоднее и длиннее. И всё страшней ходить под ними.

Надо с кем-то за компанию.

...Автово. Ныряем с Аквалангом на улицу Маринеско.

Сосульки, как торпеды, пролетают мимо.

Маринеско. Акваланг. Мне нравятся такие удачливые хулиганы.

Кепочка, руки в боки, моряцкая походка.

— Не люблю, когда меня держат под руку, но ты держись, ладно.

Я хватаюсь за рукав, потому что не успеваю за ним. Акваланг идёт быстро, говорит ещё быстрее.

— Вот наша общага. Эх, какие там были дискотеки! А в этом доме жил Маринеско. Тут мы бутылки сдавали. А вот пивбар, я в нём бывал. И Маринеско, наверное, бывал.

Для меня это — история. Для Акваланга — реальность. Знаменитый подводник умер, когда Акваланг ещё пешком под стол ходил. Но они как бы в одном мире. В одном море.

Улицу Строителей переименовали в улицу Маринеско в 90-м году, тогда же присвоили командиру подлодки звание Героя. При жизни ему ничего такого не присваивали за разгульное поведение. Но поведение кто теперь вспомнит? А вот С-13 осталась в истории, как и «атака века».

— Посмотрим «Подводную лодку»?

Кафешка аутентичная. Улица Маринеско, дом 1. Чёрно-белое фото командира подлодки на стене.

Морская черепаха, рыба-пила. При входе — якорь. Народ в кафе специфический: морские волки, прибрежные тюлени.

Акваланг показал мне залы и поведал, где и в каком напивался.

И о Маринке между делом вспомнил:

— Я смотрел на неё, маленькая такая, неприкаянная ходит у витрин, смотрит на них — одинокая...

Он так нежно о ней. А она о нём спросит и молчит. Сообщения ему по десять раз в интернете исправляет, не подозревая, что все копии приходят к нему.

Акваланг сейчас в юности, в предчувствии любви. Поэтому так увлечённо треплется.

Я в противофазе — слушаю.

Одна и та же улица видится нам по-разному.

Мне вспоминается Москва, широкая, с такими же коренастыми «сталинками». И тоска от тех воспоминаний.

Аквалангу — видится юность в «Корабелке». Шалав весёлых вспоминает.

Попутно рассказывает, какая непростая жизнь была у Маринеско. С барышней замужней закрутил роман — только он с ней в кровать, как звонок, зовут к начальству, ну и моряк давай сразу штаны натягивать. А баба в жертву этой ночи принесла всё своё семейное благополучие, и статус, и покой, и просит  Маринеско, чтобы тот не уходил. Ну он мужик был справедливый: штаны спустил и с ней остался.

А ещё Акваланг расписывает, как кильватер за кораблём светится — до самого горизонта.  Будто мириады светлячков в нём поднимаются. И красные медузы.

Красиво он рассказывает. В предчувствии любви...

Сосулька ещё наросла на один день, но я этого не заметила сегодня.

Потому что Автово. И Акваланг.

 

 

4

 

Непрямолинейность пути и прямолинейность характера.

Вот что я думала об их встрече.

Маринка ехала спасать меня, а встретила Акваланга.

Она взяла билет в Питер на 30-е из Москвы. Новый год Акваланг пригласил встречать у него на даче.

— Я так понимаю, плов будет настоящий? Из баранины? — спрашивала Маринка.

— Плов можно готовить из всего. Даже из рапанов сочинских. Но я попробую купить хорошую баранину. Я очень хочу тебя вкусно накормить. Именно в таких мелочах — соль... и иногда смысл жизни. Пока он не вытеснится другим, высшим смыслом. Нельзя пренебрегать мелочами, — улыбается Димка. — Даже дьявол ими не пренебрегает.

— И баню будешь топить? — у Маринки явный интерес.

— Коню понятно. Войдём в новый год чистыми.

— Я думала, мы в деревню сразу. Собаку возьмёшь с собой? Вот ей будет радость.

— Собаку дети возьмут. Может, и нас. А так... на электричке. Но не по шпалам. Обсудим.

Те, кто спешат спасать других, спасаются сами. Потому что Бог ведёт их — невидимыми нам руками он подталкивает их в нужные двери, в нужные города, в нужные объятия.

 

*

 

Все новогодние праздники Маринка жила на Димкиной даче в Репино. Там были и долгие прогулки на залив, и чудесные вечера у камина. Веселье в бане, вкусные шашлыки. И десяток морских друзей, списанных по возрасту на берег, как и сам Акваланг.

Предвкушая сбор, Маринка терзалась:

— А вдруг мне другой пират больше понравится?

Под прицелом двух дюжин мужских уверенных глаз она ощущала себя королевой.

— Ты должна попробовать мой форшмак! — Акваланг крутил булку с молоком и селёдкой через мясорубку.

После гибели сына Маринка впервые забылась. И немного отвлеклась от своей печали.

Вернулись они в Петербург счастливые.

Позвали меня в Автово увидеться на старый новый год.

— Это тебе подарок! — Димка вручил мне дублёнку своей покойной жены. — Она почти новая. И очень лёгкая! Мы с Маринкой нашли её на даче, решили, что тебе подойдёт.

— Бери-бери, невесомая! — уговаривает Маринка.

— И оренбургский пуховый платок. — Димка развернул серую шаль, кое-где тронутую молью. — Они в комплекте идут.

— Ну спасибо... — я не умею отказываться.

Сидим на Акваланговой кухне. Маринка блинов напекла, мама Димкина радуется. Я уже воображаю, как выдаю подругу замуж.

Утром у Маринки поезд до Москвы. У них с Димкой последняя ночь перед разлукой... Ещё бокал, и мне пора убираться.

И тут Маринка на ухо мне шепчет:

— Оставайся ночевать со мной.

— Зачем?

— Я не хочу с ним спать.

— Здрасьте пожалуйста...

Иду проветриться на лестницу, а там Акваланг:

— Останься сегодня с Маринкой, я не могу с ней спать.

— Ну ладно, остаюсь.

Ничего не понимаю.

В двенадцать ночи выясняется...

Всё дело в Кате. Едет какая-то певичка из Москвы.

— Она звонила мне из поезда, — оправдывался Димка, — и негде ей остановиться, и денег нет, а мы — друзья. Во ВКонтакте познакомились. Я не могу ей отказать. А Маринка злится.

— Ну почему какая-то шалава всегда всё портит?

Кате двадцать пять. Спит с одним, любит другого, путешествует с третьим. Для Кати Акваланг — просто одна из встреч, а для Маринки Димка — это серьёзно.

Мы с Маринкой легли вдвоём на тахте в маленькой дальней комнате. А Димка перешёптывался на кухне с Катей из ВКонтакта. Она ему тоже про Довлатова сразу...

Выдули они литр водки. Закусили Маринкиными блинами. Разыгрались. Бегали по коридору, мылись в ванной, ржали до утра.

— Принеси мне водички, — умоляла Маринка.

— Я не пойду на кухню.

— Ну сходи.

В коридоре наткнулась на мокрого Акваланга в трусах.

— Вчера со мной, сегодня с нею... — Маринка изнемогла на тахте, тонометром меряя давление и пульс.

Катя и Акваланг ушли спать в гостиную.

— Маринка, а может, нет у них ничего? И он на полу лёг? Как тогда с нами.

Утром подруга решила внаглую проверить: да или нет? Открыла дверь в спальню. Вернулась позеленевшая: храпят раздетые под одним одеялом.

— Пошли отсюда. Я вызвала такси. Бери дублёнку!

 

*

 

Не знаю, зачем я грузила в багажник огромный пакет с дублёнкой покойной Димкиной жены.

В шесть утра две трясущиеся от бессонной ночи курицы добирались до Ладожского вокзала.

Стою, держу в руках дублёнку Димкиной жены. Тя-жееёе-лая.

Перрон. Маринкины слёзы. Мороз по телу. Дерьмо на душе. Поезд до Москвы тронулся.

И тут звонок от Акваланга:

— Юлька, я проснулся. Вы где? Я рукой ударил по будильнику и всё проспал, хотел же проводить Маринку. Она чего-то трубку не берёт.

— А ты как думал?

— А что такого! Не надо тут трагедию разыгрывать.

— Ты не мог потерпеть, чтобы Маринка уехала? Зачем за стенкой спать в тот же день с Катей? Ты просто скотина!

— И ты думаешь, что после литра водки я чего-то мог? 

— Я ничего не думаю, а вот Маринка — очень даже!

— Да мы уснули как друзья, и между нами не было ничего! Кисмет.

На этот раз кисмет не слышалось удачей.

 

*

 

В Москве к Маринке возвратилась прежняя самооценка, и через пару дней она уже орала, как сирена, в трубку:

— Мне жалко эту Катю! У Акваланга писька всего лишь десять сантиметров и стоит каких-то три секунды! Я ничего не потеряла! Ничего!

— Так и Катя ничего не потеряла, она нашла себе другой ночлег с мужиком в тот же день.

— Ха! И на что он мог рассчитывать? Когда имеешь десять сантиметров и всего три секунды!

Но это было через пару дней... А тем утром, проводив Маринку, я зашла в туалет на Ладожском вокзале и поставила в уголок пакет с дублёнкой покойной жены Акваланга.

И там его забыла.

 

 

5

 

«Я стою посреди водопада» — почему-то Акваланг представлял это, как на картине Репина «Какой простор», где баба с мужиком гуляют в волнах аки посуху.

— То ли стельки у них свинцовые, то ли маринист пьяный был. Говорят, сам Айвазовский подрисовывал эту порнуху.

После расставания с Маринкой Димка убивался по англичанке Оле.

Она попалась ему в интернете, обещала любовь и даже приезд, а потом сдриснула, написав, что стоит посреди водопада, и жизнь её так веселит, что ей не до ленинградского мужлана.

Акваланг всё время пытался разгадать английский менталитет, приводил в порядок квартиру, наводил в ней уют.

— Вот нисколько не удивлюсь, если приду как-нибудь домой, а она сидит на кухне. И говорит: «Я — Оля».

Цапанула она его за сердце фразочками типа «я в твоей жизни не случайно», «я никуда не денусь», «у меня своя роль в твоей жизни».

После пятидесяти лет, казалось бы — куда уж верить. А вот веришь! И ещё сильнее. И ждешь не пойми каких чудес — что приедет англичанка из Лондона к слесарю Аквалангу.

— У неё там в Англии дом, двадцать лет как уехала из России, живёт в гламуре, работает какой-то хренью, то есть художником, но не рисует нихрена.

И вот она приедет к Аквалангу — чтобы «быть за каменной стеной».

Конечно, после литра водки Акваланг не слишком каменный, но всегда надёжен. Вот только приехала бы, ведь ждёт мужик, мается.

— Она мне снова пишет: «Я стою посреди водопада». Жизнь её бурлит, и ей не до меня...

Но Акваланг блаженный. Он верит.

 

*

 

И приехала ведь. Димка позвонил, что надо встретиться. Он хочет англичанку показать.

Говорит:

— Давай в той чебуречной, где я с ней в первый раз по телефону разговаривал.

У метро «Пушкинская» Акваланг стоял, прижав к себе блондинку невысокого роста, жилистую, поджарую, совсем не похожую на ту красавицу из Интернета.

В реальности англичанка оказалась достаточно бесцветной и немолодой. Но с очень белыми зубами, уверенная, энергичная, ведущая здоровый образ жизни.

Мы с Димкой заказали себе чебуреки с кофе, она себе — постный салатик.

— А кофе?

— После шести вредно.

Когда англичанка вышла в туалет, Димка спросил:

— Ну как она тебе?

— Спокойная. И оптимистка.

Они смотрелись вместе хорошо и даже счастливо. Но как-то отстранённо и прохладно. В их отношениях отсутствовало то, что обычно между близкими людьми.

— Какие новости у вас? — спросила я, когда англичанка вернулась.

— Все наши новости в постели, неприличные, — потупилась англичанка и ткнула вилкой в зелёный лист салата.

В результате двое так и молчали, не рассказывая о себе, не раскрывая чего-то главного, как будто каждый был в своей какой-то сфере, и эти сферы вращались по отдельности.

Наутро Димка позвонил, и опять спросил:

— Ну как она тебе?

— Хорошая.

— Так-то оно так, но скоро уедет. Мы с ней решили, что не будем говорить об этом. А просто проведём отлично время. Летом, может быть, ещё приедет. А за разлуку, может, охладеем. Или разлука сблизит нас — пока не знаю.

Англичанка улетела, так и оставшись для меня загадкой. Да и для Димки тоже. И больше не вернулась.

— После смерти жены я как заколдованный, все женщины от меня отваливаются. Так один, наверное, и останусь жить.

 

 

6

 

Завтра тренеру по фитнесу отдам список съеденного за воскресенье:

Водка

Кофе

Водка

Фруктовый салат

Кофе

Водка

Кофе

Водка

Ужасно калорийно. И просто ужасно...

Накурено. Наговорено.

Сидя в этом странном кафе, я полуслушала, полусмотрела на людей.

Заходили странные пары: двое влюблённых, двое подруг, двое парней.

Двое могут быть в разных отношениях. Не предусмотренных никакими правилами.

И мы сидим — двое.

— Ты совсем не реагируешь на мужиков, что ли? — Акваланг старается вывести меня из летаргии.

— Совсем. Но мы ж договаривались... что будем только друзьями...

— Да у меня для тебя и х.я нет! Как договорились.

Я киваю. И хорошо, что нет.

С возрастом у меня становится всё больше друзей-мужиков, и всё меньше меня интересует их х.й.

Как правильно говорит Маринка: «А чего мы там ещё не видели?». Всё видели, всё знаем.

Наверное, поэтому друзей много. А влюбиться ни в кого невозможно.

 

*

 

Утром я внезапно нашла поясок от своего любимого халатика.

Потеряла его давным-давно.

Халатик за это время много раз прогнала в стиральной машине. Но он ещё казался мне привлекательным.

И только приложив к нему ни разу не стиранный и первозданный поясок, поняла... Как изменился тот первоначальный цвет. Как  выцвел, полинял и загрязнился.

И вдруг я почувствовала себя таким же халатиком.

Если приложить ко мне лоскут из юности, то станет видно, насколько я уже не та.

 

*

 

— Ты будешь ещё пить?

— Нет.

— Кушать?

— Нет. Лучше погуляем.

Снег сыплется на волосы, опять холодный снег.

— Я куплю тебе платок цветастый в переходе.

— Зачем? Я всю зиму без шапки хожу и не мёрзну, а сейчас — весна.

Акваланг останавливается и, глядя мне в лицо, спрашивает:

— Хочешь, я поеду в Москву и убью этого козла, из-за которого ты грустишь?

— Нет. Не хочу. И ты не парься из-за своей англичанки, забудь её нафиг.

— Тогда пошли бродить по городу!

— Пошли.

— Я покажу тебе такие классные места. Питер большой, ты многого не видела.

 

*

 

Наверное, можно остаться всю жизнь нетронутым и нетускнеющим, как поясок от халата. Если тобой не пользуются. Если ты не пользуешься.

А можно жить — и крутиться в центрифуге. Но становиться старым и застиранным.

Я застиралась. Но не жалею. Пусть. Нас много таких ходит. И парами — тоже.

 

 

8

 

Маринка внезапно заболела раком. Быстро, очень быстро стало лететь время для неё.

Всё реже стали наши встречи.

Я купила ей лучший букет белых роз на Московском вокзале.

«Сапсан» из Москвы, десять утра, второй вагон,  я ужасно волнуюсь — почти год не виделись.

Но зря, у Маринки слегка отросли волосы, она пополнела, совсем не страшная, не раковая, а тёплая и пухлая, живая, немного плачет, мы давно не виделись, не обнимались.

— У тебя волосы отрасли.

— Скоро опять выпадут, Юль. Химия в понедельник начинается. Врач честная, сказала, что метастазы в лимфоузлах, четвёртая стадия рака, надежды мало.

Я вздыхаю, не зная, какие слова говорят в таких случаях.

— Не утешай. Я уже не боюсь рака. Потому что живу с ним.

 

*

 

Ищем наш китайский ресторанчик «Джун Го» на Суворовском, 2.

— Неужели его закрыли?

Два паренька курят на порожках.

— Уже несколько месяцев как. Теперь тут стриптиз-клуб.

— Пошли в шашлычную напротив, лень искать что-то другое.

— Давай закажем хамон, узнаем, чего ест гнилая интеллигенция.

Официант:

— Блюд арабской кухни нет.

— Не суждено нам попробовать. Санкции.

— Марин, а что врачи говорят?

— Говорят, что могу прожить от двух месяцев до двух лет, если удачно химию подберут.

 

*

 

Пошли с Маринкой тратить деньги в торговый центр.

— Теперь у меня есть белые тапочки со стразами.

Маринка смотрит на свои новые босоножки, купленные на Невском.

— Сентябрь уже, зачем тебе босоножки?

— Ты думаешь, я до следующего лета не доживу? — неожиданно вздрогнула Маринка.

— Нет, ты что! Просто осень задолбала. Холодно.

 

*

 

Миринка в Питере проездом, вечером  у неё поезд до Таллинна. Нагулявшись по городу, сидим в пивнушке возле вокзала.

— Пожалуйста, подайте рублик, — просит попрошайка.

Марина даёт сто.

— А орешков отсыплете мне? — продолжает клянчить.

Отсыпает.

— А пожить у вас в квартире можно?

Маринка смеется:

 — Я сама снимаю однушку, и со мной дочка, зять и собака...

— Понятно.

Попрошайка отходит.

— Юлька, возьми тысячу, детям вкусного купи, скажи, что от меня.

— А ты знаешь, Дарька до сих пор с твоим мишкой олимпийским спит.

— Хочу повидать твоих мальчишек. Но сейчас скорее в Таллинн надо, там моя семья...

— Марин, за доченьку твою, чтобы роды были лёгкими, скоро ведь родит.

— Знаешь, жизнь женщины прошла зря, если у неё нет внуков.

Три розы, что я купила Маринке, мы оставили  у памятника воинам 1914 года на Витебском вокзале.

Три вагона. Короткий поезд до Таллинна.

Короткая жизнь. Такая длинная.

Я осталась на снимке в Маринкином планшете, уткнувшаяся носом и губами в её щёку.

— Ну вот подумают, что мы лесбиянки.

— Пусть думают.

 

 

9

 

Димка и Марина помирились.

Он её поддерживал, узнав, что у неё рак. Она зла на него тоже не держала.

— Да я готов на колени упасть перед ней и поклясться, что не было у меня тогда ничего с той Катей! — говорит мне Димка.

— Да не надо никаких коленей, Димка, сейчас не до того...

Мы, как встарь, по Питеру втроём гуляли.

— Зайдём на Невском в кафетерий, съедим по пироженке? — улыбнулась Маринка. На ней был парик, и она была в нём даже красивая.

Димка радовался, что тащит нас обеих под руки. И снова мы друг друга утешаем.

Оказалось, что Димка опять пострадал от бабы. Познакомился с молодой проституткой в баре, приголубил, повстречался с ней месяц.

 

— У нас с ней только разговоры по душам, больше ничего и не было. Мне надо, чтоб меня любили. А она не сможет. Но что-то жалко стало мне эту девчонку, привязался...  Заблудшая душа. А тут позавчера, упахавшись за ночь на работе, шла она мимо моего дома и попросилась зайти выспаться. Пустил. Приставать не стал, уложил её, укрыл одеялом, сидел, молча глядя на неё. Умилялся. Чёлка русая сбилась, длинные ноги, немного похожа на мою жену в молодости. А утром она страшный скандал устроила, что я не захотел её. И сумочка пропала у неё, потерялась по дороге. Она рассвирипела, на меня кинулась, переломала в комнате всё.

— Ужас какой, — жалела я Димку.

— Дурак я? Вечно оправдываюсь перед бабами, не вру им. А всё плохой. Видать, никогда мне не найти такую, как моя жена, такое только раз посылается — женщина, с которой можно прожить всю жизнь. Больше уж не будет.

— Да, Димка, тяжко тебе, — после рака Маринка охладела к мужикам настолько, что только сострадание к ним и испытывала. Две операции, мучительные курсы химиотерапии. — После всего, что я насмотрелась  в больницах, какие это мелочи — кто с кем, когда... и вся эта любовь, всё кажется мне тусклым.

Обнявшись, мы втроём шатались по городу, а потом заночевали у Димки, как в первый раз. Он на полу, мы на его широкой кровати.

И всем было тепло, смеялись, перед сном выпили Маринкину настойку на кедровых орешках, она всегда её привозит.

— Бабы и мужики приходят и уходят, а друзья остаются.

Опять эта квартира, окно, из которого выпал Башлачёв. Круассаны Димкиной мамы утром.

— Кисмет.

Судьба? Наверное.

 

 

10

 

Зима лаконична. Она упрощает рисунок жизни.

Сон и короткая дорога до работы. Обратно — та же самая дорога, сон.

А дома всё расставлено по осени. И будет до весны. Без перемен.

Этой зимой молчало всё. Жизнь. Люди. Небеса.

И я уже не спрашивала. Потому что сотни раз спросила.

Ответы мне не выдавались.

И я ходила взад-вперёд, чтобы занять мозги и ноги.

Из города в город, с вокзала на вокзал. Из дома до работы. И куда глаза глядят.

 

*

 

Внезапно я поехала в Москву к Маринке.

Она безвылазно лежала на нефрологии в Боткинской больнице.

Раковая опухоль перегородила ей чего-то в почках, и внутрь почек ей вставляли стенты, чтобы моча стекала. Реально я увидела трубочки, торчащие из тела, и на конце — мешочек для мочи.

Моча была с кровью.

Маринка бледная. С отёкшими ногами она расплывалась на койке.

Моё сердце сжалось, видя, как безразлично вываливается из больничной рубахи её грудь.

Маринка так любила мужиков.

Офигеть, как она их любила.

Она любила их как саму жизнь.

Но сейчас она совсем не вспоминала про них.

— Купи мне молока и булочку. Очень хочу свежую булочку. И колбаски варёной.

Я пошла искать магазины возле Боткинской больницы.

Раньше Москва мне казалась чем-то замечательным.

Раньше это был город, в котором я любила. Теперь это был просто большой город, в котором я не любила никого.

Врут, что любовь не проходит. Проходит. И ещё как. Не проходят рак и смерть. А любовь растворяется слезами в земле, снегом на ладони. Фигнёй в голове.

Выйдя из больницы, я долго бродила по району, пока не нашла, где ж нарезают колбасу.

Купила «докторской Рублёвской». Молока, булочек каких-то.

Свалила всё на тумбочку перед Маринкой. Она отодвинула постную кашу.

— Не могу видеть больничную еду.

Маринка жадно откусила колбаски.

Её лысая голова и личико и сейчас были красивы.

Улыбаюсь. Вспоминая, как же быстро она всегда влюблялась.

— Такой мужик. Я бы сразу сунула ему руку в штаны...

Она любила мужчин. Очень любила.

Их было много у неё.

— Буду трахаться во все лопатки, — говорила она, когда ехала к Ове, своему последнему возлюбленному.

Он жил в её доме в Эстонии и сторожил его, безработный красавец Ове. Прекрасный любовник, подающий ей тёплое молоко в постель.

Они лежали у камина, и после операции и удаления всего женского Маринка ликовала — оргазм остался!

Маринка жевала булочку синими губами.

Моча с кровью сочилась в пластиковый пакет под кроватью.

— Давай натяну тебе колготки. Холодно.

— Никак не натянуть, там трубки, лучше укрой меня вторым одеялом. И подоткни.

Я обняла её. Поцеловала в шею.

В колготках натянутых чуть выше колен и без трусов, Маринка была такой живой и тёплой.

А врач на обходе говорил чего-то про повышенный креатинин и жуткие лейкоциты.

— Хочу домой.

Маринка погрустнела. За окном шёл снег. И все больные в палате смотрели в окно. На этот белый снег. Который засыпал и меня, когда я ходила по Москве, холодной и неуютной.

Все города без любви — неуютные.

Но возле Маринкиной больничной койки мне было хорошо.

— В твои годы я еблась во все лопатки, — говорила Маринка. — А ты всё воздыхаешь, не пойми о чём.

Я кивала. Не пойми о чём.

Сдвинув стулья, я расстелила на них больничные одеяла и легла.

Мы говорили тихо, вспоминали.

— Ове не звонит?

— Звонит. Но я не отвечаю. Он в запое, за домом моим не следит, баб туда водит. Соседи рассказали.

Не проходит рак. А любовь проходит. И ты остаёшься наедине со своим повышенным креатинином. Трубками из почек, кровью в моче. И простыми желаниями.

Хочется колбаски, булочки.

— По внучке скучаю. Она такая родная. Завтра ей будет годик.

— Может, тебя выпишут?

— Вряд ли. Ты подложи мне под спину подушку. Я посидеть хочу.

Маринка уже не встаёт, слабость, низкий гемоглобин.

Но посидеть немножко она может. Пару минут.

— Кружится голова. Сейчас принесут мне кровь переливать.

Маленькие мешочки с кровью.

Один медсестра протягивает мне.

— Грейте.

Я не понимаю.

— Прижмите кровь к телу, её надо согреть до комнатной температуры.

Я сунула мешочек под кофту, прямо к горячей коже, к животу.

— Вот и я пригодилась. Грею тебе кровь.

Кровь перелили.

На пустых мешочках — застыли красные рисунки.

Я совсем не хочу умирать.

Я не хочу, чтобы умирала Маринка.

Но как же холодно и неуютно.

Нас держит здесь вот эта красная водица. Нас держит здесь желание дожить до самой капельки последней...

— В капельнице кончилось лекарство!

Жму кнопку вызова медсестры.

Маринка говорит:

— Мужики — зверьки. Я так и относилась к ним. И с Ове. Забавный он, но разве можно с ним серьёзно. Они же как зверьки. Кто разгадал мужиков, тот перестаёт о них думать.

Не проходит рак, не проходит моча. А любовь проходит.

— С вещами на выход.

Это уже мне. Стемнело. Я целый день была в палате у Маринки.

— Убери остатки молока в холодильник, завтра попрошу соседку мне достать.

Соседка ходит потихоньку по палате.

Она и провела меня к Маринке. Она же ведёт обратно путаными коридорами на выход.

В Боткинской больнице я оставила Маринке на окошке розы. Купила их, пока искала молоко.

— Ой дорогой букет, — ворчала я на продавщицу.

— А вам куда?

— В больницу. 

— Так подешевле сразу и завянут. А эти долго простоят, зачем вам огорчать подругу?

— Тогда давайте дорогие.

И те, и эти, все завянут. И мы. Не проходят только рак и смерть. Всё остальное — проходит. Снег, мужчины, и во все лопатки...

Кто разгадал жизнь, тот перестаёт о ней думать. Я перестала.

 

 

11

 

Между людьми возникают сцепки судьбы, необъяснимые, но зачем-то нужные.

У нас никогда не было треугольника — я, Маринка, Димка Акваланг — мы просто три точки, которые можно соединять как угодно. Но такие линии не рвутся. Разве что со смертью.

Димка как в воду глядел:

— В следующий раз уже встретимся все вместе на  Маринкиных похоронах, — сказал он мне по телефону.

— Типун тебе на язык.

Вот и встретились.

Осталось только две точки — он да я. Печальная прямая, а не многоточие.

Маринка всегда просила — напиши обо мне.

Маринка, я написала. У твоей внучки — твои глаза. Всё не зря. И я тебя люблю. Кисмет.