Июньский соловей. Перевод с татарского Галины Булатовой

Июньский соловей

В канун июньского тепла
Стихами дышит вся природа —
И вот ко мне, забыв дела,
Явился Пушкин, как свобода.
Взбежал легонько на крыльцо
И распахнул он в доме двери,
А я не смел поднять лицо,
А я глазам своим не верил.
О золотое божество!
Кто я ему, скажите, други?
И звон бубенчика его
Был, верно, слышен всей округе.
А он сказал:
— Ну, здравствуй, брат,
Веди же в красный угол дома,
Стакану пунша очень рад —
Отныне будем мы знакомы!
Я тру в волнении свой лоб —
Кажусь для этих гонок старым,
А мой забавный эфиоп
Шумит весёлым самоваром.
Вольнó же дерзкому играть!
— Вот,— говорит, подав тетрадь,—
Читай написанное смело:
Царём татарина я сделал.
«Татарин» написал и «царь»
Я про Бориса Годунова.
Быть может, я такой бунтарь,
Что и моё бунтует слово.
Да, мы бунтуем и поём —
А ты проснись, уж светел дом,
Приподыми главу с подушки
И помни, как во сне твоём
С июньским спорил соловьём
Сегодня Пушкин.

Интервью с Чингизом Айтматовым

(К фотографии, снятой на студии ТВ)Сотнями адских солнц Люкс полыхал,
Горевших в подсвечниках.
Камеры-людоеды, ворвавшись в зал,
Схватили в тот вечер нас.

Объективом-чудищем быть проглоченным
Суждено, видимо, мне.
Мастер по превращению всего в ничего —
Телевидение.

Кажется, я до сих пор в страхе былом,
Колени мои дрожат.
Незаметно для зрителей, под столом,
Ты руку мою пожал.

Заговорил, мыслям моим вторя,
Придвинув к плечу плечо,
О том, как были ухабы истории
Прадедам нипочём.

Я пронёс тепло ладони твоей
Через года, холода.
Узы Великого Братства людей
Почувствовал я тогда.

Смотрим вдвоём с экрана тех дней,
Как самые близкие;
Сзади стоит Казань, а перед ней —
Узоры киргизские.

Затяжной дождь

За чёрными очками дремлет мир.
«Шебыр-шебыр...»
Поднявшись, кто-то зажигает свет
И ставит чай, но пробужденья нет.
«Шебыр-шебыр...» — весь мир сошёл с ума,
Бормочет тьма.

Дождь гонит с тротуаров, площадей
Домой людей.
Пути промокли, и трамвай опять
Из рельсов будет воду выжимать.
Забыто напрочь время ясных дней —
Сезон дождей.

Просвета нет, и воздух сер и сыр.
«Шебыр-шебыр...»
Такого не припомню я давно,
Когда-то это кончиться должно!
Щелчок замка — захлопнулась теперь
Напротив дверь.

Шебыр-шебыр и вдоль, и поперёк,
И между строк.
Недаром затяжным зовут его,
Но я б желал другое торжество:
Прольётся шумный пусть один, а вслед
Пусть грянет свет!

Impressia

С грустью на чёрную иву смотрю:
Стала от чёрного ливня рябая.
Не упрекайте вы иву мою —
Ива рябая мне грудь обжигает.

Вот она, милая, смотрит на лист
Зыбкого озера: дождь полосует —
Будто художник-импрессионист,
Чудное что-то по глади рисует.

И преклонила колени свои
На берегу, и, в дожде утопая,
Что-то поёт — о судьбе ли, любви —
Чьи же черты на воде проступают?

Может быть, самый последний портрет
Пишет она на холсте полноводном,
Гладя ветвями дрожащий мольберт
И изгибаясь под ветром холодным.

Только меня не рисуй, говорю,
Я ведь и сам — словно ива рябая.
Не отрываясь, смотрю и смотрю:
Ива рябая мне грудь обжигает,
Чёрная ива мне грудь обжигает.