Первая любовь Агнии

1

Бирюса парила, и стояло безмолвие, будто всё замерло перед прыжком навстречу к каким-то значимым переменам, и только эта река о чём-то «шептала» на плёсе — доверительно и мирно. Но вдруг за далёкими лесами, в туманной дымке, блеснули и погасли золотые стрелы. Затем снова блеснули и погасли, и наконец заблестел на горизонте край солнечного диска — занималась заря…

В прибрежных кустах Бирюсы сонно чирикнули пичуги, будто сказали: «Утро, а так хочется ещё немного поспать». Над рекою низко, почти над самой водой, пролетели две утки, должно быть, на кормёжку или вспугнула лиса. Туман, побеждённый и жалкий, быстро рвался на куски, и уже тут и там всплёскивалась мелкая рыбёшка, а на плёсе взбурлил воду большой таймень.

И вдруг будто кто-то сдёрнул с неба покрывало и разлился солнечный свет. Пришло утро, прекрасное в своём новом рожденье — чистое, сияющее, благодатное. Птицы уже разноголосо галдели, будто обсуждали, чем им заняться в этот погожий день. Покинув свои хатки, полоскались у самого берега ондатры. Поодаль на одной из сосен прострекотала белка, кого-то приглашая к себе на завтрак…

Но в эту гармонию жития природы уже вторгалась грубая поступь человека — где-то взревел мотор дюральки, и по реке понеслось урчание железного «зверька». Уже тут и там дуплетами и одиночными выстрелами взорвали тишину охотники, и всё кругом встревожилось, побежало: рвали воздух крылом птицы и трещал подлесок под копытами лося. Даже Бирюса, казалось, замедлила свой бег и прислушалась к этой какофонии — пошёл на глубину осётр, рассыпалась в разные стороны стерлядь. Однако непросто было спастись от человека даже рыбам…

Ермил Чадов уже закинул кошку и ловко выудил из воды конец самолова. Перебираясь руками по тетиве, начал осторожно снимать рыбу. После каждого его взмаха рукой на дне лодки елозит змеёй новая добыча — тёмная, остроносая, опоясанная по бокам цепью крепких колючек. Теченье у Васина ключа быстрое, и тетива самолова дрожит как струна. Поэтому у рыбака дрожат руки. Возможно, они дрожат и по другой причине. Есть от чего: опорожнил он накануне логушок медовухи, да и рыбинспектор в последнее время разошёлся не на шутку, сцапал двоих единоверцев — наказал люто. Только так подумал Ермил, глядь, а он тут как тут — спускается, окаянный, самосплавом и ведёт глагол:

— Ермил-Ермил, в Бога веруешь, а сам что делаешь? Пошто браконьерствуешь?

Тут и вовсе задрожали руки у Чадова — не удержать упругую снасть. Звякнули о борт дюральки уды, коротко всплеснула на воде тетива, и нет его, самолова.

— И сказал Бог: владычествуйте над рыбой, зверями и над птицами небесными,— молвил в ответ Ермил, не чувствуя своих губ, задеревеневших больше от страха, чем от утренней прохлады.

— Почему сбросил конец, Ермил? Поздно уже прятать концы-то! — издевался Рокотов.

«Истый сатано!» — подумал в сердцах Чадов, а в ответ — другое: — Дык, ненароком, долго ли…

— Ненароком? Знаю вас, космачей. Небось, с десяток штук стряхнул с самолова? Придётся надбавить, чтобы по справедливости было.

Закряхтел Ермил, зазлобился, но промолчал; пододвинулся к мотору, намотал на шкивок шнур, дёрнул и вырулил к ориентиру. Два раза забрасывал кошку, да всё мимо, волновался из-за крутого инспектора, который уже расположился на берегу и уже составлял шапку протокола. Но едва он, Ермил, выудил самолов и начал снимать рыбу, Рокотов тут же поднял голову.

Улов оказался по их никудышным временам фартовым. Ермил насчитал тридцать две стерлядки и мысленно поблагодарил Бога за то, что тот не послал ему осетра. Снасть собирал неспешно, обдумывал, как ублажить инспектора. Наконец причалил к берегу, швырнул в его лодку скомканную снасть и обернулся к нему лицом.

— Пересчитаешь? — полюбопытствовал.

— Бросай в мою лодку по одной!

Подписав протокол, Ермил спросил, нельзя ли договориться по-хорошему. Рокотов возмутился, нагнал на него страху, но затем успокоился и сказал, что посмотрит на его поведение. Залезая в свою лодку, как бы между прочим спросил:

— У тебя можно остановиться дня на два — на три?

Ермил едва не подскочил с места — так возликовала душа — и пообещал приветить гостя со всем радушием.

Чадов плыл впереди, а позади него тащился, как на привязи, рыбинспектор…

— Привечай гостя, Агния,— сказал Ермил, когда они вошли в дом и, потоптавшись возле порога, подал жене знак, чтобы она вышла во двор.

Там он завёл её за угол дома и горячо зашептал ей на ухо:

— Агнеюшка, сцапал меня инспектор поганый. Ташши теперь на стол всё, што есть в дому. Умаслить надобно, а то беда будет! Грит, в тюрьму посажу, коль не угодите мне!

И Агния заметалась. Сначала сбегала в подвал, из подвала — на кухню, из кухни — в огород к грядкам. Туда-сюда, от печи к столу, от стола к печи и снова так же…

Примерно через час Чадов уже пригласил гостя к столу и с подобострастием спросил:

— Вино, настоенное на ягоде и мёде, потребляете?

— Не потребляю, но от водки не откажусь! — сказал, как отрубил, Рокотов.

— Держу на всякий случай для дорогих гостей, да и сам принимаю, когда хвороба приходит.

Тридцатилетняя Агния, беленькая, синеглазая, приятная лицом, в белом платке — не видно ни лба, ни шеи; в чёрной юбке до щиколоток, в кофте с высоким воротником стояла возле печи — само смирение и покорность.

— Агнейка, неси…

— Сполню,— воркнула она и исчезла. Однако скорёхонько вернулась; на лице — ни слабой улыбки, ни печали; глаза — в пол…

А стол завален едой: отварная сохатина, жирная, запашистая; накромсанная большими кусками осетрина, стерлядь; в чашках — масло, сметана и другое молочное; земляника — крупная, облитая прозрачным мёдом; соты с мёдом, неровными кусками; зелень с огорода…

Ермил всё подливал да подливал «Московскую» себе и гостю, и когда Агния принесла третью бутылку, Рокотов «умаслился»:

— Ладно, Ермил, я смягчу тебе наказание…

— Благодарствую, Прокопьевич, чем могу услужу,— сказал Ермил, а про себя подумал: «Не иначе как три шкуры таперича спустит».

— Само собой, долг платежом красен,— заметил Рокотов. Далее он сказал, что собирается женить сына. Для свадьбы потребуется много мяса. Желательно добыть лосиху.

— Стегно? Два? Выносить поможете? Далеко ходим,— сказал Ермил.

— Стегно и лопатку. Выносить не помогу, некогда,— ответил Рокотов. Далее он сказал, что надо бы к этому добавить пару осетров, чтоб вместе — на пуд, не меньше; да мёду туесок, да брусники набрать по осени — пару вёдер хватит.

Ермил почесал загривок, поворошил рыжую бороду. «Ехинда треглавая, штоб тебе гореть в геенне огненной»,— подумал он и спросил:

— Боле не будешь гоняться за мной?

— Само собой, три года будешь ловить, как на собственной реке! — пообещал Рокотов.

…На другой день чуть свет Ермил и его шурин Лупан быстро собрались на охоту и, спустив с привязи собак, покинули Запорожное.

Рокотов поднялся в восемь. Умылся, побрился, и Агния пригласила его к столу.

— Неси «Московскую»! — потребовал гость.

— А нету-ка боле! Токо вино,— ответила она, не поднимая глаз. В то же время её щёки покрылись густым румянцем.

«А баба ничего, только зря закуталась в тряпки»,— подумал Рокотов и ещё подумал о том, что хорошо бы увидеть, что у неё есть под юбкой.

После завтрака Рокотов отправился на берег, сел в лодку, запустил свой безотказный «Вихорёк» и вырулил на середину реки.

До обеда высматривал по берегам природные отметины, которые могли служить ориентирами, забрасывал и тянул кошку, но самоловы не находил.

«Попрятали концы в «самоловниках» и, пока не уеду, будут сушить»,— злился инспектор.

Подул сильный ветер, и на реке поднялись большие волны. Лодку бросало, и это мешало Рокотову работать. Время приближалось к полудню, и он вернулся на подворье Ермила Чадова.

За обедом он, не стесняясь, разглядывал Агнию, а она, чувствуя это, краснела. Заводил разговор о том о сём.

— Корову держите?

— Держим, нонича обе дойные…

«А что если прижать её в стайке, когда пойдёт доить корову? Поди, заверещит богомолка»,— равнодушно подумал он и допил медовуху.

Затем он прошёл в комнатёнку, которую отвели ему для сна; подошёл к образам и внимательно их разглядел. Иконы были старинные, и он решил, что они дорого стоят. Потом Рокотов завалился на кровать и, сладко потянувшись, закрыл глаза. Даже не заметил, как заснул.

Поднялся, когда кто-то завозился в светёлке. Едва вышел из комнатёнки, Агния спросила:

— Уху подавать? Токо сварила…

— Подавай, а я пока умоюсь…

За ужином он выпил полный ковш медовухи и снова воззрился на Агнию. Его глаза маслянично заблестели, и он спросил:

— Как твой Ермил, часто щекотит тебя бородой?

— Ну и часто, вам-то како дело? — ворчнула она и впервые за всё время не спрятала глаз, несколько удивлённых, но острых и не подающих ему никакой надежды.

Он спросил, подоила ли она коров, и она ответила, что коровы ещё не пришли, припаздывают.

«Оно и лучше»,— подумал он и вышел во двор. Солнце уже почти зашло и краснело коротким сегментом, хорошо различимым на фоне тёмного горизонта. Сходил на задворки, справил там малую нужду. На обратном пути зашёл в просторную стайку. В дальнем углу ворохнулись и разбежались мыши; одна пискнула. В ближнем углу, возле дверей, лежал большой ворох прошлогоднего сена, приготовленного для подстилки. «Ермил позаботился, жалеет свою Агнейку»,— снова подумал он и грязно ухмыльнулся…

Во дворе он присел на завалинок и стал поджидать, когда придут коровы.

Вместо солнца разливалась заря, когда Агния загнала коров во двор и скрылась в доме.

Через несколько минут Агния вышла во двор с подойником и, не заметив его, поспешила в стайку. Он тут же поднялся с завалинка и пошёл за нею следом, тихо — кошачьей поступью. Она не закрыла дверь, и он, не мешкая, обхватил её со спины.

— Хтой-то? — взвопила она, роняя подойник.

— Тихо! Будешь вопить, засажу твово мужика в тюрьму! — предупредил он.

— Осподи, это вы?

— Да, это я… Тебе что сказал Ермил — привечать гостя!

— Но не тако же, Осподи! — простонала Агния и ворохнулась в его объятьях.

Вместо ответа он оторвал её от земли, сделал несколько шагов в сторону и бросил на охапку сена.

И тут Агнию словно подменили. Она напряглась и нащупала в кармане фартука чугунный пестик от ступки. В полумраке Рокотов ничего не заметил, и когда он повалился на сено рядом с ней, его переносицу обожгла адская боль.

Рокотов застонал, схватился за голову и, покачиваясь, как пьяный, вышел из стайки. Во дворе он схватил ведро с холодной водой и, набирая воду пригоршнями, начал кидать её себе на лицо. «Ты что наделала?» — провопил он, когда Агния прошла мимо. «Не трогай чужое!» — ответила она и скрылась в доме. Рокотов — за ней, в доме остановился перед старым, потрёпанным зеркалом. Посмотрелся, и по его спине пробежали «мураши». Он сразу вспомнил про аптечку, что валялась у него в лодке без дела, и заторопился на берег. Минут через десять застрекотал мотор, и дюралька инспектора стремительно полетела вверх по течению реки…

Староверы, провожая его глазами, диву давались: «Кака муха укусила «анчихристова слугу»? Штой-то он больно резво наладился в обратную сторону…»


2

Борис Минеев познакомился со староверкой Агнией при более чем необычных обстоятельствах. Это было в начале лета, когда он приходил в Запорожное на катере КС-100. Главный инженер решал там какие-то вопросы с бригадиром, а он и его помощник стояли на корме катера и от нечего делать таскали из речки пескарей. Было за полдень, когда на противоположном берегу заурчал мотор и от берега отошла лодка. Однако вскоре же мерный рокот мотора сменился рёвом, и когда Борис посмотрел на середину реки, то тут же увидел, как из лодки вывалился человек. «Наскочил на топляк!» — подумал Минеев, и они бросили удочки. Через минуту катер уже кружил вокруг лодки, и Минеев, свесившись с левого борта, присматривался к воде. Наконец он увидел, как в пяти метрах от катера показались из воды и тут же исчезли руки. Он долго не раздумывал и, оставив спасательный круг на катере, прыгнул в воду. Пострадавшей оказалась женщина, и он, поймав её за волосы, поплыл к берегу.

Это была Агния Чадова, невестка духовника Феодосия. Когда она падала в воду, то ударилась головой о борт лодки и сразу же пошла ко дну. Но холодная вода вернула ей сознание, и она попыталась всплыть.

На берегу Минеев оказал ей первую помощь, и она окончательно пришла в себя. Потом, когда она сумела подняться на ноги, он помог ей дойти до дому. Весть о том, что один из «мирских» спас тонувшую Агнейку Чадову, моментально облетела Запорожное. Духовник Феодосий сам пришёл на берег и поблагодарил Бориса за спасение «рабицы» Агнии.

Через две недели, когда он снова приходил в Запорожное, она, узнав об этом, сама прибежала на берег и, пав перед ним на колени, отбила ему земной поклон. Он растерялся, поднял её на ноги и справился о её здоровье. Она сказала, что кабы не он, то была бы она теперь на «небеси». Но зачем ей спешить туда «допрежь», ведь на земле тоже неплохо.

Борис спросил у неё про мужа, почему она всё время одна да одна. Агния сказала, что её муж Ермил целые дни проводит на пасеке, да только от этого мало толку. Она чего-то недоговаривала, и он спросил у неё о другом — где находится пасека.

— Да вона, на том берегу, мотряйте лучше,— пропела она приятным голосом и затем спросила, нельзя ли ему сходить на катере на тот берег, а то она отвезла бы Ермилу горшочек с горячими щами.

Он сказал ей, что это можно, и она, довольная тем, что он согласился, поспешила домой. Вернувшись с плетёной корзиной, покрытой чистой салфеткой, она легко взбежала по трапу. Борис пригласил её в кубрик, но она покачала головой (нет-нет). Так и стояла на палубе, пока он не доставил её на другой берег.

— Можно я тебя провожу? — спросил он, когда они сошли на берег.

— А зачем вам? Ипеть же, могут пойти разговоры.

— Да что тут особенного? Я ни разу не был на пасеке и хочу посмотреть.

— Ладно уж, идите, только не рядышком,— разрешила она.

На пасеке, где он насчитал около двадцати ульев, стоял небольшой домик; рядом с ним — омшаник и навес, где были собраны старые ульи и другой хлам. С пчёлами никто не работал, и Агния нахмурилась. Ермила они нашли в домике, где он спал на небольших нарах, а рядом с ним стоял небольшой деревянный ковш с недопитой медовухой. Вокруг ковша и «пасечника» роились мухи.

— Я же грю, мало толку,— растерянно сказала она и сердито добавила: — Погоди ужо, скажу седне батюшке, и он тебе задаст!

— И часто он так? — спросил Борис.

— Да не просыхат. То я управляюсь с пчёлами, то батюшка.

Он спросил её, был ли он пьян, когда она едва не утонула, и она сказала, что был, да ещё полез целоваться, а она терпеть не может его пьяного. Расстроилась, глаза застилали слёзы, когда она на полном газу столкнулась с бревном.

Агния немного рассказала о себе. Она и её родители были нездешние и приехали в Запорожное из Казахстана. Борис знал о том, какие староверы перебирались сюда из Казахстана и, улыбаясь, спросил:

— Агния, а ты помнишь китайцев?

Она вздрогнула, похлопала белёсыми ресницами и с удивлением спросила:

— Так вы знаете про нас, и вы тоже оттуда?

— Оттуда, Агния, я родился в Харбине.

— А я в Романовке, так записано в паспорте, а на самом деле мы жили в скиту.

Узнав о том, что перед нею земляк, Агния прониклась к нему доверием и тут же пожаловалась на свою судьбу. Она не любила Ермила и не хотела выходить за него замуж. Но духовник Феодосий назначил её своему сыну. Детей у них нет и не будет, и в этом виноват её муж. Было бы куда, сбежала бы от него без оглядки. Она даже не заметила, как перешла с ним на ты…

Борису понравилась эта простая и милая русская женщина, и ему отчего-то захотелось рассказать ей о себе.

— А мои родители приехали в Советский Союз в 1935 году, тогда была первая репатриация, и она прошла не гладко. Через два года по приказу Ежова всех русских людей, работавших на КВЖД, начали арестовывать. Арестовали и моих родителей, а меня определили в детдом. После детдома я почувствовал себя взрослым и написал письмо Сталину. В нём я высказал предположение, что в органы НКВД проникли враги народа, поэтому они арестовали отца и мать.— Борис замолчал и на какое-то время задумался.

— И чо было потом, папу и маму освободили? — с сочувствием спросила она.

— Нет, Агния, мои папа и мама исчезли бесследно, а меня из-за этого письма тоже арестовали. У меня ещё сопли текли, а я уже мыкался по лагерям. Освободился в пятьдесят четвёртом…

Агния тоже рассказала ему о том, как в сорок пятом были арестованы в Маньчжурии те старообрядцы, которые ушли в Китай при советской власти.

В тот вечер Борис долго не мог уснуть; он думал о своей жизни. Вспомнил Полину, на которой женился, будучи в ссылке. Из-за этой фурии он едва не получил новый срок и с тех пор жил один.

Катер покачивали волны, но сон не приходил, и Борис вышел на палубу. Достав из пачки «беломорину», он, ломая спички, снова закурил и глубоко затянулся. Теперь он думал об Агнии: «Мила, по-детски наивна, чиста душой. Чем я рискую? Возьму и предложу ей уехать со мной…»

Он так и сделал; рано утром отправился к подворью Чадова, чтобы встретить Агнию, когда она погонит корову. И когда встретил, пошёл рядом…

— Чо пришёл? Неможно нам ходить рядышком! — первой заговорила она, при этом побледнела и оглянулась по сторонам. Но он будто не слышал её и погрубевшим от волнения голосом сказал, что любит её и хочет, чтобы она стала его женой.

— Молчай, молчай! Проведает батюшка, эпитимью наложит. Неможно мне внимать греховному реченью.

— Я ухожу, но ты подумай над моими словами. Твоя личная жизнь не сложилась, моя — тоже. Это Бог захотел, чтобы мы встретились,— торопился он сказать ей как можно больше.

— Уходь, уходь скорее! — молила она и снова оглянулась по сторонам.

— Не бойся, нас никто не видел! — уверенно сказал он и отошёл прочь.

После этого он вернулся на берег. Главный инженер уже ожидал его, и они тут же покинули Запорожное.


3

Но Борис всё-таки запал в душу Агнии. «Это Бог захотел, чтобы мы встретились»,— вспоминала она его слова, сказанные им, когда она и думать не думала и ведать не ведала о том, что можно выйти замуж за другого, тем более за мужчину из «мира». Она старалась забыть этот разговор и забывала, когда была занята домашними заботами. Однако стоило ей сложить руки, чтобы немного отдохнуть, её мысли тут же возвращались к Борису. Она не сомневалась, что он был искренен, когда говорил ей о своей любви. Она и сама потянулась к нему, когда они были на пасеке, и рассказала ему о себе. Но она не представляла себе их будущее, хотя и не любила Ермила и давно не была ему женою в постели. Вечно пьяный и оттого часто бессильный как мужчина, он вызывал в ней дикое отвращение.

Агния зачастила в родительский дом и однажды призналась матери в том, что больше не хочет жить с Ермилом. Марфа Мятова, женщина богобоязненная, всплеснула руками:

— Да как же это? А ты забыла, кто его батюшка? Кабы он не был духовник, да и то по нашей вере неможно уходить от свово мужа!

— Маманя, но не люб он мне, и я хочу ребенчишку, лялечку хочу! Как мне жить-то без этого! Не смогу я…

И Марфа задумалась, а потом поведала о намерении дочери мужу Ксенофонту. Судили они и рядили и так и эдак, да ничего не вырядили. А когда Агния прибежала в слезах и с синяком под левым глазом, Ксенофонт отправился к духовнику и поведал ему о том, как плохо Агнии с Ермилом. Просил дать ей свободу. Но Феодосий замахал руками, забрызгал слюною и долго вещал ему о «писании», в котором Ксенофонт мало смыслил. Однако он перечил:

— Дык не муж он ей, а как есть евнух! Без надобности ему жена, чтобы дитя сотворить!

Духовник на минуту умолк — соображал, что сказать по этому поводу, и сообразил:

— На всё воля Бога! Вспомни, нетопырь, о бессеменном зачатии Богородицы!

«Начитался старый чёрт «писания», не переспорить его»,— подумал Ксенофонт и ушёл ни с чем…

Борис и Агния встречались каждый раз, когда он привозил на катере разное начальство, но она и слышать не хотела ни о какой женитьбе. Твердила одно и то же:

— Ни в жисть! Никак неможно, грех будет!

Но лёд всё же тронулся. Когда он перед концом навигации в последний раз побывал в Запорожном, она, глядя мимо него, сказала:

— Можа, и сбегу от Ермила, силов моих больше нет терпеть такую жизнь…

После того у Бориса будто выросли крылья; он выпрямился, расширил плечи, и с его лица не сходила улыбка. Он побывал у начальника лесопункта, сказал ему о своём намерении жениться, и ему вскоре же выделили комнату в семейном общежитии на берегу Бирюсы.



Борис Александрович Минеев летом работал на катере, а зимой на лесовозной машине. Зарабатывал неплохо и значительную часть денег помещал на сберегательную книжку. Получив комнату в семейном общежитии, он обставил её самой необходимой мебелью: купил двуспальную кровать и телевизор. В свои тридцать пять лет он ещё выглядел довольно моложаво; при этом прилично одевался, следил за собой, и на него поглядывали некоторые «разведёнки», чья жизнь не сложилась из-за «зелёного Змия Гориныча», полонившего добрую половину тенчетских мужиков. Но Минеев не торопился; обжегшись на молоке, он теперь дул на воду. Единственная женщина, о которой он думал, была Агния. Она верила в Бога, поэтому она была в его представлении другим человеком — надёжным, жившим в ладах со своей совестью. Ей было очень плохо с пьяницей-мужем, и она подала ему надежду. Теперь он ждал лета, чтобы увидеть её и снова сказать ей, что он её любит и ждёт…

После того как Борису стал известен адрес его единственного родственника, жившего в Воронеже, он написал ему письмо и поинтересовался тамошней жизнью. Тот ответил, что жить можно. Работы кругом полно, но заработки небольшие — максимально триста. Звал в гости, хвалил свой город и предлагал ему переехать в Воронеж. Жил он бобылём и мог приютить Бориса на первое время.

Счастье приходит, когда его не ждут. Был конец марта, когда к Минееву зашла его соседка, Кучина Вера и сказала, что его просит выйти на улицу какой-то старовер и что рядом с ним стоит какая-то женщина, похожая на староверку.

Он выскочил на улицу, даже не накинув на плечи полушубок. Увидел Агнию — почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Тут же пригласил дорогих гостей к себе; тут же освободил их от верхней одежды и усадил их за стол; тут же включил электрический самовар, чтобы напоить их горячим чаем.

Агния приехала с братом Евфимием, он привёз её на аэросанях, которые сам же и смастерил.

— Вот, увёз я Агнейку от Ермила. Изгальство учинил, поганец! Женись на ней, Боря, коль ты люб ей,— сказал Евфимий и затем ушёл на берег, чтобы разгрузить аэросани с продуктами и вещами, которые собрали для Агнии её родители.

Они остались одни, и Борис, встав перед Агнией на колени, схватил её ладошки и начал покрывать их поцелуями…

— Ой, штой-то ты? Неможно так! — растерялась она; вскочила на ноги, но вдруг тоже опустилась на колени и продолжала: — Неможно стоять на коленях перед бабой.

— Агнеюшка моя, не верю своим глазам! Как ты решилась?

— Побил он меня, грит, холодна, грит, не грею его в постели. Дык как согрею-то, коль не люб он мне? Токо о тебе и думала рядом с ним, постылым,— рассказывала Агния.

Он узнал о том, что её родители, Ксенофонт и Марфа Мятовы, долго не соглашались отпустить её к нему. Но она ползала перед ними на коленях и сказала, что наложит на себя руки, коль не позволят ей выйти за Бориса. И сердце родителей дрогнуло. В итоге они решили, что «мирские» тоже люди. А иные будут получше, чем некоторые единоверцы. Например, Борис спас Агнейку от погибели. А коли так, пусть она переходит в его веру. Какая разница, чем креститься: двоеперстием аль кукишом. Главное, чтобы Бог был в душе. А Борис в Бога верит, ибо все эмигранты верующие.

Ксенофонт Мятов собрал у себя «маньчжурцев», и они держали глагол: как быть, отпускать ли Агнейку к Борису и быть ли Агнейке его женой…

Там, в Китае, они были более лояльными к тем, кто жил в «миру». «Хоша и отступники, но ближе по крови, реченье ведут по-нашему. Не то што нехристи-китайцы. Телесное обличье имеют, а души-то нет — токмо пар один» (глас тамошнего духовника Елисея).

Толковали и так и эдак. «Как посмотрит на это духовник Феодосий? Не поволокёт ли Агнейку на тайный суд. Раньше, если жена убегала от мужа, карали люто».

Наконец большинство согласилось отпустить Агнию — пусть обвенчаются в «миру» и живут себе на радость, коли Борис с Божьей помощью спас ей жизнь.

Вернулся Евфимий и спросил, где у него холодная кладовая. Они вышли, сложили в кладовке замороженные мясо и рыбу. А в дом занесли туесок с мёдом, горшки со сметаной и топлёным маслом.

— Зачем так много? У нас всё можно купить! — сказал Борис.

— Знаем, что можно, что нет,— бухтел Евфимий. В последнюю очередь он занёс её личные вещи и постельные принадлежности. Затем он сказал, что ему нужно до темноты добраться до дому, и, попрощавшись с сестрой, обратился к Борису: — Береги её, Боря, она хорошая…

Они остались одни, и он тоже рассказал ей, как он всё время думал о ней и ждал лета, чтобы снова её увидеть. Потом он спросил, есть ли у неё паспорт, и она сказала, что есть, получала ещё в Казахстане. Он попросил показать его и убедился в том, что в графе «Семейное положение» чисто.

— Агнеюшка, по закону ты не замужем, и мы завтра же зарегистрируем наш брак,— сказал он.

— Боренька, а ещё нам надо пожениться перед Богом! — напомнила Агния. Радостный диалог продолжался…

Он спросил у неё, как они будут спать, и она сказала, что вместе, только под разными одеялами, чтобы не прикасаться друг к другу.

Всё было правильно, он знал, что всё так и будет, и сказал, что они всё сделают по закону и так, как этого хочет Бог.

Потом она внимательно изучила своё новое жилище и, остановившись напротив телевизора, спросила, что это такое.

— Разве ты никогда не слышала про телевизор? — удивился он.

— Слышала, но почему он такой? — удивилась она. Оказалось, что в её представлении телевизором была большая тарелка, в которой можно было увидеть иную жизнь.

Он улыбнулся и включил телевизор. Шёл кинофильм «Бесприданница», и Агнию приковало к экрану. В одном месте она даже поплакала. Этот ящик был для неё настоящим чудом, и она с благоговением погладила его ладошкой.

На другой день Борис занялся личными делами. Получить отпуск в первом квартале, когда леспромхоз вёл самую интенсивную вывозку леса, было трудно. Но у него намечалась свадьба, и его отпустили на две недели. В поселковом совете он рассказал об Агнии и попросил в этот же день зарегистрировать их брак. Случай был особенный, и им пошли навстречу.

Затем они быстро собрались и выехали в Красноярск. Поезд Агнию не удивил: на нём она ездила уже дважды — из Китая до Кокчетава и из Кокчетава до Канска. Пассажиры обращали внимание на её одежду, расспрашивали, кто она такая, куда едет, и Агния простодушно рассказывала о себе.

В Красноярске остановились в гостинице «Красноярск» в двухместном номере, и он сказал ей, что здесь они будут жить, пока не станут мужем и женой перед Богом.

В этот же день они побывали в церкви, и Борис долго беседовал со священником. Отец Мирон был молодым иереем, и у него возникло сомнение, нужно ли повторно крестить Агнию, чтобы обратить её в официальное православие. Он ушёл посоветоваться и, вернувшись, сказал, что нужно. Ведь Агнию крестили не в церкви, а в моленной горнице, при ином литургическом языке и ином крестном знамении. Поэтому она полностью не отмыта от первородного греха. Её крестили в этот же день. Но венчание в церкви отец Мирон без колебаний назначил на пятницу, и им нужно было ждать три дня. Этого времени было достаточно, чтобы подготовиться к бракосочетанию. Они оба были немолоды, поэтому подвенечное платье и фата были необязательны. В этот же день они купили обручальные кольца и кое-что ещё. Теперь Агния легко согласилась сменить свой старомодный платок на светскую косынку и неуклюжее платье из грубой ткани на современное и лёгкое — из крепдешина.

В театре оперы и балета давали «Бориса Годунова», и он уговорил её сходить на оперу. Он хотел, чтобы она походила на светскую женщину, и они договорились, что в театре она будет сидеть с непокрытой головой.

Когда они сдали свою верхнюю одежду в гардероб, Агния подошла к зеркалу и с удовольствием разбросала по плечам свои каштановые волосы. Потом она встряхнула их обеими руками и улыбнулась своему отражению. Глядя на неё, Борис сказал:

— Я думал, что ты просто милая женщина, а ты, оказывается, ещё и красавица…

— Правда, тебе так нравится? — спросила она и сказала ему, что дома она делала так каждое утро, а потом до позднего вечера ходила в платке.

Её поразил великолепный театр, бордовые бархатные кресла — изящные, удобные. Оперу смотрела с удовольствием, широко раскрытыми глазами. Она не знала истории, но, увидев на сцене «Бориса Годунова», сказала:

— Должно, это царь…

В Красноярске находилась с гастролями Екатерина Шаврина, и они ходили на её концерт, который давали в театре музыкальной комедии. Русские народные песни в её исполнении тоже произвели на Агнию огромное впечатление, и она сказала:

— Благостно поёт Катерина, аж плакать хочется…

Наконец-то пришла пятница, и утром в номере она, причёсываясь перед зеркалом, призналась:

— Боренька, мне штой-то неспокойно…

— Агнеюшка, я тоже волнуюсь, это со всеми так бывает перед венчанием,— подбодрил её Борис.

В церковь приехали на такси, и, когда вошли в храм, у них спросили:

— А где ваши шаферы?

У Бориса не было в городе знакомых, и он об этом сказал. Шаферов нашли. Ими стали староста церкви и молодой прислужник.

Им рассказали о порядке венчания и как и что нужно делать.

Во время венчания Агния испытывала удивительное и ни с чем не сравнимое чувство. Великолепное убранство церкви, паникадила, освещавшие иконостас и весь храм, сверкающие ризы священнослужителей, удивительные, проникающие глубоко в душу песнопения кружили голову, волновали душу, и Агния вспомнила, как она сочеталась браком с Ермилом в моленной духовника Феодосия. Она не любила человека, стоявшего рядом с ней, и её душа маялась. Ей было плохо, и ей казалось, что она присутствует на своих похоронах.

Теперь же её глаза лучились радостью жизни, и её душа ликовала. «Осподи, вот она вера, приносящая благость, вот истинный Бог наш, исцеляющий душу!» — радовалась Агния и истово осеняла себя троеперстием.

— Славою и честию венчаю вас! — пропел священник, и её сердце радостно трепыхнулось. Свершилось — она его жена, а он её господин, любый ей и желанный ей. А поют-то как — душа взлетает на небо! Разве может быть такая вера поганой? Духовник Феодосий так говорит, потому что никогда не был в настоящей «моленной».

Они обменялись обручальными кольцами, и она улыбнулась ему глазами…

— Многая лета, многая лета, мно-о-о-гая ле-е-е-та! — уже пел протодиакон.

«Осподи, это для нас! — подумала Агния.— Как хорошо-то, как благостно на душе…»

До гостиницы они опять же доехали на такси, и когда поднялись в свой номер, то тут же обнялись и застыли в затяжном поцелуе…

«Теперь ты жена моя» — «Теперь ты муж мой» — шептали их уста. Его руки — у неё на талии; её руки — на его шее. Сплелись — не разнять. Горячее дыхание жжёт обоим щёки. «Милый, я вся-вся твоя»,— шепчет она, и он видит в её глазах пламень…

Минеевы благополучно доехали до дому. Они оба не захотели свадьбы. Зачем? Целоваться на людях? Стыдно и ни к чему. Целоваться приятно, когда никто не видит.


4

Агния была счастлива и благодарила Бога за то, что тот послал ей Бориса. Это была совсем другая жизнь, и люди здесь тоже были другие, более жизнерадостные, более приветливые. Ей постоянно открывалось что-нибудь новое, но самым главным её открытием была ночь в Тенчете, когда они вернулись из Красноярска в своё не ахти какое, но уютное гнёздышко.

Агния с радостью и благоговением делила ложе любви с Борисом, и в ту ночь, во время их близости, к ней пришло то, чего она, тридцатилетняя женщина, ещё не испытывала и о чём не имела никакого представления. Нечто чудесное, волшебное вдруг разлилось по всему её телу, проникло в душу — широко, вольно, быстро, не позволив ей о чём-то подумать, заполнив всё её существо сладкой негой… И ничего не было, кроме этой сладости души и тела, не было её самой и не было ничего вокруг…

Потом она спрашивала у него, что это было, и, получив обстоятельный ответ, плакала от радости и счастья…

Борис сразу же начал учить её грамоте и счёту. Он учил её считать на пальцах и на живых деньгах. И когда она освоила кое-какие «азы», они затеяли полезную игру. Он был продавцом, а она покупательницей. Борис специально её обманывал, и когда она это не замечала, они хохотали до слёз…

Потом они начали вместе ходить в магазин; она покупала, а он стоял рядом. Наконец Борис убедился, что она вполне может самостоятельно распоряжаться семейным бюджетом, и полностью доверился ей.

Агния готовила, стирала, убирала комнату и с удовольствием кормила мужа. Она отвыкла от некоторых старообрядческих норм жизни, но по-прежнему не садилась за стол вместе с ним.

— Неможно сидеть за столом с мужчиной,— упорно твердила она одно и то же, и он, как умел, доказывал ей, что это неправильно, несправедливо и дико…

— Спать в одной кровати можно, а сидеть за одним столом нельзя. Это нелепость, заумь, бессмыслица!

В тот день он решил любой ценой уговорить её пообедать вместе с ним, но она, как всегда, заупрямилась.

— Ни в жисть не сяду, а кто будет тебе подавать?

— Что подавать? Второе? Ну, встанешь из-за стола и подашь. Да и сам не переломлюсь, если положу себе второе.

Она всплеснула руками от неподдельного ужаса, и ему стало весело. Он вышел из-за стола, подошёл к ней и, бесстыдно обняв её, спросил:

— Вот так можно?

— Можно, ты муж мой…

— А за столом я уже не муж?

— Не ведаю, кто…

— Агнеюшка, глупости всё это! Пора уже отвыкнуть и от этих привычек!

Однажды Агния спросила у него, верит ли он в Бога. Он сказал, что верит, но это её не убедило:

— Пошто в моленной крестился, а дома не хочешь?

— В какой моленной? — удивился он.

— Дык когда Осподь соединял нас…

— Агнеюшка, сколько раз тебе говорить, что мы венчались не в моленной, а в церкви!

— Ихде моленье, тамо-ко и моленная…

С приездом Агнии в их комнате появилась старинная икона. Готовясь ко сну, она становилась перед нею на колени и долго молилась. Её замечание подействовало, и с тех пор Борис начал крестить свой лоб.

Агния по-прежнему не садилась за стол вместе с ним, и однажды, когда она поставила перед ним тарелку, а потом приняла позу прислуги, он не выдержал:

— Хватит, не буду есть до тех пор, пока ты не сядешь вместе со мной!

— Как же не емши пойдёшь на работу? — сама не своя пролепетала Агния, и он сразил её окончательно:

— А вот так… буду умирать от голода! И чёрт с ней, с работой,— сказал он и, выйдя из-за стола, лёг на диван.

Примерно минут пять Агния справлялась с шоком, потом подошла к нему, села рядом и пошевелила его за плечо:

— Боренька, иди поешь…

— А ты сядешь со мной за стол?

— Одначе сяду…

Впервые в жизни Агния сидела за столом с мужчиной, и ложка застревала у неё во рту… Но с этого дня она сделала ещё один шаг вперёд — избавилась от самого тёмного предрассудка.

Наступил сентябрь, и Агния уже была на четвёртом месяце беременности. В тот день Борис сказал ей, что их катер посылают в Пею, но к вечеру он обязательно вернётся домой.

Агния с утра занялась своими обычными делами. Постирала мужнино и своё бельишко, прополоскала его на речке и, повесив его на улице, напротив своих окон, поставила варить борщ.

Со всеми домашними делами Агния управилась к обеду и в первом часу в одиночестве поела. Потом она посидела с полчаса на берегу Бирюсы, напоминавшей ей её родной дом, и, вернувшись к себе, включила телевизор.

Он стал её другом и не позволял скучать, когда она оставалась одна. Показывали кинофильм, и Агнию приковало к экрану. Однако через несколько минут постучались в дверь, и соседский мальчик Антон сказал ей, что на берегу её ждут двое староверов.

— Антоний, а чо ты не сказал, ихде я живу? — спросила она.

— Я говорил им, третья дверь налево, но они говорят, чтобы ты пришла сама.

Это показалось ей несколько странным, но она решила спуститься к реке и вышла из дому. На берегу она сразу же признала Данилу и Луку, её бывших деверей… «Чо им надо-то? Аль случилось чо?» — пронеслось в её голове. Подошла, спросила:

— Пошто позвали?

— Феодосий тебя зовёт… Грит, ежли не поедет сама, приволоките силком!

— На чо я ему? — спросила Агния, а сама побледнела и ни жива ни мертва попятилась назад…

— Ты куды? А ну держи её, Данило! — заорал Лука, и тот, кто был ближе к Агнии, подскочил к ней и, закинув её себе на левое плечо, поспешил к лодке. Агния закричала. Но уже застрекотал мотор, и Данило запрыгнул со своей ношей в лодку. Агния продолжала кричать, пыталась выпрыгнуть за борт, но он держал её крепко.

Тенчет уже был позади, и Данило перестал церемониться с невесткой. Через несколько минут Агния, запеленутая в брезент, лежала на дне дюральки и глухо выла.

— Молчай, блудница треклятая, то ли ещё будет! — время от времени бурчал Данило.

Эти несколько часов были для Агнии сущим адом… Лишь когда миновали Шиверу, Данило распеленал невестку и разрешил ей сидеть на дне лодки.

В Запорожное прибыли поздно, и Данило спросил у неё:

— Сама пойдёшь домой, аль ташшить на себе?

— Куды домой? — тоже спросила Агния.

— К свёкру, куды ишшо!

— Сама пойду,— побледнев как полотно, ответила Агния.

Она пошла впереди, Данило и Лука сзади. «Осподи, пошли мне навстречу добрую душу!» — молила Бога Агния и вдруг увидела, как кто-то гонит припозднившихся коров. Всмотрелась — признала девчонку Мызниковых, Акилину, и вскинулась:

— Акилинушка, скажи моему батюшке, што меня возвернули назад! Изгальство хотят учинить!

— Молчай, изменщица! — прикрикнул Данило.

Наконец они подошли к дому Чадова, поднялись на высокое крыльцо, вошли в горницу, и Данило сказал:

— Притартали блудницу! Ермил-то пущай поучит её, как бегать от свово мужа!

— Не муж он мне, Ермил-то! — провопила Агния.

Феодосий, туча тучей, даже не взглянул на «нечестивку» и хмуро рек:

— В подвал её, паскуду, пусть посидит тамо-ко до судного дня!

Данило и Лука вывели плачущую Агнию во двор, подвели к постройке, что была на задах огромной усадьбы, и открыли в неё дверь. Засветив «летучую мышь», Данило поднял тяжёлую крышку люка и сказал:

— Лезь туды!

— Побойся Бога, Данило, брюхатая я!

— Лезь, а то спихну! — пригрозил деверь.

Продолжая плакать, Агния спустилась вниз по ступенькам лестницы, и сверху на неё свалилась старая шуба. Люк захлопнулся, и Агнии стало жутко.

…Известие, которое принесла Акилина в дом Ксенофонта Мятова, всполошило всю семью. «С ума спятил Чадов! Он что задумал? Ноне не старые времена!»

Ксенофонт тотчас собрал своих единомышленников — Платова, Куроедова, Рублёва и Ухова, и они пошли к Чадову вызволять Агнейку.

Но духовник тоже был не один и вёл «реченье» со своим ближайшим окружением из тех единоверцев, чьи предки пришли в эти места ещё до того, как образовалась Выговская пустынь в Поморье. Духовник поведал им, что блудницу уже притартали обратно и что теперь сидит она в «яме».

— Тайный спрос учинить надобно, потому как прислонилась к поганой вере,— тряс рыжей бородой «апостол» Дамиан.

— Брюхатая уже, грит! От Ермила не понесла, а тамо-ко, от нечестивца, сподобилась! — мрачно рек Феодосий.

Единоверцы, все до единого косматые старцы, кипели злобою, горели желанием посмотреть на изменщицу. Деды им сказывали, ранее на огонь волокли бабу, коль сбегала от своего мужа. «Славно то было!» — приговаривали старцы.

Раздались голоса на улице; злобно залаяли во дворе собаки, зазвенели, забрякали о собачьи будки цепи. Феодосий посмотрел в окно и тут же возопил:

— Братие, Ксенофонт со маньчжурцами пожаловали, во двор заходють!

Старцы затряслись от возмущения и тоже завопили: «Гнать их собаками от дома и с земли тоже гнать! Пришлые, с Китаевой стороны припожаловали, с нехристями косоглазыми жили!»

И вот уже все во дворе — стоят две стены. С одной стороны «апостолы» духовника Чадова, с другой — молодые мужики; попрут на старцев — беды не миновать. Пожалел Феодосий, что спровадил домой Луку и Данилу, а Ермил-то на пасеке ошивается, медовуху, жрёт, поганец — более нету ему дела…

— Чаво припёрлись? — прорыкнул Чадов.

— Феодосий, зачем отторг Агнейку от мужа? Борису законная она жена, в паспорте записано то,— сказал Ксенофонт.

— Не признаю пачпорта, законная она жена сына мово Ермила! А таперича изменщица, щепотница треклятая! — ярился «духовник»

— Ты что задумал, сивый?

— Тайный спрос учиню, эпитимью наложу, как по писанию сказано…

— Феодосий, ты что запамятовал по дряхлости лет, в какое время живёшь? Завтре власть приедет, будут искать мою дочь. Отдай Агнеюшку по-хорошему!

Но Чадов был непоколебим, твердил одно и то же. Не дщерь она ему — с анчихристовыми слугами снюхалась, поганую веру приняла, кукишом таперича крестится.

— Покажи мне Агнейку, хочу посмотреть на неё!

— Нету-ка её здеся, в яме сидит, во грехе своём кается…

Услышав об этом, Ксенофонт взъярился, сами по себе поднялись кулаки-кувалды, но Ухов и Куроедов ухватили его за руки — не пустили.

— Окстись, Ксенофонт! По-другому надобно…

— Феодосий, смотри мне! Коли умучишь Агнейку, спалю твоё логово вместе с моленной! Огонь будет до неба!

— Сатано треклятый! Манжуриц поганый! От веры отрину тя! — шипел Феодосий.

— Нету у тебя власти такой — отринуть от веры, ибо вера моя — в моей душе!

Ксенофонт повернулся к калитке уходить, повернулись и остальные.

В доме Мятова снова обсуждали случившееся. Что делать дальше, пока выживший из ума Феодосий не сотворил дурное дело.

— Низвергнуть надобно Феодосия и апостолов приструнить! — предложил Пестов.

— Кабы сила была… Скоко маньчжурцев? Семь дворов? Остальные поднимутся за Чадова, как един,— заметил Рублёв.

— Не понимают старцы, что в другое время живём!

— Всё они понимают, да только им власть терять не хочется, младая поросль потянется к «мирской» жизни.

Судили-рядили допоздна и решили освободить Агнию без лишнего шума своими силами. Долго гадали, где она может находиться, и пришли к выводу, что она помещена в погреб Чадова. Серьёзным препятствием к освобождению Агнии были собаки, и над этим вопросом ещё предстояло подумать. Вызволение «узницы» было назначено на день прибытия катера из Тенчета.


5

В тот день Борис вернулся из Пеи около пяти часов вечера. Агнии дома не было, ключ торчал в двери с внутренней стороны, и разговаривал телевизор. Выключив телевизор, он присел на стул и стал ждать. Всё говорило о том, что Агния вышла всего на несколько минут и вот-вот вернётся.

Прождав её с полчаса, он недоуменно хмыкнул, затем вышел из комнаты, чтобы спросить про Агнию у соседей. Она чаще, чем к другим, заходила к Анне Полуниной, и он постучался к ней. Однако Анна сказала, что она видела Агнию только утром, когда она вывешивала на улице бельё.

Борис вышел от Полуниной и тут же встретил Зою Кротову.

— Вы ищите Агнию? — спросила она и затем сказала, что Агния уехала со староверами.

Это известие его ошеломило, и он попросил её рассказать, как всё было. Но оказалось, что Кротова сама ничего не видела — об этом ей рассказал её сын Антон. Позвали Антона, кое-как оторвав его от телевизора, и Борис попросил его рассказать, что он видел.

— Ну, они разговаривали, а потом тётя Агния села с ними в лодку.

— Как села, сама зашла в лодку? — взволнованно спросил Борис.

— Не-е-е… один такой дяденька с бородой взял её вот так на плечо (Антон показал как) и зашёл в лодку, и лодка сразу поплыла…

Борис побледнел и, взяв парнишку за плечи, пытливо спросил:

— Антоша, а она не кричала, не звала на помощь?

— Не-е-е, не кричала, только ногами дрыгала.

Борис спросил, где он в это время стоял, и мальчишка ответил, что стоял наверху, возле дома.

Медлить было нельзя, и Минеев помчался в поселковый совет. Председатель исполкома Петров ещё сидел у себя, и Борис сбивчиво рассказал ему о том, что произошло…

— А знаешь, когда вы у нас регистрировались, я подумал о том, что Агнию просто так не отпустят. Родители одно. Но у них главное — духовная власть.

Далее Петров сказал, что выручать Агнию не в его компетенции, но пообещал помощь. Прежде всего он позвонил в райисполком и попросил направить в Запорожное наряд милиции. Там сказали подождать на проводе, и скоро взял трубку зампред:

— Петров, в милиции своих дел по горло, но мы разрешаем тебе отправить туда участкового и депутата районного совета от вашего округа. Небось разберутся там с этими космачами?

Петров поблагодарил и тут же позвонил директору. Однако ему сказали, что тот ещё не вернулся из райцентра, но главный инженер у себя. Связавшись по телефону с «главным», Петров рассказал ему, что случилось, и попросил выделить в распоряжение участкового катер Минеева.

…На другой день, рано утром, от Тенчета отошёл катер. На его борту находились Минеев, его помощник Мешков, участковый уполномоченный Новиков и депутат районного совета Дубинин.

Минеев сам вёл катер, был мрачен, ни с кем не разговаривал, но на вопросы участкового отвечал охотно.

Новиков был молод, имел за плечами десятилетку, три года службы в армии, два года работы в леспромхозе и один год работы в органах милиции. В Запорожном он ещё не бывал и интересовался жизнью староверов. Кроме этого, он подробно расспрашивал Минеева о ближайшем окружении Чадова и о родственниках Агнии.

— Вы с ними там покруче! — попросил Минеев и предупредил, что старообрядцы — народ тёмный и упрямистый…

— Ничего, выручим твою жену без проблем,— уверенно пообещал Новиков. Далее он сказал, что в крайнем случае арестует виновных и отправит их в райцентр, потому что за такие дела нужно судить.

Минеев очень переживал за Агнию. Она успела многое рассказать ему о староверах, об их настоящем и прошлом. Он узнал от неё о диком произволе, который чинили духовники и их окружение в стародавние времена, чтобы держать общину в повиновении. Некоторые старики ещё помнили подвалы с водой, где держали закованных в цепи «еретиков», костры, на которых горели молодые «ведьмы», и многое другое. Если бы эти дикие порядки сохранились до настоящего времени, то Агнию ожидало бы очень суровое наказание.

Борис понимал, что «ревнители» старой веры не посмеют погубить Агнию, но они могли причинить вред её здоровью или погубить их ребёнка.

В жизни иногда бывает так, когда время тянется долго: минуты кажутся часами, часы — вечностью. Так было с Борисом во время этого пути. Он не находил себе места, когда отдавал руль Мешкову, и считал километры. Он ломал папиросы и спички, когда закуривал.

Солнце уже проходило вторую половину своего привычного пути, когда показались первые домики Запорожного, и Борис побледнел от волнения.

— Ну, показывай, где живёт этот космач,— сказал ему Новиков, после того как все сошли на берег. Он был настроен по-боевому, и ему не терпелось начать расследование.

Борис пошёл впереди, за ним последовали Новиков и Дубинин. Милицейская форма сразу же бросилась всем в глаза, и в поселении засуетились…

Едва они подошли к калитке Чадова, как сюда же начали подходить старообрядцы, сторонники духовника, заранее предупреждённые о том, что к ним пожалуют представители «мирской» власти.

Стучались долго, в то же время за глухим забором заливались собаки, а возле них скапливались люди. Борис отметил, что среди них нет родственников Агнии, и ему стало не по себе оттого, что они не пришли его поддержать. Наконец за высоким забором раздался недовольный голос:

— Хтой-то?

— Милиция, немедленно откройте! — потребовал участковый.

Чадов что-то пробормотал, затем открыл калитку и вышел к ним.

— Что надобно? — спросил он и внимательно присмотрелся ко всем троим.

— Гражданин Чадов, вашими сыновьями похищена Мятова Агния Ксенофонтовна, сорок четвёртого года рождения, русская, замужем. Вот её муж, Минеев Борис Александрович, в его паспорте есть штамп, который свидетельствует о том, что упомянутая мною Мятова является его законной женой.

В это время снова отворилась калитка, и к ним вышел Ермил Чадов…

— Агния моя жонка, вон скоко свидетелей! — бросил он в толпу. Послышался одобрительный гул голосов.

— Гражданин Чадов, в таком случае покажите брачное свидетельство и я тут же вернусь обратно,— сказал участковый и победно оглянулся вокруг.

— Нету-ка сатанинской гумаги, такоже и печати, без надобности оне. Потому как мы по праведной вере живём! — вмешался Феодосий.

Снова послышался одобрительный гул голосов, но уже более звучный. Но это ничуть не смутило участкового, и он сказал, что им никто не мешает соблюдать веру, но в то же время нужно жить по закону.

Так они перепирались около получаса… Борис снова окинул взглядом толпу и снова не обнаружил родственников Агнии. Это его взволновало, и в его голову полезли дурные мысли. Ему уже казалось, что Мятовы пошли на попятную и он больше никогда не увидит Агнии.

Участковый уже был в мыле, и он, потеряв терпение, сказал Чадову, что должен обыскать помещение.

Старший Чадов без лишних слов отворил в заборе калитку и жестом руки пригласил пройти. Новиков сгоряча сделал несколько шагов, но тут двор взорвался лаем собак, звоном и шарканьем цепей, и он, едва не сбив с ног Дубинина, попятился назад. Пряча улыбки в бородах, старообрядцы скромно опустили головы.

Теперь участковый был взбешён и решил пойти на самые крайние меры. Он объявил обоим Чадовым, что они арестованы и должны вместе с ним проследовать к катеру, на котором их доставят в райцентр; при этом он расстегнул кобуру пистолета.

Но тут совершенно неожиданно для участкового Феодосий воздел руки к небу и истошно завопил:

— Иисусе, спаси меня! Братия, ужли дозволите анчихристовым слугам вершить суд над праведниками? Ужли допустите изгальство?

Такое участковому приходилось видеть только в кино, и он не знал, как ему вести себя дальше.

— Са-та-ны-ы-ы… — загудела, задышала толпа. Заметив, как вокруг них сужается круг, Новиков побледнел и спонтанно выхватил из кобуры пистолет.

— Ра-зой-дись! — закричал он требовательно и громко, как учили в полковой школе младшего командного состава, и выстрелил в воздух.

И вдруг участковый почувствовал себя в тисках, ни повернуться, ни даже вздохнуть в полную грудь…

— От-ста-вить! — снова закричал он; нет, не закричал, а заорал от страха.

Где там…Уже вывернули из руки пистолет и уже куда-то ведут; всех троих ведут в сопровождении огромной толпы. Вышли к реке… «Совсем осатанели космачи! Неужели утопят?» — подумал Минеев и почувствовал, как на спине намокла рубашка.

Но возле катера толпа остановилась, и старообрядцы несколько расступились.

— Плывите, откель приплыли, и более не являйтесь — беда будет! Своих жонок не выдадим, и особливо поганцу инспектору! — сказал рыжебородый детина и вынул из-за пазухи пистолет Макарова. Выщелкнув из его обоймы все патроны, он вернул участковому оружие.

Через несколько минут на берегу никого не осталось, и участковый обрёл дар речи:

— Эт-то что так-кое? Здесь есть советская власть или нет? Наряд милиции! Сюда нужен наряд милиции! — кипятился он и бестолково суетился возле катера.

Дубинин предложил немедленно возвращаться назад, но Минеев сказал, что он никуда не поедет, пока не побывает у Мятовых.

— Так иди быстрее! Узнай у них, что там с твоей женой,— поторопил участковый.

Но едва Борис начал подниматься на берег, как тут же увидел своего шурина; он шёл навстречу. Они поздоровались, и Евфимий сказал:

— Турусы разводить некогда! Немедля отчаливайте, чтобы Чадов успокоился. У Каменного Мыса встаньте на якорь и ждите нас. Ежли Бог с нами, то я приведу Агнию.

— Сколько ждать?

— Хоть до утра, пока не приду — или с ней, или без неё…

Появилась надежда, и у Минеева будто крылья выросли. Спросил:

— Она у вас дома?

— Нет, сидит у Чадова в подвале. Но я её вызволю!

Минеев поспешил на катер. Через несколько минут заработал двигатель и КС-100 оставил берег…



Стояла ночь, обыкновенная ночь в небольшом поселении, затерявшемся в дебрях Сибири. Было к непогоде, и поэтому серебристая дорожка, соединявшая два берега Бирюсы, иногда исчезала, и вместе с нею исчезал ясный месяц. Но вдруг всё вокруг быстро потемнело, и на задах большой усадьбы духовника Чадова промелькнула тень. Затем эта тень превратилась в плохо различимую фигуру человека. Он шёл осторожно — крался, приближаясь к хозяйственным постройкам. И когда забрехали собаки, он стал бросать через забор какие-то куски. Лай прекратился. Через минуту-другую собаки слабо, с подвыванием протявкали несколько раз, затем и вовсе замолчали. После этого человек прокрался к постройке, что стояла в одном ряду с амбаром, и в его руках появился гвоздодёр. Вырвав клямку вместе с замком, человек исчез в дверном проёме и закрыл за собой эту дверь. Чиркнула спичка, и Евфимий посветил ею вокруг. Увидев «летучую мышь», он зажёг лампу и подошёл к люку подвала.

«Хтой-то?» — услышал он слабый голос сестры и, прильнув лицом к крышке люка, негромко сказал: «Агнеюшка, это я, Евфимий. Сейчас я тебя освобожу». Под крышкой люка послышался плач. Он попробовал раз-другой сорвать массивный запор, но у него ничего не получилось, и он спросил:

— Агнеюшка, ты не знаешь, куда они кладут ключ?

— На гвоздике висит старая блуза, должно там, под нею.

Через несколько минут брат и сестра обнялись, и Агния ударилась в слёзы…

— Агнеюшка, быстро уходим! Быстро! Пойдём тропою до Каменного Мыса, там уже ждёт тебя Борис…

— Осподи! Осподи! Пошли скорее,— заторопилась Агния и перестала плакать.

Евфимий закрыл люк на замок, погасил фонарь и приладил к двери клямку с замком. Задами они направились к лесу и дальше пошли по едва приметной тропе.

Шли долго, около двух часов, и всё это время молчали. Когда до берега оставалось не более ста метров, Евфимий сошёл с тропы и снял с одного сука мешок, а с другого — большой узел.

Борис уже бежал к ней навстречу. «Агнеюшка!» — «Боренька!» Остановились и тут же слились: сердце с сердцем, лицо с лицом…

— Агнеюшка, я представляю, как ты настрадалась, как тебе страшно было сидеть в подвале!

— Нет, Боренька, мне было не страшно. Ведь я была не одна, а вместе с нашим Антошкой. Мы тебя ждали, мы знали, что ты приедешь за нами…

— Агнеюшка, я тебя очень люблю!

— Ой, а как я-то люблю тебя… тебя и Антошку, ты не знаешь, я сама не знала… только щас узнала, как я вас люблю…

Они обхватывали друг друга руками, ластились и бесконечно целовались…

На катере Евфимий сказал:

— Сразу уезжайте, затеряйтесь в городу! — Он показал головой на мешок и узел: — Маманя приготовила Агнейкины вещи и еду вам на долгую дорожку.

Прибыв в Тенчет, Минеев в этот же день отбил телеграмму своему родственнику в Воронеже, и они, снявшись со всех учётов, выехали в Канск, чтобы там сесть на поезд…



Я побывал в гостях у Минеевых один раз, когда их сыну Антону уже было десять лет, а дочери Ксении около восьми. Признаюсь, я не встречал более счастливой супружеской пары. Я смотрел на них и думал: вот все бы так любили друг друга и своих детей, и тогда на Земле не осталось бы места для зла.

Борис в то время работал на такси, а Агния домохозяйничала и училась в девятом классе вечерней школы. Она рассказала мне о Запорожном, куда я давно не заглядывал, а они дважды побывали в гостях у родителей. Староверы на Бирюсе мало изменились, так же исправно молились Богу, жили дарами природы и следовали старорусским традициям.

От Агнии я узнал, какие последовали события в Запорожном после их бегства. Феодосий был ошеломлён. По этому поводу он собрал своих «апостолов» и поведал им о том, что нечестивка и отступница Агния «спозналась» с нечистой силой и исчезла из подвала, не порушив ни одного амбарного замка. Однако это сообщение обернулось против самого же духовника. Его обвинили в том, что он не распознал «ведьму», к тому же поместил её поблизости от «моленной горницы» и тем самым осквернил святое место. Феодосия разжаловали. Его сын Ермил продолжал пить и, будучи нетрезвым, «поймался» на свой же самолов, когда вываживал из реки пудового осетра. Так и отдал Богу душу вместе со своей добычей. На Бирюсе сменился инспектор рыбоохраны. Теперь там работал некто Поборышев, который так же исправно обирал старообрядцев и других рыбаков из «мира», не принося никакой пользы своему Отечеству.