Михалыч и Митяй

Ногу Виктор Михайлович Бельский, а попросту — Михалыч, надо признать, потерял глупо — когда ещё лет пятнадцать назад вдруг начал хромать, хирург в районной больнице сказал ему, что это болезнь сосудов, эндартериит. Она практически неизлечима, но если бросить курить, то её можно хотя бы остановить.

Михалыч регулярно, раз в год, ложился в больницу под капельницу, дисциплинированно принимал прописанные ему лекарства, но с куревом так и не смог расстаться, и потому хромота его всё усиливалась. Ходил он уже с большим трудом, а вскоре и вовсе не смог наступать на правую ногу: ступня распухла и страшно болела. Началась гангрена, и ногу ему в конце концов оттяпали, причём выше колена. Вот только тогда Михалыч всё же бросил курить. Потому как если бы не бросил, вполне мог расстаться и со второй конечностью, которая тоже болела. Хотя и поменьше, чем бедная правая, где-то теперь уже похороненная или сожжённая в печи больничной котельной, царствие ей небесное. О судьбе отрезанной ноги Михалычу в больнице не сказали, да он как-то и не заморачивался на эту тему, и вспоминал о ней лишь в придуманной им «шутке чёрного юмора», когда мог для красного словца ляпнуть, что одной ногой он уже «там».

Отказ от курева Михалычу дался нелегко. Беда ещё была в том, что почти год он сиднем просидел дома, ожидая, пока чудовищный шрам на ноющей культе окончательно заживёт, чтобы затем можно было ехать в областной город на протезирование. Жена Тамара с утра уходила на работу в детский сад, которым она заведовала, и возвращалась лишь после шести часов вечера. Предоставленный сам себе, Михалыч угрюмо сидел дома один, мучаясь от желания закурить. Одиночество ему скрашивали книги, телевизор да толстый и ленивый, но очень ласковый кот Митяй. Предполагалось, что он принадлежит к серой русской породе, хотя никаких документов по этому поводу на него не имелось. А произвела его на свет полусиамка, полу-неизвестно-кто Мотя, когда Михалыч был ещё на своих двоих и добросовестно трудился бульдозеристом в мехколонне на строительстве автозимников. Эту диковатую голубоглазую кошку, «если что» без раздумья пускающую в ход когти и зубы, Тамара принесла с работы, чтобы навести укорот на разгулявшихся в их квартире мышей. Двухэтажный дом на восемь хозяев, среди которых значились и Бельские, был выстроен из деревянного бруса, как и практически всё жильё в этом северном посёлке, и с годами огромное число пустот в его перекрытиях, в стенах за листами сухой штукатурки дружно заселили мыши и даже крысы, и без конца что-то там грызли, точили, шуршали, а ночами смело объявлялись на кухне с целью чем-нибудь поживиться.

Мотя оказалась свирепой и азартной охотницей и быстро навела порядок в квартире своих новых хозяев, всего лишь за неделю изловив с пяток штук мышей. Остальные насмерть перепуганные обитатели застенков и подполья надолго притихли в своих пустотах и передвигались там только на цыпочках, потому что Мотя, заслышав шорох, тут же бросалась к подозрительному участку квартиры и надолго замирала там в засаде. В такие минуты она почти не дышала и не двигалась, вперив горящий и неподвижный взгляд в одну точку. Уносить Мотьку обратно в садик, где кошек и так было хоть отбавляй — какие сами прибивались на запах кухни, каких втихомолку кто-то подбрасывал ещё несмышлёными котятами,— было жалко, настолько привыкли к ней. Так и прижилась она у Бельских. А вскоре выяснилось, что Мотька, оказывается, беременна!

В положенное время она сама забралась в специально оборудованную Тамарой картонную коробку и без особой натуги произвела на свет четверых слабо пищащих слепых котят самой разной расцветки, впрочем, совершенно не похожих на Мотьку.

Один из них, головастый и в серую полоску, оказался самым крупным, это и был будущий Митяй. Вот его после ряда совещаний Бельские всё же решили оставить себе, а оставшихся троих, когда они немного подросли, с большим трудом растолкали по знакомым. Митяй менее чем за год вымахал в крупного вальяжного котяру. Ещё бы: он один за четверых сосал мамкины, то есть Мотькины, титьки. Даже когда прошёл положенный срок «грудничкового» возраста, Митяй бесцеремонно заваливал мамку набок и, обхватив её толстыми лапами, припадал к одному из сосков — причём уже явно пустых! — и с наслаждением чмокал. Мотька сначала злилась, а потом смирилась и принимала эту процедуру покорно. Как массаж. Дальше — больше. Дойдя до половой зрелости, этот греховодник в кошачьем обличии избрал объектом для своих сексуальных утех её же. То есть мать свою, Мотьку.

Бельские сначала не поверили. Думали, это у них игра такая. Но когда Митяй и раз «слазил» на Мотьку, и два, а та, как и полагается кошке, каждый раз в конце сих подозрительных упражнений удовлетворённо мурчала и начинала кататься по полу, Бельские возмутились и решительно пресекли этот кошачий инцест. Тамара отдала Мотьку одной из своих сотрудниц, давно высказывавшей желание заиметь сиамку, пусть и полукровку. И вот Митяй остался в их доме один и жил долго и счастливо много лет, пользуясь особым покровительством хозяина. Михалыч был, что называется, кошатником. Может быть, потому, что по зодиаку сам был Котом. И Митяй тоже выделял Михалыча: всегда лез под руку хозяина, чтобы тот его погладил, «почухал» мягкое толстое брюшко. А стоило Михалычу прилечь на диван, как Митяй, довольно урча, тут же по-хозяйски располагался на его груди — подремать часок-другой. И всем было хорошо, и все были довольны. Но с годами Митяй состарился, у него начали болеть зубы, это было понятно по тому, как он во время еды всё чаще взрыкивал и отскакивал от своей плошки с мясом, а изо рта у него начало неприятно пахнуть. Митяя несколько раз пришлось относить к ветеринару. Тот нашёл у кота пародонтоз и под наркозом несколько раз удалял ему зубные камни и наиболее расшатавшиеся зубы. Но всё равно Митяй к пятнадцати годам своей долгой кошачьей жизни утратил возможность кусать мясо, а так как ничего другого он признавать не хотел, в том числе и появившиеся в последнее время специальные кошачьи консервы, то Михалыч специально для него вертел фарш из дикой оленины. Благо, что её здесь было хоть завались — не так далеко от посёлка пролегал вековой миграционный путь огромного стада «дикаря», которого местные промысловики добывали для продажи населению. Совсем незадорого, по сравнению с привозными свининой, говядиной и птицей.

Сосед Михалыча, безобидный пьянчужка Сеня Шатунов, который, как ни зайдёт, всё заставал Михалыча у мясорубки, не раз советовал ему отнести Митяя к ветеринарам и усыпить «к чёртовой матери».

— Сеня, иди ты сам к чёртовой матери,— сипел потный Михалыч, с трудом прокручивая едва отошедшие после морозилки куски оленины.— А если тебя усыпить?

— А меня-то за что? — искренне удивлялся Сеня.— Я — человек!.. Михалыч, я чё зашёл-то. Стольника не будет, до получки? Лучше бы, конечно, двести. Но если дашь хотя бы сто пятьдесят, я не обижусь…

Щупленький Сеня со своей дородной женой Варварой жили напротив Бельских. Варвара устала бороться с Сениным алкоголизмом, а потом и сама стала с ним попивать. Но на опохмелку денег ему никогда не давала. А, встав с утра пораньше, пока Сенька, дёргаясь и скрипя зубами, ещё досматривал свои утренние похмельные кошмары, быстренько убегала на работу, в местную пекарню, где отпивалась чаем с ванильными булочками. От Варвары всегда вкусно пахло свежеиспечённым хлебом и ванилью. И сама она была как булочка — румяная, пухленькая. Но Сеньке давно уже было на неё наплевать.

Он слесарил на дизельной электростанции, там женщин не было. С работы домой Сенька частенько возвращался уже пьяным, с белыми глазами и никого вокруг не видел. Одна отрада осталась у Сеньки в жизни, после тесного общения с которой он шёл к Михалычу — в их доме только Михалыч ещё не отказывался давать ему в долг. А у Михалыча деньги водились потому, что, кроме «инвалидской» пенсии, он получал ещё зарплату как сторож детского сада, куда его устроила жена. Садик был буквально через дорогу, и Михалычу не составляло особого труда, нацепив неудобный протез и опираясь на трость, доковылять туда один раз в трое суток, и провести там ночь. А так как у Михалыча руки росли откуда надо, он время своей сторожевой вахты коротал за починкой детских стульчиков, шкафчиков и прочей поломанной мебели. За что заботливая и справедливая заведующая садиком в лице жены Тамары приплачивала ему уже отдельно. Конечно, всё заработанное Михалычем шло в семейный бюджет, которым, как и полагается, ведала рачительная супруга. Но пару-тройку сотен рублей — на газеты там, банку-другую пива раз в неделю — ему с получки или пенсии милостиво разрешали оставлять при себе. Так что Михалыч мог себе позволить дать взаймы Сене Шатунову из своих карманных денег. Тем более что Сеня никогда не забывал вернуть их. Правда, не «завтра», как он божился, приплясывая на пороге кухни от нетерпения, а чаще всего через месяц-другой. Но ведь возвращал!



Однако вернёмся к Митяю. К проблемам с зубами у дряхлеющего кота добавились ещё трудности с почками и памятью. Митяй стал помногу мочиться, причём упорно — не в туалетный лоток, а рядом. Когда был здоровым и молодым, в туалет ходил, можно сказать, показательно, демонстративно громко шурша выстланными газетами — дескать, смотрите, хозяева, какой я хороший. А впав в старческий маразм, старался выбрать момент, когда рядом никого нет, и прудил рядом с лотком на пол. Кот был крупный, и лужа после него образовывалась большущая, невозможно вонючая и с длинными, на всю прихожую, красноватыми потёками. В ветлечебнице, куда хозяйка снесла Митяя в очередной раз, ему сделали УЗИ и сообщили, что это всё, увы, старческие хвори, которые уже и лечить-то бесполезно и которые уйдут только вместе с недалёкой кончиной кота. И предложили эту кончину ускорить прямо тут, за небольшую плату, чтобы и сам кот больше не мучился, и хозяев освободил от мучений. Но Митяй всё ещё был дорог не только Михалычу, но и самой Тамаре: ведь она его вырастила, можно сказать, с младенческих когтей. И потому она гневно отвергла милосердное предложение ветеринаров и настояла на том, чтобы ему всё же выписали какие-нибудь лекарства. Уколы Тамара делала Митяю дома сама — наловчилась на Михалыче, когда тот на перемену погоды начинал корчиться от фантомных болей в отсутствующей ноге, и экзекуцию эту кот переносил довольно мужественно. А вот заставить его глотать лекарства было практически невозможно: кот ошалело пучил глаза, шипел и плевался не хуже верблюда. Впрочем, лечение никак не сказалось на периодичности опорожнения его мочевого пузыря. В тех же количествах и на том же месте. То есть на пол.

Михалыч, совестясь за своего любимца и жалея жену, первое время сам пытался протирать полы. Но пару раз поскользнулся и навернулся с костылей так, что чуть не сломал последнюю ногу. Потому все мочевые потоки, шипя сквозь зубы матерные слова, собирала половой тряпкой Тамара и затем долго намывала пол с хлоркой и разными там ароматизаторами. А на другой день всё повторялось — подлый Митяй улучал момент и снова тихой сапой шёл на мокрое дело. Из-за всего этого в квартире, как её ни проветривали, воцарился устойчивый специфический запах, и Бельские перестали приглашать к себе гостей, а незваных просто не пускали дальше порога. Кроме Сеньки — тот был свой человек.

А тут жена Михалыча улетела на недельку «на материк» — в город, вроде как по делам, но на самом деле проведать сына-студента. Михалыч остался дома один с Митяем. На второй день заявился Сенька — опять перехватить «до завтра» стольник-другой. Михалыч посмотрел-посмотрел на небритого, но весёлого соседа — с помелья тот, как ни странно, почему-то всегда был весел,— махнул рукой и дал ему пятьсот рублей.

Сенька не поверил своим глазам:

— Михалыч, завтра я тебе столько не верну. Послезавтра, ладно?

— Не надо ничего возвращать. Купи пару бутылок нормальной водки да дуй ко мне,— распорядился Михалыч. Посидели они в тот день хорошо, поговорили по душам, если это можно было только назвать разговором: от постоянного соседства с громыхающими дизелями Сенька был глуховат и поэтому и сам всегда орал при разговоре, и ему приходилось кричать, чтобы он что-то расслышал. Их содержательную беседу прервала пришедшая с работы Сенькина жена Варвара. По несусветному ору, доносящемуся даже из-за двойных дверей квартиры Михалыча, ей не составило труда найти местопребывание непутёвого муженька и утащить его за шкирку домой. Михалыч запер дверь за удалившимся супругами Шатуновыми и отправился спать. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как костыли его, попав в очередную митяевскую лужу, разъехались, и Михалыч с грохотом свалился на пол. Причём получилось так, что сел он на шпагат в центре самой лужи. Такого вопля их дом, пожалуй, не слышал уже давно.

— Митька, сволочь, я убью тебя! — ревел Михалыч, ворочаясь в луже и пытаясь встать.— Только попадись мне, придушу, сукин кот!

Но Митяй, не будь дураком, уже прятался где-то в глубине квартиры. Вот ведь скотина: явно понимал, что делает что-то не так, так как хозяева, обнаружив очередную его «роспись» на полу, всегда громко ругались и, изловив, тыкали мордой в свежую лужу, приговаривая: «Сюда… нельзя! Нельзя! Нельзя, Моть, твою мать!!!» Митяй, несомненно, признавал свою вину, но из-за какого-то сдвига, произошедшего на старости лет в его кошачьей башке, ничего с собой поделать не мог и продолжал дуть на пол. И в том, что он сделал это и сегодня, ничего особенного не было. Так, может быть, думал угрюмо дремавший, спрятавшись под кроватью, сам Митяй. Но Михалыч, с трудом вставший с пола и чувствуя по сильной боли в месте приземления, что он не только ушиб копчик, но и растянул какое-то сухожилие, уже принял для себя конкретное решение, воплощение которого отложил до утра. Охая на каждом шагу, он доковылял до ванной, тщательно помылся под душем и замочил на ночь в растворе стирального порошка перепачканную в кошачьей моче одежду. Потом, сидя на стуле и на нём же рывками передвигаясь, всё же протёр пол в прихожей и только тогда отправился спать на диван у работающего телевизора. Уже засыпая, почувствовал, как выбравшийся из своего укрытия Митяй запрыгнул к нему. Он вначале настороже постоял пару минут в ногах хозяина, дожидаясь его реакции, и лишь потом уверенно взобрался на его укрытую пледом грудь, уютно свернулся клубком и громко замурлыкал.

— Сволочь ты, Митяй! — пробормотал Михалыч, но кота на груди оставил и провалился в глубокий сон.



Разбудил его настойчивый стук в дверь. Сенька, больше некому. Михалыч повернулся на другой бок, пытаясь снова заснуть. Но Сенька продолжал избивать дверь. И Михалыч тут же вспомнил о своём вчерашнем решении. Он сел на диване, потряс головой, сделал пару резких вдохов-выдохов. Голова была в порядке, лишь тупо ныла растянутая при вчерашнем падении промежность. И решение, принятое Михалычем, никуда не ушло, а прочно сидело в его голове. Видимо, оно исподволь зрело в сознании Михалыча, просто он не хотел себе признаваться в этом. А теперь вот созрело окончательно и требовало реализации. Иначе — ну просто никак, мочи терпеть эти мочеизвержения просто не осталось. Михалыч вздохнул, натянул треники, привычным жестом заправив пустую правую штанину за резинку пояса и, постукивая костылями, пошёл открывать дверь. На пороге в длинных семейных трусах, из которых торчали худущие, в редких светлых волосиках, ноги и в майке навыпуск стоял всклокоченный Сеня.

— Михалыч, у нас там ничего не оставалось, а? — просительно выдавил он серыми губами.

— Не знаю, проходи, сейчас посмотрим,— посторонился Михалыч, пропуская Сеньку.— Что, опять на работу не пошёл?

— Отгул взял.

На неубранном столе, среди тарелок с малосольным сигом, солёными груздями и кусками варёной оленины, стояла бутылка с недопитой водкой. Там было ещё граммов сто — сто пятьдесят.

— Пей, я не буду,— сказал Михалыч.— И потом оденься и возвращайся ко мне. У меня дело к тебе есть.

— Я сейчас, Михалыч, сейчас! — обрадованно заторопился Сенька, проглотил остаток водки и, не закусывая, побежал домой.

Михалыч вытащил из холодильника пакет с фаршем, позвал громко:

— Кис-кис, Митюша, кис-кис! Иди ко мне, завтракать будем!

Митяй не заставил себя долго ждать и с громким «Мяяяя!» тут же объявился на кухне, с мурлыканьем стал тереться об единственную ногу Михалыча. Михалыч сел прямо на пол и, доставая из пакета маленькие кусочки фарша, скатывал их между пальцами в шарики и по одному подавал на ладони коту. Митяй жадно схватывал этот мясной комочек и, проглотив, терпеливо ждал следующий. А если давать ему есть фарш из кучки, глупый Митяй набивал полный рот и мясная масса давила ему на больные дёсны, отчего он начинал вертеться на полу, плеваться и кричать от боли. Накормив кота, Михалыч спрятал пакет обратно в холодильник. Потом помыл руки и приготовил большую сумку, в которой Тамара обычно носила Митяя на лечение к ветеринарам. Кот, завидев сумку, побежал прятаться под кровать. Он хорошо знал, чем для него чревато появление этой ненавистной сумки. Сначала его, покачивая, в полной темноте несут в неизвестность, потом чужие люди в белых халатах в незнакомом помещении с неприятными резкими запахами насильно раскрывают ему рот и заглядывают в него, подсвечивая себе чем-то ослепительно ярким. Затем следует болезненный укол в бедро, провал в темноту и просыпание уже дома, с тошнотными позывами и мокрой тряпкой на тяжёлой голове, время от времени заботливо меняемой хозяйкой, а ещё эти болезненные ощущения в выскобленной от зубных камней пасти…



Стукнула входная дверь.

— Михалыч, я готов! — весело прокричал Сенька.— Куда идти, чего делать?

Всем своим пропитым нутром Сенька чувствовал, что сегодня ему опять достанется дармовая выпивка.

— Подожди,— сердито сказал Михалыч.— Я сейчас.

Он с сумкой проковылял в спальню, сел на пол и заглянул под кровать. Митяй, нехорошо отсвечивая зелёными глазами, сидел в самом дальнем углу.

— Ну, иди ко мне, иди, Митюша,— забормотал Михалыч, пытаясь дотянуться до кота рукой. Митяй, чуя недоброе, отполз ещё дальше.

— Я ж тебя всё равно достану! — разозлился Михалыч. И, запустив костыль под кровать, зацепил им кота и подгрёб к себе. Взяв его на руки, уселся с ним на кровати. Погладил по серой взъерошенной спине, по большой круглой голове с прижатыми ушами.

— Ну что, Митяй? Пора тебе, брат. Ну, извини и прощай! Так надо.

Михалыч поцеловал кота в усатую морду, затолкал его в сумку, вжикнул замком и вынес в прихожую, где его дожидался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Сенька.

Сумка заходила ходуном, пытаясь выбраться из неё, Митяй стал хрипло кричать, как будто кто его душил.

— Вот тебе пятьсот рублей, а вот сумка с Митяем,— отрывисто сказал Михалыч, протягивая Сеньке дёргающуюся сумку.— Отнеси к ветеринарам. Знаешь же где? Пусть усыпят. Это стоит рублей полста, не больше. Потом купишь водки и ко мне, помянем Митяя.

— Ух, ты! — почесал в затылке Сенька.— Значит, всё же решил? Ну и правильно. Слушай, а куда девать… Ну, это, тело?

— Куда, куда… Откуда я знаю куда,— раздражённо сказал Михалыч, болезненно прислушиваясь к воплям ещё живого Митяя.— Земля сейчас мёрзлая, не закопаешь. Снеси куда-нибудь в котельную. Купи мужикам пива, пусть сож… Пусть кремируют. Ну, пошёл, пошёл, не рвите мне тут душу!

Сенька часто покивал головой, как китайский болванчик, повернулся и вышел на лестничную площадку. Дёргающаяся сумка тяжело оттягивала ему руку. Митяй, не прекращая, приглушённо выл в своём тесном и тёмном узилище. И это удаляющееся с каждым шагом Сеньки завывание в самом деле рвало и когтило душу Михалыча. Хоть и надоел ему до чёртиков Митяй, было его ужасно жаль. Всё же какая-никакая, а живая, более того — родная душа… А что он скажет жене? Что умер? «А как умер, отчего умер? От старости? А может, это ты его костылём забил, когда больной бедолажка Митюшка сделал очередную лужу?» — с подозрением заглянув в глаза Михалычу, скажет Томка. И ведь будет укорять его в смерти кота до конца дней, хотя сама же и страдала от его старческого маразма. А кто ляжет на грудь Михалычу приятной тяжестью и смурлыкает ему перед сном котофееевскую песню, легонько когтя его при этом? Чёрт, это невозможно!

Слышно было, как хлопнула за Сенькой тугая, на пружине, дверь, и митяевских жалобных воплей не стало слышно. Сейчас Сенька свернёт за угол и исчезнет! А с ним и бедняжечка Митяй, который жил с Бельскими душа в душу целых восемнадцать лет и которого Михалыч недрогнувшей рукой отправил на казнь! Вот именно — на казнь! А вдруг он ещё будет живой, когда Сенька понесёт его, усыплённого, в котельную и отдаст кочегарам на сожжение?

Ну не сволочь, а? Михалыч скрежетнул зубами, смахнул с небритой щеки выкатившуюся злую слезинку и в два широких взмаха костылей оказался на кухне, пододвинул к окну стул, взгромоздился на него и, балансируя на одной ноге, торопливо стал дёргать на себя примёрзшую за ночь внутреннюю фрамугу форточки, толкнул на улицу наружную. С улицы ворвался морозный воздух, пахнущий угольной копотью от соседней котельной. Михалыч просунул всклокоченную голову в форточку, завертел ею в поисках Сеньки. Но того уже нигде не было. Ушёл! А до ветеринарной клиники дойти — всего ничего, метров двести. Надо позвонить туда, сказать, чтобы они ничего Митяю не делали и отправили Сеньку обратно домой. С котом! Так, где же справочник? А, вот. А как зовут их главного врача? Вспомнил — как их районного главу, Борис Иванович! Сейчас, сейчас, Митюша, ты будешь скоро дома и папочка покормит тебя твоим любимым фаршиком.

Михалыч потянулся за трубкой, и аппарат неожиданно зазвонил. Настолько неожиданно и резко, что у Михалыча даже неприятно подпрыгнуло сердце, и он отшатнулся от стола. Снял трубку. Звонила его благоверная. Сообщила, что послезавтра вылетает, что насчёт машины договорилась сама в управлении образования и в порту её встретят.

«Ладно, ладно,— торопливо сказал Михалыч,— мы ждём, извини, у меня что-то живот разболелся». Нажал на рычаг и стал набирать номер ветеринарной клиники. Набрал, подождал соединения, но из трубки послышались короткие гудки. Занято! Но как же так, он же не успеет! Чуть не плача, дрожащим указательным пальцем снова стал нетерпеливо набирать номер. Диск вращался очень медленно, пару раз сорвался, и номер пришлось набирать вновь. Наконец соединение… Слава тебе господи, пошёл длинный гудок! Гудок, ещё гудок. Но почему же никто не берёт телефон? А нет, взяли!

— Ветеринарная клиника, слушаю вас,— сказала трубка низким женским голосом. Видимо, медсестра.

— Это… Как мне услышать вашего главного врача, Бориса Ивановича? — торопливо спросил Михалыч.

— Он сейчас не может подойти. У него операция.

— Какая ещё операция? Что, уже моего Митяя усыпляют? — закричал Михалыч.

— Какого ещё Митяя? — удивились в трубке.— Кобельку тут одному ухо зашивают, порвали в драке. Не помню, как его зовут, но точно не Митяй.

— Уфф! — вытер вспотевший лоб ладошкой Михалыч.— Послушайте, как вас зовут?.. Ага, Ирина Петровна, очень приятно. Ирина Петровна, тут к вам должен подойти один мужичок с котом в сумке, зовут его Митяй.

— Кого, мужичка?

— Да нет, мужичка зовут Сенька… Вернее, Семён. А в сумке у него кот. Вот тот Митяй.

— Подождите, подождите,— сказала Ирина Петровна. Слышно было, как она спросила кого-то: «Мужчина, это не вы Семён? Да вы что, глухой? Вы, говорю, Семён? И в сумке у вас кот Митяй?» И опять в трубку:

— Пришли ваши Семён с Митяем. И что?

— Дайте ему трубку! — обрадованно сказал Михалыч.

— Алё, кто это? — просипел Сенькин голос.— Говорите громче, вас не слышно!

— Сенька, глухая ты тетеря! — весело прокричал в трубку Михалыч.— Всё, акция отменяется! Дуй с Митяем домой! Домой, тебе говорят! Ну, зайди, зайди по пути в магазин…

Пить с Сенькой в этот раз он не стал — отдал ему только что купленную им бутылку целиком, и Сенька, не веря своему счастью, торопливо ушёл домой с водкой под мышкой. А Михалыч на кухне осторожно извлёк уже охрипшего от ора Митяя из сумки и сел с ним, как обычно, на пол перед извлечённой из холодильника пластиковой коробкой с оленьим фаршем.

— Давай, брат, порубай оленинки-то, и спать,— виновато бормотал он, подсовывая мясные катышки под обиженную митяевскую морду. Но Митяй нервно дёргал хвостом и усами и отворачивался от руки дающего.

— Обиделся, да? Обиделся. Эх, ты! — укоряюще сказал Михалыч, поглаживая кота по взъерошенной спине.— Это я на тебя, между прочим, обижаться должен. Чуть калекой из-за тебя не стал, до сих пор копчик и всё, что рядом, болит. Ну ладно, ладно, всё, мир! Живи, никто тебя больше не тронет. Иди, отдыхай. Потом поешь.

Михалыч легонько подтолкнул кота, и Митяй, осторожно ступая, ушёл с кухни. Михалыч вздохнул и включил чайник, потом — маленький телевизор, стоящий на морозильной камере. Но и сквозь шум закипающего чайника и грохотание какой-то войнушки по НТВ он расслышал характерные звуки. Это Митяй часто-часто скрёб когтями линолеум в прихожей. А спустя несколько секунд в нос шибануло аммиаком.

— Б…ь! — сказал Михалыч.— Ну, ты и козёл, Митяй!

Он вышел в прихожую. Митяя там уже не было, а на полу расплылась огромная лужа. В два раза больше обычной.

— Мстишь, да? — зло сказал Михалыч в пространство, зная, что спрятавшийся, по своему обыкновению, под кровать Митяй всё прекрасно слышит и довольно щурит свои подлинявшие к старости зелёные глаза. Михалычу ничего не оставалось, кроме как выволочь с кухни стул, сесть на него рядом с поломоечным ведром и в очередной раз взяться за швабру.

Закончив с замыванием следов преступления Митяя, Михалыч затем «замёл» и свои, оставшиеся после небольшого загула с Сенькой, и решил вздремнуть. Устроившись на диване, он позвал Митяя — недовольство на старого беспутного кота прошло, а на смену ему пришло умиротворение от того, что Михалыч всё же не совершил злодейство. Ну а то, что Митяй продолжал творить свои мокрые дела… Что ж, старость — она никому не в радость. Ещё неизвестно, что будет с самим Михалычем, когда он доживёт до возраста Митяя. Если, конечно, доживёт — по человеческим меркам, коту уже было далеко за восемьдесят.

— Ну иди же ко мне, дурачок, иди,— звал Михалыч, приглашающе похлопывая ладошкой по дивану,— обычно Митяй, заслышав этот звук, всегда спешил уютно устроиться к своему хозяину на грудь.— Кис-кис, Митюша, кис-кис.

Но Митяй не шёл. «Крепко же он на меня обиделся,— подумал Михалыч, ворочаясь на диване.— Ещё бы не обидеться — чуть в крематорий не угодил. Ладно, я не гордый, сам к тебе пойду».

И он прохромал в спальню, опустился на пол, заглянул под кровать. Митяй был там. Он лежал головой к Михалычу, а глаза его были закрыты. Спит, что ли?

— Митяй, а Митяй? Ты чего это тут разлёгся? Не слышишь, что ли, как тебя папа зовёт? — с охватившим его непонятным волнением забормотал Михалыч.— Ты что, ещё и оглох, ко всему? А ну вылазь да пошли на наш диванчик.

Но Митяй молчал. И Михалыч всё понял. Он дотянулся дрожащей рукой до Митяя, пошевелил его ещё тёплое, но уже безжизненное тело. Всё, Митяя не стало. Ошеломлённый Михалыч осторожно вытащил безвольную тушку кота с обвисшими лапами и некогда пушистым хвостом, на котором от старости образовалась большая проплешина, положил его на кровать, присел рядом.

— Вот как, брат, ты решил,— дрожащим голосом сказал Михалыч, поглаживая кота.— Сам, значит, ушёл. Ну что ж, значит, пришло-таки твоё время. Прощай, брат Митюша, и прости меня. И спасибо тебе, что был у нас.

Закончив свою бессвязную прощальную речь, Михалыч нагнулся и коснулся губами мохнатого остывающего лба Митяя с зажмуренными глазами. На голову кота скатилось несколько слезинок. Вытерев кулаком глаза, Михалыч пошёл за давешней сумкой.

Завтра прилетала Тамара. Митяя надо было похоронить до её возвращения, чтобы она не видела кота неживым. Именно похоронить. Михалыч позвонил начальнику бывшей своей мехколонны, с которым он был в хороших отношениях, объяснил суть дела. Через пару-тройку часов за ним приехал вездеход. Михалыч нацепил протез, оделся и, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку, спустился со своего второго этажа с сумкой в руке. Взревев, вездеход вырулил со двора и помчался по малолюдным, выстывшим на сорокаградусном морозе улицам посёлка на окраину, а затем вообще выехал за его пределы. В паре километров в тайге была вырублена и обустроена большая площадка под учебный автодром. Вездеход пересёк её и спустился к кромке тайги. Под одной из заснеженных лиственниц, плотной стеной подступающих к автодрому, чернела выдолбленная в вечной мерзлоте метровая яма.

— Вот мужики здесь решили выкопать могилку твоему коту. Пойдёт, Михалыч? — почтительно спросил водитель вездехода Андрей. Михалыч кивнул.

— Ну, давай своего… своего приятеля, я похороню. Да ты сиди, я сам.

Но Михалыч отрицательно помотал головой и вылез из тёплой кабинки. Неловко шагая по глубокому снегу, он подошёл к ямке и осторожно опустил на её дно сумку с Митяем. Постоял с минутку молча.

— Ну, закапывай,— скомандовал он Андрею, сокрушённо махнув рукой, и, тяжело опираясь на трость, побрёл к вездеходу…

Вернувшись домой, Михалыч нехотя пообедал позапозавчерашним борщом, потом лёг на диван и попытался поспать — в эту ночь ему нужно было идти на дежурство в детский сад. Ворочался, ворочался, а заснуть так и не смог — перед глазами всё время стояла добродушная усатая морда Митяя. Да и засыпать он привык, ощущая у себя на груди тёплую тяжесть громко тарахтящего кота — вот такое могучее у него было мурлыкание. «Что за чёрт! — раздражённо думал Михалыч.— Ну, любил я кота. Ну, умер он. Не родственника же похоронил какого, не приятеля. Что ж мне нехорошо-то так, тоскливо?». Но в глубине души Михалыч прекрасно понимал, что Митяй за эти годы очень глубоко вошёл в его жизнь, в жизнь его жены Тамары, отсюда и эта скорбь. Кстати, ещё неизвестно, как Тамара перенесёт кончину Митяя, которого она тоже очень любила, невзирая даже на его старческую немощь с этими мокрыми последствиями. «Нет, надо будет завести нового кота, желательно совсем котёнка, чтобы прожил как можно дольше, а ещё лучше — пережил меня,— решил в конце концов Михалыч.— И назвать его Митяем».

Так и не сомкнув глаз до самого вечера, Михалыч затем отправился на дежурство в детский сад. Вот здесь он выспался — может, потому, что здесь ему ничего не напоминало о Митяе. Вернувшись с дежурства, он сварил свеженький вермишелевый суп с курицей, настрогал салат из помидоров и огурцов — вот-вот должна была прилететь Тамара. А вот и нетерпеливый прерывистый звонок в дверь — так звонила только она. Михалыч при полном параде — чисто выбритый и наодеколоненный, в свежей рубашке, с пристёгнутым протезом, в выглаженных брюках, торопливо похромал к двери.

Улыбающаяся, вкусно пахнущая морозцем и какими-то тонкими духами — видимо, в городе прикупила по случаю, Тамара перешагнула порог. Михалыч снял с её плеча и поставил на пол большую сумку, ещё какую-то коробку Тамара сама осторожно пристроила на тумбу у зеркала и только тогда позволила себя поцеловать.

— Ну, как вы тут без меня, не сильно шалили? — нарочито строго спросила она мужа.

— Да так,— сказал Михалыч.— Немножко. Давай раздевайся и за стол, пока супчик горячий.

И тут в коробке кто-то зашуршал, запищал.

— Что это? — удивлённо спросил Михалыч.

— Сюрприз! — засмеялась Тамара.— Да ты открой.

Михалыч осторожно отвернул картонную крышку и суеверно отшатнулся: на него смотрел зелёными глазами серый полосатый котёнок — вылитый Митяй в детстве, такой же лобастый. Михалыч вынул его из коробки, поставил на тумбу. Ну да, Митяй и Митяй, даже окрас ближе к брюшку так же переходил из серого в палевый цвет.

— Откуда он у тебя? — потрясённо спросил Михалыч.

Оказалось, что котёнка там, в городе, подобрал в троллейбусе сын, когда возвращался на квартиру из университета. Кто-то, похоже, намеренно оставил его там. Котёнок ползал под сиденьем и отчаянно пищал. Сердобольный Вадик, которого также поразило сходство потеряшки с Митяем, посадил его в свой рюкзак и привёз домой. Как раз накануне прилёта матери к нему. Ну, а уговорить маму забрать котёнка с собой большого труда не составило. Тем более что хозяйка квартиры высказала Вадику своё явное недовольство присутствием беспокойного кошачьего детёныша в её домовладении.

— Пусть живёт, да, Михалыч? — просительно сказала Тамара, прижимаясь к мужу и поглаживая котёнка по выгнутой полосатой спинке.— Митяй у нас уже старый, вот-вот, не дай бог, случится с ним что. А тут его готовое, можно сказать, продолжение. Где, кстати, сам-то Митяй? Чего он не идёт знакомиться?

— Вот это и будет наш второй Митяй,— сказал Михалыч.— Ты его вовремя привезла. Ну, иди же к папочке, Митюша. Пойдём, я тебя покормлю…