Сон, прилипший к дереву улиткой. Стихотворения

***

 

Сон, прилипший к дереву улиткой,

остановленный губами смех…

Солнце, солнце, ты - моя улыбка,

ты - одна для всех

 

Видима сейчас и ощутима...

Дальше - несколько часов

мы идем с тобой, как пилигримы,

в море голосов.

 

Мы несем волшебную минуту

эти несусветные часы -

(окружным маршрутом) двое по маршруту, через смуту.

Вместе мы – весы:

 

Если я теперь тебя забуду -

почерк, вес и суть -

покачнется чудо ниоткуда 

и разгонит муть.

 

Свет июля – в замираньи, тени,

сутолоке, простоте;

в листьях, людях, гаме птичьем, в пенье,

ливне, духоте.

 

Мы одни на циферблате с ними,

нас не больше двух;

и тебя, наверно, не отнимет

разделенья дух.

 

 

Картина Вермеера 

 

Вот так примерь, стань ближе к свету

и не во двор смотри - сюда,

чтоб солнце высветило летнее

белки, и сделалась заметною

в них заблестевшая вода;

и воротник на кофте хмурой,

как снег на черепице крыш,

лежал. В тюрбане от гяуров

чуть вопросительной фигурой

вполоборота ты молчишь.

 

Молочны лоб и подбородок,

краснеет приоткрытый рот.

Что это - молодость, порода?

Твой водомеркою сквозь годы

взгляд испытующий плывет,

сам спрашивая: это жемчуг,

воск белый, рыбья чещуя?

Движенья губ одной из женщин

в весенней лихорадке шепчут:

— Она моя иль не моя?

 

Тебе сейчас пойдут любые,

рождая домыслы подруг.

Настали времена сырые…

 

Еще тебя зовут Мария,

ты смотришь - с Севера на Юг.

 

 

***

 

Жить Москвы не замечая (взгляд куда-то вбок) -

проблеск улицы, ее кривая, локон, локоток.

В будни взбешенный и пенный, на моргающем коне, -

милый мой Кривоколенный, ты приснился мне

 

в эту Троицу, в Ее субботу связкою ключей:

пядь идущих на работу в тишине звончей;

Ты уток или основа? Нитью, уводящей в рай,

так на Чистопрудном снова прозвенит трамвай;

 

уток стая перелетных, пряжа, полотно пруда

и чернил подземных откуп - зеркало (звончей) вода.

Это перстенек потерян, найден. Чиркнул стриж.

Это, сам себе не веря, в зеркало, на дно глядишь.

 

 

***

 

И рыжеватых слов горошин
не жалко в августе, когда
с желаньем глупым и хорошим
ночная падает звезда.
Гори, космическая спичка,
вмиг освещая суету.
Мы – только имя, ветер, кличка,
орел и решка в область ту.
Наутро яблоки упали
на лиственный лоскутный плед,
на земляном ли одеяле
и мы проспали столько лет.
А надо было только ахнуть,
смутиться, чуду подмигнуть,
чтоб не растаять, не иссякнуть,
не раскатиться, словно ртуть.
Прохладно. Пахнет теплым хлебом.
Оврагом черным и нагим.
Я никогда смиренным не был.
Я изумленным был. Другим.

 

 

***

 

не смотри на сверкающий ливень

майский дождь несговорчив и прям

сколько желтых изломанных линий

разделили окно пополам

 

и к стеклу не спеши прикасаться

там качаются ветви гурьбой

их зеленые листья двоятся

и в отрыв уведут за собой

 

в акварельной такой мешанине

где гремит и рябит без конца

как у тернера в новой картине

дирижера не видно лица

 

но когда отшумит - будет создан

удивительной радости день

словно кто-то расчесывал воздух

и прогнал его дымную тень

 

и теперь она в глине и смальте

метростроевской шахты внутри

оттого пузыри на асфальте

настоящей земли пузыри

 

 

 

***

 

Теплота от короткого слова,

а потом – долгота, маета

Тереби его снова и снова,

будто гладя чужого кота.

 

Проводя между пальцев шерстинки

Или – взвесив – о, хитрый прищур,

эскалатором ниже Неглинки

я похожие лица ищу.

 

Все они потянулись навстречу,

позабыли значенье одно. –

Добрый вечер, – твержу, – добрый вечер.

Опускаюсь на шумное дно.

 

И в вагоне умышленно старом

станет кресло толкать и качать.

От короткого слова удары –

говорить про себя, не молчать.

 

 

***

 

Это в сером, это в белом, это кто…

не привыкший к подаванию пальто…

без улыбки, от которой… без палат

(даже цвет ее помады небогат)…

 

Вкус провинции (синица, воробей),

мелкий дождь (скорей со лба его убей),

рыжий кот залез на груду кирпичей,

это город - город русский и ничей…

 

Это церковь… Тонет радуга в реке,

лезет божия коровка по щеке…

Белый клевер, ветки шорох, душный вздох…

звезды августа облаял кабыздох…

 

Стрекотание кузнечика с куста,

рядом корчится, как грешник, береста;

режет воздух поезд, давит мошкару…

Дождь опять пошел, закончится к утру…

 

 

***

 

Хочу отдельности, как летний дождь отвесный, -

не общности, не сети повсеместной;

единственности - карий с голубым

(не желтый, не зеленый, - не с любым).

 

Еще затылком, холодок почуя,

осмысленности тлеющей хочу я, -

 

как молнии, отцарствующей в вышних;

хочу длиннот - повисшими на вишне.

 

Слепого солнца рыжие заплаты…

Окрылой тишины хочу крылатой;

царапающие – белоградин – санки,

икриные, пугливые овсянки

 

глаза и, будто сложенные вместе,

две палочки, две крохотные в тесте.

Вот вдумчивость намокшая, нагая

так желтоклюво, перисто шагает

 

по смоченной траве и по болотцам,

по маленькой губе, по обороткам

от пишущих машин; по их молчанью -

гудит огонь и пахнет кирпичами.

 

Не в зрелости еще, но и не юной –

хочу пугливой красоты июня;

овсянок, лета, вишни и камина –

и молнии хочу, и муравьино…

 

 

***

 

без вас обоих как без верных слов

все остальное слишком непонятно

где ткань а где канва уток и шов

белила сурик масляные пятна

 

и наконец апреля благодать

наружный блеск зов дудочки лукавой

и я рискую весело блуждать

как по холсту ван гога куросава

 

а с вами и секунды небыстры

то под руку то порознь сестры-рыбы

трава деревья звезды и костры

в одну ладонь устроиться могли бы

 

и улица чья башенка остра

и лестница не якова витая

храни тебя от вымыслов сестра

серебряная рыба золотая

 

 

***

 

Живому к живым прислоняться сложнее,

чтоб улица стала богаче, нежнее;

чтоб вырвали темное острое жало,

и жалко не стало, и улиц не стало.

 

Живому с живым надо, видимо, чаще

встречаться на лестницах длинных за счастьем;

подробнее видеть, наполниться слухом сошествием в почву апрельскую духа,

 

когда наполняет почти что пустую

ошую нас улицу и одесную;

когда пишем письма и в почте подолгу

их ищем, как нить продевают в иголку, —

живому к живым прислоняться несложно,

чтоб улица стала нежна и тревожна, —

в ней слышен подробный по улице топот,

в ней пахнет огромный струящийся тополь.

 

И ты, возвращаясь, по лестнице вcходишь —

и нитку находишь, иголку находишь.

 

 

***

 

Все кажется и снится, но вместе, — потому

разбужена синица и мышь скребет в дому.

Капель мне память точит, и солнце плавит наст,

суглинка теплый почерк войти захочет в нас.

 

Потянет из отдушин, из леса и болот —

из кабельных катушек сооружают плот.

И с улиц послезимних бегут ручьи в овраг,

где резок звук бузинный и каждый дорог шаг.

 

А дом скрипит, простужен, остерегая: — Стой!

По лестнице на ужин, этаж на пятый свой.

Прошу, — на черном круге читаю, — повернуть.

Где это все, о други, как это все вернуть?

 

Там листья облетели и черен сухостой,

а ты все верен теме, как азбука, простой.

Подняться, отдышаться, достать дверной звонок

и… — Незачем стучаться — не заперто, сынок.

 

 

***

 

Мороза искусственный спутник,

багульник — с водою в стакане

на кухне. Изменщик, отступник, —

но кто в него камень?

 

Когда на цветных парашютах

повис и окутан смущеньем;

на стропах, на стебле. С минуту

вглядись в помещенье.

 

Увидишь по ямкам на шее,

щекам и белкам заблестевшим —

что стало немного теплее.

Хвала полетевшим!

Разуйся и по ламинату

пройди — за стеклом, в огражденье

в раскрытых антеннах пернатых

для слуха, для чтенья

 

стоит он. Парит, невесомый,

над блюдцем, над чашкой, над крышей.

И жители этого дома

сигнал его слышат.

 

 

***

 

Теряет, кто боится потерять;
а дерева летучая крылатка –
перелетит прополотую грядку,
глухой штакетник, за которым гать;

когда погожий день – тогда вдвоем
она на солнцепеке с ветром кружит;
она пересечет большую лужу,
уйдет за горизонт и окоем;

и там где сухостой и камыши
мешаются с землистою осокой, –
она отдаст зерно своей души
на берегу песчаном и высоком;

привязанности нету ни на грамм
в неслыханной такой воздушной почте,
а будет это липа или граб,
высокая сосна – узнают после…

 

 

***

 

Пасмурных веток оленьи рога
ночью от ветра бьются.
Если с тобой пойдем на врага, –
надо теплей обуться.

Зубы почистить, побрить лицо
и, прозвенев ключами,
на заметенное снегом крыльцо
с личными встать вещами.

Из второгодников кто, верзил
к нам накопил обиду,
по скудоумию исказил
образ девочки Лиды?

Надо собраться в парке у лип
по двое или по трое.
Облака лобные доли – Олимп,
жидкий подлесок – Троя.

Чей о Щелкунчике рваный текст
ветром гуляет в поле?
О фарисеи, о крекс-фекс-пекс,
о буратинья доля!

Кто самураит и бьет в там-там
о вдохновеньи свежем?
Душно им там, душно им там –
в Лондоне, Киеве, Льеже.