После грозы

КАРТОШКА

Вот здесь, за домом, для картошки место,
девятый год сажу её сюда.
С утра нежарко, ясен день воскресный,
лишь наточу лопату и — айда!

Ложись, картошка, исчезай с концами,
пуская корни, становись золой,
где токи между мёртвыми жильцами
из края в край гуляют под землёй.

Их — Вавилон! Пусть хода нет обратно
тем, кто лежит и растворился в ней,
но шёпот их, чуть слышный и невнятный,
столетия струится меж корней…

Я зуб даю — за то, что, несомненно,
однажды — пусть на миг, на полчаса
ростки твои, как чуткие антенны,
родных моих уловят голоса.

И если так, то обо мне там, в грядке,
не говори: валяю дурака,
а передай, что, в общем, всё в порядке,
что, в общем, поживу ещё пока.

УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА

Заря в окне, как в раме. И окно
из края в край украшено зарёю.
Цвет крови — он приличнее герою.
Мне больше нравится, когда темно,
поскольку тьма рождает миражи
и все предметы выглядят двояко…

Худая беспризорная собака
вдоль по Кирпичной рядышком бежит.
Нам по сердцу с утра житьё-бытьё,
ни от кого сейчас мы не зависим
и хоть и рядом, но теченье мыслей
у нас двоих у каждого своё.
А мир вокруг назойливо един
и приукрашен новою зарёю…

Цвет крови — он приличнее герою,
но мы-то никого не победим,
мы морду никому не разобьём,
не покусаем. Перед небом чистым
мы ранние такие пацифисты —
на том стоим. И движемся вдвоём.

В НАЧАЛЕ СЕНТЯБРЯ

Я слышал: вновь оплакали Россию
и, сопли растирая по мордам,
пошли толпою квасить от бессилья…
Сочувствую я этим господам.
От их стенаний, от слезы горячей —
слезы почти ребёнка! — день что ночь.
И пусть поплачут. Пусть они поплачут.
Как ни крути, а горю не помочь.
…А тут картошка подоспела к сроку,
и урожай предвидится хорош!
Айда, жена, а то, темнея боком,
за школой туча скапливает дождь.
Ботву — долой, берём царапки в руки,
и клубни в вёдра:
дон-дон-дон-дон-дон!
Из огородов слышится в округе
весёлый повторяющийся звон.
Денёк что надо: сухо и не жарко…
Когда народ копается в земле,
а уголь к холодам готов в углярках —
перезимуем сыты и в тепле.

В стране пока что скорби и разрухи
как и всегда. Во всех её веках
есть женщины в селеньях, есть и шлюхи,
и кто-то угорает в кабаках,
и мёртво встал заводик обречённый,
и честность здесь пока что не в цене…
Но счастье снится пацану с девчонкой
не где-нибудь, а в этой вот стране,
в стране, моримой голодом и битой,
где можно быть и в славе, и в говне,
где большинство делишек шито-крыто;
и всё-таки — в единственной стране,
в стране с её теплом, её покоем,
в который глянешь и — заворожит.
И что бы нам ни каркали такое —
мы будем жить.

ТОТ ДЕНЬ

30 января 1956 года
(У Пастернака)
…Всё, что я помню,— день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.
    Лев Лосев

Нет, я не помню тот день — ну ещё б!

Может быть, вьюга скакала по крышам,
может быть, кто-то, оделся и вышел,
и завалился по пьяни в сугроб.
И пока снегом его занесло,
и пока он превращался в ледышку,
и пока ангелов хор не услышал —
может, и помнил про это число.
А может, лишь руки себе отморозил,
и кто-то тёр об них тающий снег…
У Пастернака сидел человек,
правда, ещё без фамилии Лосев.

Это не то, что какой-нибудь знак.
Рядом всегда и бутылка, и книга —
мечется в пьяном бреду забулдыга,
и о высоком твердит Пастернак.
Вьюга бросается в окна жилья…

А из живой тесноватой пещерки
в руки подставленные акушерки
выдрался в этот день маленький я.
Всё впереди, ещё всё впереди,
все мои радости и тревоги,
все мои разные тропки-дороги…

Мама меня прижимает к груди.

* * *
И снова май горячий, прыткий.
Черёмуха в который раз
в двух метрах — сразу за калиткой —
кипеньем белым режет глаз.
Над терриконом, парком, лугом,
над городком с людьми его
гоняют годы друг за другом,
не изменяя ни-че-го —
ну, хоть бы штрих иль мелочь даже!
И только лишь кадровики
работникам клепают стажи
одним движением руки.
…А в небе заприметить можно
того размытые черты,
кто время с дырочками ложкой
помешивает с высоты…
Не повелительно, не властно,
не медленно, впадая в сон,
не отстранённо-безучастно,
а так — мешает, вот и всё.
Век промелькнёт, а этот с ложкой
не разберётся в простоте:
внизу там эти — кто, возможно…
или всё те же — те, те, те?

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

У горизонта засверкало,
потом придвинулось сюда.
Забухало, загрохотало,
у края туч сошлась вода
и хлынула. Дома пригнулись,
и ливень взялся за своё:
швы переулков, складки улиц,
окраин серое рваньё —
всё начал мыть, и мять, и шоркать.
И мял, и шоркал ровно час.
В низинки, по канавам с горок
потоком побежала грязь…
Убрались тучи. Солнце нежит
и ближний, и неближний край.
И Асинск выстиранный, свежий
и высушенный — примеряй!
Бери его рукой беспечной,
бери, бери, не будь дурак!
Накидывай его на плечи
да повертись вокруг. Ну как?
Весь нижний парк, бульвар Шахтёров,
окраин драный шевиот —
всё чуть подсело. Впрочем, впору —
потом обтянется, сойдёт.

Иду, вальяжный и свободный,
любуюсь заблиставшим днём.
— Мадам, чего вам?
— Что угодно!
— А может, за город махнём?

КАРАСЬ

Отыщем тебя мы, отыщем,
я знаю — ты там, в омутке.
Не зря я стою с удилищем
в слегка онемевшей руке,
ну — долго мне ждать ещё? Живо,
давай, не упрямься, вылазь!..
Я ж тоже клюю на наживу
и съеден бываю не раз.
А здесь я, укрывшись в тумане
и с сумкою через плечо,
уверен: меня не достанет
ничей хитроумный крючок.
Но лишь замашу плавниками,
из зарослей выплыву я —
зацепистыми крючками
дорога встречает моя.
Будь ты хоть неистов, хоть кроток —
поймаешься наверняка;
от пышущих сковородок
болят нестерпимо бока…
Пожалуй, сиди себе в тине.
А я погляжу на часы
и вечером в магазине
на ужин куплю колбасы.